Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Размышляя, он закрыл книжечку. Итак, если предположить, что Россетти, указанный в водительских правах и на пакете, – одно и то же лицо, значит, Баллони врет, утверждая, будто не знает гастрономического магазина. И врет умело, не пожелав возразить следователю, когда тот нарочно исказил фамилию: вместо «Россетти» сказал «Росселли» в надежде, что парень его поправит. Почему? Было по крайней мере два ответа, но не стоило их обдумывать, пока первоначальная версия не подтвердится. Он попытался узнать, не задержался ли Де Дженнаро у прокурора, но ему ответили, что капитан уже ушел (тут Балестрини вспомнил, что уже почти половина второго). Тогда он позвонил еще раз дежурному – и опять без всякого результата. Дома телефон у него оказался занятым, и он решил, что на сегодня хватит.

– Идешь заправиться? – приветствовал его коллега Люпика. За два года он впервые увидел Люпику без фотокопий под мышкой.

– Да. А ты?

– Гм… каждый день мечтаю смыться пораньше, но…

Дежурный сидел на своем месте с таким видом, словно никуда и не отлучался.

4

Уже много лет подряд прокурор Рима непрерывно твердил, что скоро уйдет в отставку. Целая серия неудач в служебной карьере за последние годы еще больше усилила его вечную привычку ворчать и жаловаться. Тем не менее он занимал такое положение, что его разглагольствования слушали внимательно, причем был настолько глуп, что внимание собеседников принимал за чистую монету.

– Дорогие мои, – приветствовал он гостей, бесстыдно выставляя напоказ свою ослепительную, как у киноактера, вставную челюсть. Тут он наклонился поцеловать ручки дамам, и челюсть чуть не выпала у него изо рта. – Благодарю, что пришли.

– Поздравляем!

– Спасибо, дорогой. О, Якопетти!

– Синьор прокурор…

– Поздравляем.

– Поздравляем.

– Спасибо, спасибо. Как поживаете, Балестрини?

– Ничего, потихоньку. А вы как себя чувствуете?

Гости испуганно переглянулись. Де Леонибус, стоявший за спиной хозяина дома, укоризненно покачал головой, на что Балестрини ответил лишь растерянным взглядом.

– Ну как я могу себя чувствовать? Мое счастье, что скоро в отставку, только это и помогает справляться со всеми болезнями, которые…

Прокурорша, болтавшая с дамами в другой комнате, с любезной улыбкой обернулась к вновь вошедшим, среди которых не хватало только Балестрини.

– А где мой супруг? Разве он был не с вами?

– Наверно, он задержался с Балестрини, – улыбнулся Фонтана, но его улыбка осталась без ответа. Прокурорша уважала субординацию: она была не прочь пошутить над странностями мужа, но только не с претором[10]10
  Одна из низших должностей в итальянской судебной системе, районный судья.


[Закрыть].

– Не хотите ли чего-нибудь выпить?

В гостиной собралось уже немало народа, не меньше, наверно, было и в кабинете-библиотеке, где над всеми царил написанный маслом портрет прокурора в натуральную величину. На портрете он выглядел чуть моложе и чуть менее измученным своими подлинными и мнимыми болезнями. Средний возраст гостей и в кабинете, и в гостиной был весьма солиден. И мужчины, которые, входя, разумеется, поздравляли прокурора с днем рождения, выражая свои наилучшие пожелания, и дамы, которые не были с прокуроршей на «ты», поступали так исключительно потому, что не были в близких отношениях с хозяевами, а не потому, что были моложе.

– Смотрите, сам префект столицы, – прошептал Де Леонибус, указывая глазами на маленького человечка. Работники прокуратуры кучкой сбились в углу, и, возможно, поэтому казалось, что в гостиной просторно. Гости все продолжали прибывать, среди них мелькали известные лица. Несколько адвокатов, парочка военных, двое-трое высших судейских чинов – все было дозировано с аптекарской точностью. Остальные – судейские, равные по рангу хозяину дома.

– И в этом году мы самые последние в классе, – сказал, усмехаясь, Якопетти, но Фонтана энергично покачал головой.

– Ты что, забыл, я-то всего лишь претор? Практически представитель младшего командного состава. Так что вы лишь предпоследние в классе. А, вот и наш Андреа, оглушенный, но целый и невредимый.

Балестрини тяжело плюхнулся на диван, изображая всем своим видом мучительное страдание.

– Что такое?

– Артрит, – простонал он. И продолжал, подражая тоненькому голоску прокурора: – Ах, ничего особенного… Но руки, понимаешь, руки, утратили всякую гибкость. Знаешь, что такое «одеревенеть»? Конечно, ничего страшного, пустяки… Но какая боль!

Неожиданно перед ними выросла пожилая служанка и, не колеблясь, обратилась прямо к Витторио Де Леонибусу, вероятно привлеченная импозантностью его стокилограммовой фигуры:

– Доктор Балестрини?

– Нет. Это вон тот господин в очках, – ответил Де Леонибус, говоря о Балестрини так, словно тот находился в десяти метрах от него. Женщина, однако, не смутилась и повернулась к Балестрини:

– Вас к телефону, в библиотеке.

– Что-нибудь с девочкой! – воскликнула Рената, стремительно приподнявшись. Сегодня они оставили дочку с новой приходящей няней, девушкой, которая показалась им совсем неопытной.

– Погоди. Если понадобится, я тебя позову.

Войдя в библиотеку, Балестрини несколько смутился. Прокурор разглагольствовал в окружении трех-четырех господ более чем почтенного возраста. Он тотчас же умолк и с любопытством уставился на Балестрини, заставив и других повернуться в его сторону. По счастью, спрашивать, где телефон, оказалось не нужно: аппарат стоял на виду на маленьком столике. Балестрини взял трубку:

– Слушаю.

– Говорит Де Дженнаро.

Балестрини испытал скорее облегчение, чем изумление. Между тем старики продолжили разговор.

– Извините, что беспокою вас… няня сказала, что вас нет дома, и дала этот номер.

– Да-да, мы в гостях у прокурора…

– Ах, вот почему номер показался мне знакомым!

– Слушаю вас, капитан.

– Дело вот в чем: я только что закончил обыск на складе у Россетти.

– И что же?

– Там я нашел это.

Балестрини, прежде чем до него дошел смысл слов капитана, секунду-другую собирался с мыслями. О колбаснике, честно признаться, он совсем забыл.

– На дне одного из ящиков мы обнаружили еще пакет тротила. А также ручные гранаты – «лимонки» и противотанковые. Целую дюжину.

– Это уже серьезно, – процедил Балестрини сквозь зубы; на другом конце провода ему ответило молчание, выражающее полное с ним согласие. Затем Де Дженнаро добавил:

– Больше ничего нет.

– А что говорит Россетти?

– Мол, ничего об этом не знает. Что это ящик с колбасами… Да, я забыл сказать: тротил и гранаты лежали под колбасами…

– Так…

– Или ящик ему доставили уже с такой начинкой. Или взрывчатку и гранаты кто-то подсунул позже, тайком от него.

– Да, хитер. Ну, утро вечера мудренее. Посмотрим, что он придумает наутро. А пока что я доложу обо всем прокурору.

– Как вы думаете, доктор, не надо ли его отпустить?

– Нет… не получится.

– А может, лучше его оставить еще погулять на свободе и не спускать глаз? Рано или поздно выплывут какие-нибудь связи. Вообще-то он полный идиот: через некоторое время наверняка успокоится и чем-нибудь себя выдаст. Что вы на это скажете?

– Отлично.

Мгновение Балестрини колебался. Прокурор между тем продолжал распространяться перед внимавшими ему слушателями на свою любимую тему – о Верховном судебном совете. Его помощники все до одного могли бы повторить наизусть любимое изречение старика: «Во время фашизма давление со стороны политической власти проявлялось очень редко, – легкое покашливание. – Хотя особые трибуналы были все-таки созданы, чтобы работать спокойнее и без помех. Но с тех пор, как учредили Верховный судебный совет, черт бы его побрал, наш орган самоуправления…»

– А что слышно о Ферриньо?

– Ничего нового, – поспешно ответил капитан без тени иронии или – что было бы еще хуже – заботливого сочувствия.

– Хорошо. Еще какие новости?

– Мне вспоминается один случай… Разумеется, имен назвать я не могу, – доверительным тоном продолжал прокурор, и Балестрини предположил, что сейчас, наверно, последует история о министре юстиции и его ночном звонке…

– Больше никаких новостей.

– Тогда до завтра.

– До свидания, доктор, и извините, если я…

– Да будет вам, перестаньте. Спокойной ночи.

Однако Балестрини не угадал: прокурор повествовал, оказывается, не о министре, а о советнике кассационного суда, который покончил с собой.

– Конечно, у него, возможно, и были какие-то неприятности личного характера… – всегда добавлял в этом месте рассказчик, вздымая руки к небу, – а может быть, он застрелился, услышав, что приговор по одному делу, в которое он ушел с головой, поставив на карту весь свой престиж опытного судейского работника, был отменен без его ведома. Коллеги не спешили надевать пальто, дожидаясь его внизу, а не дождавшись, вернулись в зал заседаний и пересмотрели решение суда…

– Беда в том, что члены совета, избранные парламентом, хотя и составляют меньшинство… – начал, подпевая прокурору, какой-то франтоватый толстяк, чье лицо показалось Балестрини знакомым.

«Что это со мной, страх?» – с чувством стыда спросил себя Балестрини, проходя под еле различимым в полутьме кабинета портретом прокурора. На сам оригинал, с жаром продолжавший ораторствовать, он даже не взглянул.

А почему бы, в сущности, ему и не бояться? Однако страх был какой-то смутный, он сразу же слабел и проходил, стоило только проанализировать ситуацию.

Мысль о том, что и на него может уставиться темный, коварный зрачок пистолета, казалась Балестрини просто неправдоподобной. Как и то, что вдруг перед ним в темноте вырастут две фигуры. Например, когда он паркует машину. Так, как случилось с беднягой Альбини. Он слышал о нем только хорошее, но сам не перекинулся и парой слов. И все же в ночь, когда Альбини убили, он не мог уснуть из-за леденящего холода одиночества, которое ощущал физически – весь, с головы до ног, у него даже сосало под ложечкой. Ему удалось забыться коротким сном только на рассвете.

Однако, если хорошенько подумать, все эти воображаемые сцены слишком напоминали увиденное в кино и по телевизору. Ничего общего с действительностью. Но как он ни убеждал себя в том, что его страхи необоснованны, тревога за Ренату и Джованнеллу не отпускала. И беспокоился он, в сущности, не за их жизнь – того, что с ними может случиться беда, он даже не допускал. Волновало его другое, куда более обыденное: он боялся, что им тоже придется жить в вечном страхе. Вдруг кто-то, к примеру, будет постоянно угрожать по телефону. И то, что Рената сразу же, как только его позвали к телефону, подумала о Джованнелле, было плохим признаком. Правда, газет она никогда не читает. Но ведь вполне возможно, что кто-нибудь… ну, хотя бы эта дура, жена Фонтаны, расскажет ей о бегстве из тюрьмы осужденного террориста…

– Бокал шампанского? – спросил лакей аристократического вида. Прокурор брал официантов, так же как и напитки, из кондитерской «Алеманья», но кому только мог давал понять, что все у него собственное, домашнее.

– Нет, спасибо, шампанского не надо.

– Не желаете ли чего-нибудь другого?

– Нет, спасибо.

Ферриньо был человек необузданный и жестокий. «Пролетарская ярость ищет выхода в политике», – написал о нем один журналист. Но в бешеном темпераменте Ферриньо удивляло именно полное отсутствие внешних проявлений ненависти – он был предельно хладнокровен и сдержан. «Я убегу из тюрьмы и тогда посчитаюсь с тобой!» – выкрикнул Ферриньо, когда Балестрини заканчивал свою обвинительную речь, еще до того, как был вынесен суровый приговор. Свое обещание Ферриньо произнес, грозя прокурору кулаком, что было запечатлено на фотографиях добрым десятком репортеров. Это обошлось террористу увеличением срока еще на пару лет, а газеты напечатали снимки под крупным заголовком: «ФЕРРИНЬО В ЗАЛЕ СУДА УГРОЖАЕТ ГОСУДАРСТВЕННОМУ ОБВИНИТЕЛЮ».

Несколько минут Балестрини бродил по комнатам в поисках знакомых. У стола с угощением гости стояли плотной стеной, а те, кому не удалось туда пробиться, бросали по сторонам притворно-равнодушные взгляды. По углам некоторые из гостей, в основном парами, беседовали вполголоса или же сидели молча, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Из толчеи у стола вдруг вынырнул прокурор, ведя под руку Вивиану Якопетти.

– А, Балестрини, мне надо поговорить с тобой, не то я забуду, что хотел тебе сказать…

И если он еще не добавил: «…потому что, знаешь, последнее время у меня плохо с памятью», то только из-за дразнящего присутствия Вивианы, подумал, улыбаясь, Балестрини. Жене Джиджи, как и Ренате, было тридцать лет. Эта хрупкая, светлая блондинка в совершенстве владела нехитрым искусством покорять мужчин: носила, например, черное платье без рукавов, подчеркивающее белизну ее кожи и золото волос. Иногда, правда, обаяние жены даже вредило Якопетти. В прокуратуре лишь немногие помнили, что Джиджи стал любимчиком шефа еще до того, как представил ему свою красотку жену. Но, возможно, и сам прокурор об этом забыл.

– Я тоже хотел вам кое-что сообщить. Мне только что звонил капитан Де Дженнаро…

– Так это был он?

– Да.

– Ну, слава богу, значит, по работе? – спросила Вивиана.

– Да, но почему «слава богу»?

– Неожиданный звонок немного взволновал Ренату. Пойду успокою ее… если, конечно, разыщу.

Балестрини восхитился, с какой непринужденностью Вивиана освободилась от руки прокурора, который несколько мгновений молча смотрел ей вслед, пока ее фигурка не затерялась в толпе гостей.

– В мое время были в моде женщины – ну, как бы это сказать? – несколько более… – И прокурор описал руками широкую окружность, словно изображая арену стадиона. – Несколько более цветущие… Представляешь, как у Тициана. Да, вот это были настоящие женщины – подлинное торжество женственности.

Балестрини лишь едва улыбнулся, его слегка раздражала болтовня прокурора: он находил ее вульгарной и бестактной. Но прокурор, увлеченный тициановскими образами, ничего не замечал. Он тяжело вздохнул, что обычно служило прелюдией к нескончаемым жалобам на усиливающуюся астму. Однако на сей раз поводом для вздоха была опять-таки Вивиана.

– М-да… Однако надо признать, Балестрини, что девочка эта весьма недурна… Как, по-твоему?

Не получив ответа, прокурор взял собеседника под руку и многозначительно взглянул на него, как бы говоря: мы, мужчины, понимаем друг друга.

– А ты что скажешь?

– Слов нет, хорошенькая.

– Ну, ладно. Поговорим о более серьезных вещах, хотя они, увы, куда менее приятны. Пошли ко мне в кабинет.

Несмотря на дружеский тон, они все же расположились официально за письменным столом друг против друга, причем так, что перед Балестрини оказалось сразу два прокурора. Одного из них, более важного, в золоченой раме, он еле удостоил взглядом. Другому в двух словах изложил сообщение Де Дженнаро. При этом пришлось рассказать и о задержании Джакомо Баллони, везшего тротил, чтобы упредить обычную просьбу прокурора резюмировать факты, ибо «…наверно, это склероз, но я просто не знаю, кто такой этот Россетти и говорили ли мы о нем когда-нибудь раньше». Впрочем, прокурор, казалось, встревожился из-за сообщения Балестрини не больше своего двойника на портрете.

– За этим, возможно, скрывается нечто серьезное. Вам не кажется?

– Да, да, очень может быть. Конечно, серьезное. Допроси-ка его завтра утром и доложи мне. Однако не будем при взрыве каждой петарды думать о новой площади Фонтана[11]11
  На этой площади 12 декабря 1969 года в Милане во время массового митинга группой фашистских террористов был совершен взрыв бомбы, в результате которого погибло много людей.


[Закрыть].

– Я только хотел…

– Ладно, Балестри, оставим это. Тебе виднее. Разберись сам, потом доложишь.

Балестрини не ответил, чтобы скрыть охватившее его раздражение. В свое время, когда были в моде «вестерны-спагетти»[12]12
  Так иронически называли итальянские фильмы, пользовавшиеся успехом в шестидесятые годы и подражавшие американским «вестернам». Ринго – один из их героев.


[Закрыть], Витторио Де Леонибус прозвал старика «Ринго – гроза прокуратуры» (очевидно, Ринго совсем выживал из ума). Витторио предпочитал кинотеатры с эстрадным концертиком перед фильмом дорогим кабаре. Юмор у него был грубоватый, но все равно насмешить он умел.

– Во всяком случае, надеюсь, история эта не будет раздута, и я забочусь не только о благе нации, дорогой Балестрини. Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Мне бы хотелось, чтобы делом Буонафортуны занялся ты.

– Но разве им уже не занимается Де Леонибус?

Прокурор резким жестом прервал Балестрини. Потихоньку оглянулся вокруг. Никого, разумеется, рядом не было, но он просто хотел подчеркнуть особую конфиденциальность беседы.

– Балестри, ты же знаешь, каковы мои отношения с вами, ближайшими помощниками. Не в моих принципах править сильной рукой. Да между нами говоря, это вряд ли и имело бы смысл. Но все-таки, когда чиновник прямо заявляет мне о том, что он, мол, не в состоянии… Ну, в общем, что он не может…

– Не может?

– Ну, как бы то ни было, не чувствует себя в силах. Понимаешь? Раньше в таких случаях обычно заболевали. Стоило только вызвать подчиненного на минутку к себе в кабинет – и готово дело: человек на месяц укладывался в постель. Де Леонибус вел себя более откровенно. У него ведь тоже семья, и каждый из нас…

Все это было вполне понятно. На такие темы в судебном городке[13]13
  Так в Риме называют квартал возле площади Клодио, где расположены здания судебных учреждений и прокуратуры.


[Закрыть] говорить было не принято. Опасность грозила в первую очередь судьям, выносящим приговоры террористам, а не помощникам прокурора. Однако все судейские жили в атмосфере, отравленной страхом, тревогой, неуверенностью, от которой некуда было деться. Иногда шепотом, на ушко называли чье-то имя и фамилию, но никогда прямо и открыто не осуждали даже самого нерешительного коллегу.

Но Балестрини волновало другое – почему Де Леонибус ничего ему не сказал, даже не намекнул.

– Понимаю.

– Но только если у тебя лежит душа к этому делу. Потому что я – ты же хорошо меня знаешь – не намерен ни на кого давить, ни-на-ко-го.

Балестрини кивнул. Он знал, что старик действительно никогда ни на кого не давил. Его любимым методом были «дружеские контакты».

– Беда только в том, что у меня уйма работы, – улыбнулся Балестрини. – И мне даже иногда кажется – поймите мои слова правильно, я вовсе не хочу жаловаться, – что в последнее время, словно в наказание, слишком много всего наваливают.

– Это ерунда! Главное, чтобы ты согласился. Расследование затянется надолго, уж поверь моему опыту. Но мы во что бы то ни стало должны довести дело до суда… Я на тебя рассчитываю… но опять-таки при условии, если ты не против.

– Все ждут виновника торжества, – прохрипел, заглядывая в дверь, какой-то глубокий старик, и хозяин дома поспешно поднялся.

– Уже пора резать торт?

– Еще нет, но ведь без тебя…

– Сейчас идем.

Судя по оживлению, царившему в гостиной, веселье было в разгаре. Комната, служившая буфетной, была переполнена, гости, сначала державшиеся несколько натянуто, теперь чувствовали себя более раскованно, на лицах играли улыбки. Раздались отдельные хлопки.

– Ждем речи, ждем речи! – нестройным хором потребовали подвыпившие гости.

Балестрини увидел Ренату и Вивиану – они беседовали в уголке, у открытой двери на балкон. Поискав взглядом Витторио Де Леонибуса, он почувствовал, как кто-то коснулся его руки. Это был Джиджи Якопетти, рядом с ним стоял адвокат Вальери. Пристально глядя на Балестрини, Якопетти спросил:

– Куда это ты запропастился?

– Выходил поговорить по телефону. Приветствую вас, дорогой адвокат.

– Добрый вечер, Балестрини. Как поживаете?

– Неважно.

Они пошутили по поводу ораторских способностей виновника торжества. Начав с извинений «за несколько хриплый из-за разыгравшейся простуды голос», прокурор принялся разглагольствовать о том, что из-за пошатнувшегося здоровья ему, возможно, раньше времени придется подать в отставку; в ответ раздался хор огорченных голосов, не допускающих такой возможности. Тут из бутылок с шампанским с треском вылетели пробки, и раздались аплодисменты.

– Вот уже двадцать лет я слушаю его жалобы, а он все живехонек, – заметил изысканно одетый господин с бородкой, обращаясь к своей соседке, и с усмешкой посмотрел на троих судейских, ожидая одобрения, которого, однако, не последовало. Только адвокат Вальери чуть смущенно улыбнулся. Он напоминал одного из персонажей Мордилло[14]14
  Итальянский художник-карикатурист.


[Закрыть], хотя и не выглядел столь комично.

Возможность поговорить представилась только около одиннадцати, когда дуэт пожилых гитаристов во фраках начал развлекать присутствующих традиционными народными римскими мелодиями, а официанты стали разносить прохладительные напитки.

– Послушай, извини, мне нужно тебя кое о чем спросить, – сказал Балестрини, увлекая коллегу в сумрачный уголок большого балкона. Де Леонибус уже подвыпил и поэтому был как никогда любвеобилен. Он попытался обнять Балестрини, а когда это не удалось, крепко взял его под руку.

– Ну, конечно. Слушаю тебя.

Балестрини почувствовал, что, только сразу все выложив, он сумеет скрыть свое возрастающее замешательство. Он решил принять шутливый тон.

– Шеф попросил меня заняться делом Буонафортуны, поскольку ты, видите ли, пожелал умыть руки. Ну ты настоящий Иуда! Хоть предупредил бы меня заранее, тогда и я сумел бы отвертеться.

Де Леонибус попался на удочку и заговорщически толкнул его локтем.

– Значит, ты согласился? Ну что ж, тем хуже для тебя. Что до меня, то я не желаю даже слышать об этом деле. Никто не имеет права заставить меня заниматься им насильно.

– Ну, это ты уж слишком. Да и чего ты, в сущности, так боишься?

Витторио Де Леонибус ростом был под два метра и весил соответственно. Он по-медвежьи сжал Балестрини, но на лице у него появилось настороженное выражение.

– Слушай, Андреа, внимательно. Еще раз повторяю: никто не имеет права заставить меня заниматься этим делом насильно.

Необходимость продолжать дипломатическую игру явно отпадала. Балестрини посмотрел на приятеля, не пытаясь скрыть охватившего его замешательства.

– Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? В конце концов, кто они такие? Кто такой этот Буонафортуна?

– Думаю, он из «красных бригад», а остальное меня не интересует. Косой он, кривой, любит ли компот, избегает ли женщин – не желаю ничего о нем знать! Ты слышал, что они говорят? Все их идейные вожди за решеткой, но рядовые бойцы на свободе. Идеологически они, может, и не очень-то на высоте, зато стрелять умеют. Но, послушай, ведь нам-то с тобой все это прекрасно известно, и, по-моему, просто идиотизм повторять одно и то же…

– А по-моему, нет. Ведь я согласился вести расследование. И поверь мне, я не такой уж смельчак. Не отрицаю, некоторый риск, возможно, и есть. Мы-то знаем, что они за люди, и мы…

– Вот и молодец, – прервал его, саркастически усмехаясь, Де Леонибус. – Я рад, что ты, раз уж ввязался в такое дело, сознаешь… хотя бы отчасти, чем это грозит. Во всяком случае, ты волен поступать, как хочешь. А у меня на этот счет вполне определенное мнение. Когда я получил диплом, я выбирал между частной адвокатской практикой, службой в нотариальной конторе и прокуратурой. И то, что я стал помощником прокурора, – простая игра случая. Один бог знает, чего мне иногда стоит выполнять свой долг так, чтобы, уходя с работы домой, чувствовать удовлетворение. Один бог знает… Но, черт возьми, я вовсе не давал обета. Ведь никто никогда не предупреждал, что меня смогут пристрелить, когда я сажусь в машину, или хотя бы что мне придется жить в постоянном страхе за себя и своих близких. Может, я, по твоим словам, и преувеличиваю, но мне наплевать и на долг судебных органов, и на «бригадиста» Буонафортуну, и на господина прокурора, на все и вся, если это угрожает моему спокойствию, а главное – моей безопасности.

Хотя Де Леонибус и говорил вполголоса, но постепенно он все больше горячился, и кое-кто уже начал обращать на них внимание. Раздраженный этим потоком ненужных слов, Балестрини кивнул.

– Ну вот и поговорили по душам.

– Я рад, что ты не…

– Однако я остаюсь при своем мнении. Ты просто начитался иллюстрированных журналов. Ты же знаешь, как это у них делается: заголовок «Теперь судейские трясутся от страха». Рядом какое-нибудь фото из тех, что фабрикуют сразу после… «прискорбного случая», и готово дело – эффект обеспечен. Публика убеждена, что судейские действительно дрожат за свои шкуры, и самое печальное, что некоторые из нас, кто еще полчаса назад ни о чем таком не думал, вдруг начинают бояться.

– Я-то не столь впечатлителен, – сказал, смеясь, Де Леонибус. – И потом, я имел в виду не только, как ты их называешь, «прискорбные случаи». Черт возьми, покушения – это, конечно, так сказать, крайность. Они действительно происходят, но не так уж часто. Но всякого рода неприятности? У Эспости новенький «фиат-131» весь изгадили надписями несмываемой краской. Ингала целый год трясся из-за угроз похитить ребенка и даже хотел просить перевести его в другой город…

– Мы с тобой хорошо знаем, что за человек Ингала…

– Возможно, и так, но факты есть факты. И мы говорим лишь о тех, кого хорошо знаем, надеюсь, мне не надо приводить тебе другие примеры из полицейской хроники?

– О чем это вы тут беседуете? – прервала их Вивиана, подходя с бокалом в руке, и, не ожидая ответа, сказала, пристально глядя на Балестрини: – Андреа, мне кажется, что Рената не слишком хорошо себя чувствует.

– Где она?

– На балконе. Она говорит, что все в порядке, но я уверена…

Видя, что коллега уходит, Витторио Де Леонибус обрадовался, словно неожиданно получил приятное известие. Уж не выдумала ли все это Вивиана, чтобы на минутку остаться с ним наедине?

5

– Так, значит, до завтра, – повторил Джиджи Якопетти, отъезжая от тротуара и поднимая стекло машины.

Держа под руку жену, Витторио Де Леонибус слишком долго стоял и смотрел вслед удаляющимся красным огонькам автомобиля, уносившего Вивиану, – теперь он не сможет ни увидеть ее, ни поговорить с ней целую неделю, если только они не надумают в субботу все вместе пойти в кино.

– Ну, в чем дело? – поторопила его жена.

– Извини, пожалуйста, – пробормотал он и наконец сдвинулся с места.

– У тебя что – плохое настроение?

– Да нет, – солгал Де Леонибус и сразу же пожалел. Ведь у него после столь нудного приема было множество предлогов ответить утвердительно. И это послужило бы прекрасным алиби на оставшийся вечер. – Нет-нет, я чувствую себя даже слишком хорошо, – попытался он шуткой исправить положение и стал быстрыми движениями массировать солнечное сплетение.

– Ты, как всегда, перепил.

– Да, пожалуй.

Оказалось, Вивиана отослала Андреа без всякой задней мысли. Едва тот отошел, она принялась с любопытством глядеть по сторонам, не проявляя к Де Леонибусу ни малейшего интереса. Напрасно он два-три раза пытался как-то ее расшевелить. Потом, когда уходящие первыми гости уже начали шумно прощаться и прокурор, провожая их, стучал своими вставными челюстями, словно щелкунчик, Де Леонибус устремил на нее предельно многозначительный взгляд, надеясь получить в ответ хоть какой-нибудь намек. И, тщетно его ожидая, упустил последнюю в этот вечер возможность попросить о свидании.

В лифте Мариолина начала, как всегда, поправлять прическу. Это была маленькая и нервная женщина, склонная к худобе, обещавшая к старости стать некрасивой и нудной. Де Леонибус внимательно наблюдал за ней, хотя и знал, что жена не оторвется от зеркала, пока лифт не минует все двенадцать этажей, и никаких сюрпризов сейчас не будет.

В свои сорок лет Мариолина вполне могла быть довольна жизнью. Она преподавала в университете, где с ней, очевидно, считались, сотрудничала в нескольких журналах. Их сын учился в Англии, не был наркоманом и, видимо, не собирался им становиться, более того – он регулярно писал ей письма, и очень нежные, никогда не забывал добавить: «Привет папе». И у нее не было никаких опухолей, варикозных вен и прочих хворей. С каким-то упрямым упорством – что скорее говорило о ее характере, чем об уме, – она устроила себе такую жизнь, которая полностью ее удовлетворяла, чем и гордилась. Не выставляя напоказ своей уверенности в собственных силах, Мариолина не знала колебаний и сомнений.

– О чем это вы рассуждали с Андреа? – спросила она, когда они раздевались. Ее худенькие, смуглые, отнюдь не привлекательные ножки скрыла шелковая ночная рубашка.

– Да ни о чем особенном. Говорили о деле этого террориста из «красных бригад», который застрелил полицейского возле кино…

– Буонафортуны?

– Да, – хмуро ответил он, расшнуровывая ботинки. Надо же, она даже помнит фамилию арестованного.

– И что же?

– Я попросил прокурора, если возможно, избавить меня от этого хлопотного дела. Он и передал его Андреа. Вот и все.

– Думаешь, это опасно?

– Не знаю… Может быть, и нет. Но когда речь идет о террористах, то может стать опасным. Знаешь, чтобы собрать веские улики и построить обвинение, придется немало попотеть. А потом вылезет наружу куча имен, политические интриги… Обычные грязные делишки…

Он подождал, пока Мариолина нырнет под простыню и, как обычно, с легким щелчком выключит радио.

– Когда я прошел по этому проклятому конкурсу, никто не предупреждал, что меня ждут подобные пакости. Знаешь, кто такой, в сущности, судейский чиновник? Просто человек, который хорошо справился с письменным заданием, хотя, может, и списал его, а потом кое-как выплыл на устных экзаменах. Вот так и становятся нотариусами, судебными исполнителями, работниками прокуратуры – всей честной компанией судейских. Протяни мой папаша еще два-три годика, я уж как-нибудь сделался бы адвокатом. А теперь вот…

Чуть повернув голову, он покосился на жену. Мариолина по-прежнему лежала на спине, натянув простыню почти до самого остренького носика, и, казалось, уснула. Но на самом деле она, разумеется, вовсе не спала. Мариолина молча уставилась в потолок, и, хотя Де Леонибус полагал, что жена его слушает, вполне возможно, что ее мысли витали где-то далеко.

– И вот я прошел по конкурсу. Но если бы знал, что настанут такие тяжелые времена, будь уверена, я крепко бы подумал, прежде чем решиться. И нас еще называют высшими государственными чиновниками! Да, именно так.

Он умолк, массируя ногу. Помимо Андреа, Буонафортуны, служебных дел, он думал о Вивиане, и это было для него сейчас главное. Вот уж хорошенькое дело для пятидесятилетнего мужчины так втюриться, размышлял он, пытаясь вызвать жалость к самому себе. Мариолина же, притворяясь, будто слушает и вникает в его слова, на самом деле наблюдала за ним и ждала. Уже много недель между ними не было близости – за последний год они постепенно совсем охладели друг к другу, если не считать короткой вспышки во время летнего отдыха на Сардинии.

– А вообще-то лучше выкинуть все это из головы, – заключил вслух слегка смущенный Де Леонибус и протянул руку за журналом на тумбочке. Мариолина еще минуты две-три не шевелилась. Потом краешком глаза он увидел, как жена незаметно потянулась и закрыла глаза. Она была не такой женщиной, чтобы обижаться и устраивать сцены. В построенном Мариолиной для себя маленьком, удовлетворяющем ее мирке было предусмотрено и это – она уверяла себя, что никто ей не нужен.

Через несколько минут он увидел, как она повернулась к нему спиной, уже, несомненно, засыпая, и его смутное чувство вины развеялось, уступив место какой-то глухой зависти, а затем – скрытому приступу злобы. Хотя Де Леонибус испытывал к жене известное уважение и привык к ней за долгие годы совместной жизни, он ее ненавидел.