Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Ну, признаешь? – прошептал Балестрини, и Баллони подозрительно огляделся вокруг. Спрятанные где-то микрофоны? Адвокат Пратович объяснил ему, что на основании нечетко записанного голоса нельзя обвинить человека в преступлении, такая улика всегда будет признана недостаточной.

– Что ты на меня уставился?

Баллони снова впился в него взглядом. Потом неторопливо приник губами почти к самому его уху. Этого юнца переполняли радость и победоносное злорадство. Ухо вблизи было мясистым и розовым. Очень смешным.

– Да, Де Дженнаро убил я. Но пусть это останется между нами. – Он засмеялся, когда ухо вдруг резко отодвинулось. И снова увидел диковатые глаза прокурора за мутными стеклами очков. Через приоткрытую дверь он услышал какой-то шорох – адвокат Пратович ждал.

– Ты говорил в домофон, подражая моему голосу, не так ли? – Баллони кивнул. – И выстрелил в него, едва он открыл дверь, правда? Почему ты сделал три выстрела?

– Для верности. Я не в первый раз стрелял, но этот проклятый глушитель… и вот, едва капитан упал, я смог спокойно подойти и поточнее прицелиться…

– Ты выстрелил в него, когда он лежал на полу? – спросил Балестрини, и Баллони понравилось, что при этом он не повысил голос.

– Он приподнялся на колени, – объяснил Баллони, показав на пол, – и как только… – Тут он умолк, пораженный внезапной бледностью прокурора.

– Видишь, – негромко заговорил Балестрини, – видишь, я не спрашиваю, почему ты это сделал, как тебе удалось незаметно улизнуть из тюрьмы и вернуться туда, кто тебе преподал уроки, кто дал оружие, кто заплатил адвокату, что тебе пообещали и угрожали ли тебе… я знаю – это похоже на фантазию… Я и сам с трудом верю. Подумай, что скажут другие, те, кто не верит и вещам куда более очевидным, куда более простым… но мне важно было знать, что это был ты…

Баллони кивнул с наглой усмешкой, еще не замечая опасности, слишком увлеченный своей ролью хозяина положения. И потом, они стояли слишком близко друг от друга, чтобы он мог разглядеть, как дрожат руки Балестрини.

– Вы не на тех работаете, доктор, да к тому же… – не договорив, Баллони вскрикнул от страха, когда сильнейшая оплеуха словно оторвала его от пола и швырнула о стену. Закричал от страха и ярости. А этот зверь снова набросился на него, глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит, он задыхался, губы дрожали.

– Гнусный убийца, подонок! – прохрипел он.

– Доктор Балестрини! – фальцетом выкрикнул адвокат Пратович, открывая дверь. Из-за его спины заглядывали в кабинет второй карабинер конвоя и курьер.

– Убе… уберите его, – заикаясь, пробормотал Балестрини, показав на Баллони, но не глядя на этого ублюдка, трусливо вжавшегося в стену. Карабинер ушел, уведя заключенного, лицо его выражало полнейшее недоумение. Исчез и курьер. Адвокат несколько секунд пребывал в растерянности, а потом поспешил на помощь Балестрини, который пытался добраться до кресла.

– Вам дурно?

Ответа он не получил. Адвокат Пратович в нерешительности огляделся вокруг: дверь распахнута, в коридоре никого. Балестрини сидит, обхватив голову руками, но, видимо, понемногу приходит в себя.

– Господин помощник прокурора, уж не напал ли на вас мой подзащитный? – спросил Пратович, который и в самом деле ничего не понимал. Он пожалел, что сразу не вошел вслед за Баллони, когда того позвал Балестрини. Но кто мог предвидеть что-либо подобное?!

– Что вы, наоборот, это я на него напал, – еле слышно ответил Балестрини и, не глядя на адвоката, снова надел очки. Вид у него сейчас был довольно забавный – взъерошенные волосы, багровое лицо, – и адвокат Пратович вздохнул с облегчением.

– Ну что ж, в таком случае…

Балестрини подождал, пока адвокат ушел, притворив за собой дверь. Он, конечно, направился в кабинет прокурора. Де Леонибус от такой новости возликует. Балестрини попытался успокоиться, но недавняя слепая ярость не проходила. Неужели он надеялся утолить ее пощечиной подонку, который знает все процедурные тонкости следствия. Знает настолько, что оказался сильнее прокурора, в чью обязанность входило доказать его виновность?!

Тут нужно совсем другое: сжечь бесполезные документы, плюнуть Витторио Де Леонибусу в рожу, избить в кровь Баллони, пока тот не признается, ворваться в кабинет к генеральному прокурору и высказать прямо в лицо все, что он думает: права юстиции должны восторжествовать над правами бюрократии, этой бюрократии старого политикана-горностая.

Он снял трубку и набрал номер. За три дня он запомнил его наизусть, хотя обычно с трудом запоминал самое простое сочетание цифр.

– Алло.

Теперь он и этот голос узнал сразу. Они стали почти друзьями, он и секретарь генерального прокурора.

– С вами говорит Балестрини, – сказал он и испугался собственного хриплого голоса. Но секретарь узнал его без всякого труда.

– О, доктор Балестрини! К сожалению, господин прокурор уехал, его вызвали.

– Послушайте…

– Да, да…

Балестрини молчал, поглаживая пораненный глаз. Во время той короткой схватки его все же сильно ударили – временами боль в глазу становилась просто нестерпимой.

– Послушайте… завтра утром я заявлюсь в приемную и никуда не уйду до часа дня. – Он умолк и почувствовал, что секретарь удивлен.

– Но… но, доктор, ведь на завтрашнее утро не было назначено… понимаете? Словом, я не могу гарантировать, что господин прокурор непременно вас примет. Кроме того…

Он прервал секретаря самым ласковым, миролюбивым голосом, на какой только был способен:

– Не беспокойтесь. Я не требую, чтобы он обязательно меня принял. Главное, чтобы он знал: я сижу в приемной. До завтра.

И не слушая больше секретаря, повесил трубку. Увы, теперь он чувствовал себя куда менее спокойным, чем в тот момент, когда набирал номер генерального прокурора. Когда вдруг зазвонил телефон, он от неожиданности подскочил на стуле.

– Алло?

– Доктор Балестрини?

В первое мгновение ему показалось, что это звонит Рената. Буйство воображения. Ведь он не знал, где она, не получил от нее даже открытки, хотя им надо вместе решить много важных проблем, в том числе судьбу Джованнеллы Балестрини.

– Доктор Балестрини, с вами говорит секретарь доктора Де Леонибуса. Доктор Де Леонибус просит вас немедленно зайти к нему.

Балестрини улыбнулся, осторожно, чтобы не заболел пораненный глаз. Презрез старую дружбу, господин заместитель прокурора не соизволил спуститься к нему, а с недосягаемой теперь высоты третьего этажа срочно вызвал к себе.

– Передайте доктору Де Леонибусу, пусть идет к чертовой матери, – ответил Балестрини, но таким профессионально-вежливым тоном, что секретарь на другом конце провода изумленно переспросил:

– Простите, как вы сказали, доктор?

Балестрини смутно его помнил – такой любезный молодой человек с маленькими усиками.

– Передайте ему, пусть идет к чертовой матери, – повторил он тем же тоном и, так как больше вопросов не последовало, повесил трубку.

16

– С вами говорит Бонора, – донесся откуда-то торжествующий голос. Собравшись наконец с мыслями, Балестрини понял, что держит в руках телефонную трубку и голос доносится оттуда. Он попытался получше сориентироваться в темноте.

– Простите, синьор Бонора, но я как-то не могу вспомнить… – пробормотал он и тут же понял, что допустил бестактность, ибо незнакомец на миг умолк.

– Доктор Балестрини, с вами говорит майор Бонора, начальник отдела… – начал тот еще более громко, но охотно дал себя прервать, с удовольствием выслушивая сбивчивые извинения.

– Но… который час, майор?

– Почти восемь, доктор. Восемь вечера.

Балестрини сел в постели и стал изумленно тереть неповрежденный глаз. Он ушел из генеральной прокуратуры примерно в половине второго, забежал домой перекусить и прилег немного отдохнуть. Значит, заснул где-то в половине третьего.

– Мы сегодня вновь пришли на квартиру к господину Эрманно Саворньяну, – начал докладывать майор, и Балестрини улыбнулся тому, с какой силой было произнесено это «господин», как бы в умаление графского титула Саворньяна. Наверняка это французские предки майора Боноры из финансовой полиции (Бонёр?) переименовали Людовика Шестнадцатого в «гражданина Людовика Капета», – и мы узнали, что господин Саворньян отбыл в неизвестном направлении, короче говоря, скрылся. Если верить его секретарю, он находится в Соединенных Штатах. Во всяком случае, по словам секретаря, господин Саворньян оттуда позвонил ему в обеденный час. Впрочем, секретарь мог все это придумать, не исключено, что сбежавший укрылся не в Америке, а, скажем, в Лугано…

– Последнее не так важно, дорогой майор. Главное, что он скрылся. Этого более чем достаточно.

– Сожалею, доктор, но, право же, я не знал…

– Вы тут ни при чем, майор. Это моя вина. У меня в первый раз были все основания отобрать у него паспорт. Но я дал себя убедить… Ладно, не будем об этом. Что-нибудь любопытное обнаружили?

– В основном то, о чем я и раньше вам докладывал. Этот Саворньян руководил отделом секретной информации в СИДе, где служил и Гуидо Паскуалетти.

– А-а, налицо совпадение во времени…

– Как вы сказали, доктор?

– Они служили вместе в одно и то же время?

– Понимаете… точных сведений у меня при себе нет, но какое-то время они наверняка служили вместе. Затем Саворньян оставил службу…

– Его участие в тех событиях вы тоже проверили?

– Да, доктор. Именно Саворньян в тот день сопровождал министра в церковь святой Сабины. Кстати, я узнал от приходского священника, что несколько дней назад приходил кто-то из офицеров корпуса карабинеров и допрашивал его как раз в связи с этим делом.

Балестрини поморщился – бедный капитан Де Дженнаро, он в одиночку тянул свой воз, не доверял даже ему, Балестрини. Для него в то время все они были одного поля ягоды: он, полковник Винья, коллеги, другие следователи, прокурор. Теперь-то он понимал Де Дженнаро. Каково постоянно чувствовать, что за тобой следят, что ты в одиночку рискуешь жизнью… К тому же Де Дженнаро, надо думать, боялся, что ему устроят разнос. Да еще куда более грубый, чем способен устроить ему самому, скажем, Витторио Де Леонибус, который тоже миролюбив и деликатен не больше африканского буйвола.

Балестрини стал причесываться и попытался разглядеть в зеркале, что же стало с глазом. И в этот момент снова зазвонил телефон. Он сразу узнал веселый голос Эмилио Бауэра:

– Ну как, перестал лезть на рожон?

– Почему? – спросил Андреа с удивлением, тут же настроившись на мажорный лад.

– Я только сегодня прочитал, что банда каких-то юнцов пыталась на тебя напасть.

– Пыталась? Да я как раз сейчас любовался перед зеркалом своими шрамами. Но не будем об этом.

– Какие нас ждут сюрпризы? – наигранно-бодрым тоном спросил Бауэр, и Балестрини невольно улыбнулся: до чего же упорно он старается скрыть свою заинтересованность. На деле Бауэр – прирожденный журналист, и он жаждет получить новости из первых рук. И все время боится узнать о них слишком поздно и прозевать сенсацию.

– Я нашел еще три пленки, – сказал Балестрини и догадался, что Бауэр сгорает от любопытства и еле удерживается от кучи вопросов.

– Что-нибудь серьезное?

– Серьезное, даже очень. Настолько, что несколько дней назад я попросил генерального прокурора срочно меня принять. Больше ничего пока не скажу, ведь на девяносто процентов из ста мой телефон прослушивается. А у нас достаточно знать чуть больше положенного – и прямым ходом отправишься на тот свет.

– Если речь идет обо мне, Андреа, можешь быть спокоен. Как только повешу трубку, я сообщу о том, что ты мне рассказал, всей редакции. Надеюсь, эти типы побоятся устроить здесь побоище. Но зато нам, корреспондентам, его учинит главный редактор.

– Послушай, Бауэр, насчет подслушивания телефонных разговоров я не шучу.

– Конечно, потому и говорю тебе – будь осторожен. Больше того, не понимаю, как ты можешь сохранять спокойствие, зная, кто тебе противостоит!

– Вся беда в том, что этого-то я как раз толком и не знаю.

– Андреа – рот на замок! Когда у этих типов спрашивают время, они смотрят на таймер с детонатором…

Балестрини засмеялся, еще более приободрившись. Казалось, Рената снова рядом и Бауэр навсегда поселился в Риме. Жены и друга ему наверняка хватило бы, чтобы всегда оставаться довольным жизнью.

– Так что же тебе сказал генеральный прокурор?

– Ничего, он до сих пор меня не выслушал. Я все перепробовал. Представляешь, сегодня утром, хоть мне и не назначили аудиенции, я нагло уселся в его приемной и заявил секретарю, что не уйду, пока господин прокурор меня не примет.

– И?

– И меня не приняли. Но в четверть второго, едва бедняга секретарь мне сообщил, что, увы, господин прокурор ушел, я мило ему улыбнулся и сказал, что у меня есть крайне важные сведения, касающиеся общественного порядка и государственной безопасности. Потом добавил, что эти сведения я должен изложить как можно скорее. Если прокурор не примет меня и завтра, то в полдень я устрою пресс-конференцию и сообщу журналистам этой чертовой державы то, о чем отказывается узнать мое начальство.

Бауэр присвистнул, а Балестрини, задохнувшись от гнева, умолк.

– Ну, что ты об этом думаешь?

– Помнишь, Андреа: «Никому другому не дано войти в эту дверь, лишь тебе такое было позволено. А сейчас я пойду и закрою ее». Помнишь?

– Что это?

– Из книги «Перед лицом закона», и ты, как ни парадоксально, гражданин, перед которым захлопнули двери закона. Теперь они и вовсе закроются. Но не сами, а ты закроешь их своими руками.

– Не понимаю.

– А что ты сейчас вообще понимаешь, мой маленький Андреа? – спросил Бауэр таким проникновенным голосом, что сам смутился.

– Э, не преувеличивай.

– От Ренаты есть вести?

– Она звонила Вивиане, своей подруге.

– А, этой цыпочке? Ты о ней как-то говорил. Так где же она?

– Вивиана?

– Да нет же, глупец, Рената! – смеясь, воскликнул Бауэр. – Вот видишь, ты ничего не понимаешь.

– Она в Латине, в доме… ну, этого… Она сказала Вивиане, что позвонит мне в ближайшие дни… еще и для того, чтобы решить… знаешь, ведь есть еще девочка.

– Что же ты собираешься делать, Андреа?

– Не знаю, – ответил Балестрини, тут же с горечью подумав, что солгал. Бауэр захохотал в трубку:

– Когда узнаешь, плохо придется всем.

Наступил вечер. Балестрини по старой привычке подошел к окну, к самому подоконнику. Часто они с Ренатой стояли так и смотрели, как по площади Мадзини катят машины. Смотрели молча. Иногда между ними становилась и Джованнелла, и тогда им приходилось потесниться – ведь окна совсем узкие.

Рената как зачарованная следила за движением машин и пешеходов. Для нее, истинной провинциалки, всякое отвлечение от домашней работы было праздником. Особенно если она могла наблюдать за происходящим незаметно, лишь слегка высунувшись из окна. Если б кому-нибудь с улицы вздумалось взглянуть наверх, он увидел бы лишь маленький любопытный носик. Потом, почти внезапно, Рената уставала, взгляд ее начинал блуждать по стенам домов, и она зевала во весь рот – так, что на глазах выступали слезы. Джованнелла даже подшучивала над ней, кричала, что мамочка, бедняжка, плачет. А когда девочка была совсем маленькая, то и вправду думала, что мама плачет.

В конце концов Рената поворачивалась к нему, если он устраивался в кресле, и говорила: «Будем ужинать, Андреа?» Летними вечерами, когда темнота в Риме словно никак не решится вступить в свои права, бывало так чудесно!

«Жаль, что я понял это только теперь», – думал Балестрини, глядя в пустоту. И ощутил ту сладкую жалость к себе, которая заставляет человека хлюпать носом. Он с надеждой подумал, что вечером мать ему не позвонит. Дня три назад он вдруг почувствовал – и ощущение это было новым и пугающим, – что материнские звонки ему осточертели. Хватит с него утешений вроде «бедный мой сыночек», макаронных запеканок, нескончаемых вопросов. Материнское участие его не столько утомляло, сколько злило. Вечером он это понял окончательно, ничуть не испытывая при этом чувства вины. Председательша вечно заводила разговор о Джованнелле. Она разрывалась между двумя противоречивыми желаниями: чтобы сын либо утвердил свои юридически неоспоримые права на девочку, либо вообще умыл руки и отказался от Джованнеллы. «Она, собственно говоря, не твоя родная дочь». «До чего же мне все это надоело!» – подумал Балестрини. Однажды он даже хотел возразить, но тут бесконечные материнские рассуждения сменились раздраженными жалобами на головную боль, на то, что в ее возрасте надо вести более спокойную жизнь. Нет, если она позвонит снова и начнет читать ему мораль, он ей все выскажет. Твердо, вежливо, как подобает хорошему сыну. И когда он это решил, вдруг зазвонил телефон. Он криво усмехнулся, должно быть, от нервного напряжения.

– Слушаю, – сказал Балестрини, чудом удержавшись, чтобы непроизвольно не сказать: «Слушаю, мама». В трубку полился поток междометий и бессвязных слов, который у людей нерешительных обычно предшествует тому моменту, когда они наконец называют себя и ясно излагают, чего хотят.

– Гм… да, это… добрый вечер. Говорит секретарь генерального прокурора… а, это вы, доктор Балестрини?

– Да.

– Ах, простите, доктор, что так поздно, но я хотел… я вам звонил из прокуратуры до самого полудня…

Балестрини удивился, что он не сказал: «от госпожи прокуратуры», ведь он беспрестанно повторял: «от господина прокурора». Андреа улыбнулся – он был доволен, что звонила не мать. Ему есть что сказать и секретарю господина генерального прокурора.

– Я спал. Был дома, но спал. Обессилев от долгого ожидания, – добавил он и не сразу дождался ответа.

17

Часа в два ночи Рената проснулась и скоро поняла, что снова заснуть ей вряд ли удастся. Нет, ей не снились кошмары, простыни не были влажными от пота, пульс бился ровно, и она не испытывала чувства подавленности. Просто сон вдруг пропал.

Она зажгла свет, надеясь, что это не разбудит Джованнеллу. Девочка только сердито вздохнула и повернулась на другой бок. Рената тихонько встала, прислушалась: в соседней комнате громко храпел Джино. Ей захотелось на него взглянуть, и она с нежностью представила себе, как он, лежа на спине, раскрытым ртом втягивает воздух. Но если он проснется, то захочет ее любви, решив, что она за тем и пришла к нему. А ей сейчас было не до того.

Последнее время Джино сильно переменился: у него пропала прежняя охота жить бездумно, развлекаться, работа сделала его человеком зрелым, почти обязательным. Именно он, Джино, прояснил суть их отношений, и в глубине души Рената была ему за это благодарна. Хоть она это смутно и понимала, у нее самой не хватило бы духу признать, что они просто любовники… Джино рассказал ей, что больше не живет с женой, но на развод еще не подал. «Знаешь, мы с женой решили юридически оформить наш разрыв», – как бы невзначай объяснил он. Рената поглядела на него с изумлением… «С женой?» Дом на окраине Латины был очень милым, но хранил следы недавнего разрыва. Рената обосновалась в спальне вместе с Джованнеллой, которая, похоже, восприняла «каникулы» как нечто естественное и относилась к дяде Джино слегка настороженно, но с симпатией. Понадобилось целых два дня, чтобы убрать комнаты и навести в них чистоту.

Рената села за письменный стол, который, видно, служил жене Джино туалетным столиком. Действительно, на нем стояло большое овальное зеркало, и желтая столешница была в пятнах самых разных цветов. И никаких бумаг, конвертов, ручек. Вечером Рената вышла и купила все эти мелочи. Письмо, наполовину уже написанное, показалось ей неубедительным. Рената перечитала его, затаив дыхание, словно ее подстерегало что-то неожиданное, хотя она хорошо помнила каждую фразу.

– Мама, – прошептала девочка, но во сне. Она немного поворочалась, но не проснулась.

Мысль написать Андреа письмо подал Джино, заметивший, как она не любит звонить по телефону. К тому же поговорить с Андреа просто необходимо. Ведь надо уладить уйму дел, да и, как заметил Джино, «все-таки он помощник прокурора и если захочет, то может многое…» Что именно, Рената не поняла, но страх, проступивший в его словах, заставил ее сесть за письмо.

Она добавила еще несколько фраз о здоровье Джованнеллы, а потом вдруг отвлеклась – представила себе, как Андреа, прочитав письмо, отложит его и задумается. Наверно, он позвонит матери и прочтет ей все, строчку за строчкой, а сам отделается какой-нибудь писулькой. Она стала грызть ручку, которая отдавала чем-то горьким, а потом пыталась угадать, каким будет ответ. «Дорогая Рената», – наверняка начнет он так, ни на секунду не задумавшись над истинным значением слова «дорогая». Не сомневалась она и в другом – ненависти к ней Андреа не испытывает. Ему вообще было неведомо это чувство, он не умел ненавидеть. И все-таки муж отправлял в тюрьму сотни людей, которые не вызывали у него ненависти. Он лишь презирал их. «Они такими родятся, и безжалостное классовое общество тут ни при чем!» – воскликнул он однажды у Де Леонибуса во время ожесточенного спора об истоках преступности.

Ренату эти слова поразили. Не по каким-то этическим причинам и вовсе не потому, что у нее были иные суждения о социальном положении тех, кто попадает за решетку. При ее пяти классах начальной школы она вообще не понимала значения слова «этика» (как, впрочем, и многих других, которыми Балестрини и его коллеги швырялись во время этих проклятых споров), а свои мнения об обществе заимствовала из популярных журналов. Но примерно такую же фразу она уже слышала прежде. Ее отец, узнав, что она беременна, во время очередного скандала крикнул ей: «Ты родилась шлюхой! А такие потом становятся еще большими шлюхами».

Разглядывая себя в большом овальном зеркале, Рената без конца думала об отце. Овдовев, он почти перестал интересоваться ее судьбой. Но если бы случайно узнал – она на секунду задумалась – о побеге из дома? Нет, о том, что они с Андреа расстались, и о причинах разрыва, то его убеждение насчет шлюх только окрепло бы. «Моя дочь делает успехи. Конечно, когда есть опыт…»

Она снова села за письмо. Уже почти две страницы исписала, но письмо получилось какое-то неискреннее. Ренате захотелось разорвать его в клочки и начать снова. Первыми ее словами были бы «Андреа, не знаю, как это все произошло…» – и потом можно было бы рассказать о своих переживаниях, чтобы он понял все, в чем она не отважилась ему признаться во время их редких разговоров.

От Андреа порой веяло ледяным холодом, который словно замораживал. Несколько раз она с изумлением смотрела, как разговаривает с ним Вивиана. К примеру, подруга насмешливо, с иронией спрашивала, уж не крахмалом ли он моется вместо мыла. Впрочем, и Вивиана находила, что он чересчур твердокаменный, хотя по своей привычке обгрызала и это: «Неужто твой муженек всегда такой твердый? Повезло тебе, Рената. А вот мой Джиджи…» Она мысленно позавидовала Вивиане. Будь она такой же раскованной, она бы схватила Андреа за волосы и крикнула ему в самое ухо крепкое ругательство. Вот бы он был поражен и шокирован, а она взяла бы его и поцеловала… да так же горячо, как целует ее Джино.

Эта мысль совсем сбила ее с толку. Несколько секунд она задумчиво грызла ногти. Потом снова взяла ручку и посмотрела на чистую третью страницу.

«Если ты хочешь, чтобы мы встретились в Риме, я могу взять и Джованнеллу. Тогда ты сможешь сам с ней поговорить, ведь ты…»

18

Ровно в полдень генеральный прокурор перестал изучать письмо из Высшего юридического совета и принял свою излюбленную позу полнейшей сосредоточенности: руки лежат на письменном столе, но вовсе не неподвижно – наоборот, пальцы барабанят по гладкой поверхности, нижняя губа выпячена, лицо достаточно хмурое, взгляд устремлен в одну точку. Обычно это производило на посетителей сильное впечатление.

Взглянув на большие настенные часы с маятником, он понял, что самое время сделать первый ход. Он нажал на кнопку селектора.

– Слушаю, ваше превосходительство!

– Пригласите Балестрини.

– Сию минуту, – ответил секретарь, и прокурору показалось, что в его голосе прозвучали нотки облегчения. Он подождал немного. Секретарь вошел – прокурору снова показалось, что он доволен, – доложил о посетителе и, чуть заметно улыбнувшись, поспешил обратно в приемную.

Прокурору было известно буквально все об этом молодом чиновнике, и поэтому он никак не ожидал, что Балестрини явится к нему на прием без галстука.

– Садитесь, – пригласил он Балестрини широким жестом бледной руки и тут же заметил, что тот положил на стол черный кожаный портфель.

– Вы хотели поговорить со мной, не так ли? Да, да, кажется, несколько дней тому назад вы просили принять вас…

– Если быть точным, девять раз, – ответил Балестрини, но генеральный прокурор не переспросил: «Что девять раз?» – такого удовольствия он этому невеже не доставит.

Тем временем Балестрини извлек из кожаного портфеля магнитофонные пленки, бумаги и положил все это на стол. Потом буквально впился в генерального прокурора взглядом. Выражение лица Балестрини было странным – напряженным, сосредоточенным и в то же время каким-то насмешливым.

– Ваше превосходительство, благодаря нескольким лицам, которых, увы, теперь уже нет в живых, погибшим, притом не случайно, мне в руки попало несколько документов и улик, не оставляющих, как мне кажется, места для сомнений – налицо… заговор, имеющий целью уничтожить существующий государственный строй. Как вы сами убедитесь, осуществление переворота намечено на седьмое июля. Значит, осталось меньше двух недель – и этого срока едва хватит, чтобы принять соответствующие меры на всех уровнях.

– Вы уверены, что ваши утверждения соответствуют действительности?

– Я ничего не утверждаю – я лишь излагаю результаты расследования, которое вел безвременно погибший капитан Де Дженнаро, а также данные, содержащиеся в этих материалах. Но даже если и нельзя было бы поручиться за их достоверность, по-моему, стоило бы, учитывая крайне опасную ситуацию, провести проверку.

Настал момент одобрительно улыбнуться, и генеральный прокурор не преминул одарить Балестрини улыбкой.

– Дорогой Балестрини, вы превратно меня поняли. Я не собираюсь ограничиться формальностями. Ваше мнение мне крайне важно, ведь я не случайно задал свой вопрос, – негромко произнес он и мягким жестом дал понять, что великодушно принимает все извинения Балестрини. Затем показал на горку документов и пленок: – Можете вы вкратце изложить содержание этих… материалов, как вы их назвали?

За четверть часа – генеральный прокурор слушал и внимательно за ним наблюдал – Балестрини сообщил его превосходительству все, что могло того интересовать.

Этот молодой человек был явно не великий оратор и часто прибегал к тяжеловесным, замысловатым фразам. Его возбужденное состояние давало о себе знать и в речи: он говорил бессвязно, как может говорить человек в рубашке без галстука, с покрасневшими глазами и усталым лицом, с грязью под ногтями. Впрочем, откровенная враждебность молодого прокурора не раздражала этого матерого волка, напротив, он с трудом сдерживал улыбку, когда Балестрини позволял себе довольно-таки прозрачные намеки.

Однако само изложение фактов было убедительным. Правда, Балестрини с чрезмерной легкостью называл некоторые имена. В большинстве своем людей влиятельных, по сей день занимающих ответственные посты. И этих-то людей молодой человек собирался привлечь к суду?! Если, строго говоря, следовать методу дедукции, подозрительными были все до единого телефонные разговоры, записанные на пленки. Разговоров, действительно компрометирующих этих лиц, было всего два-три, но на основании отдельных фраз и вполне однозначных данных можно было считать предосудительными и другие телефонные беседы, на первый взгляд абстрактные. Если же взглянуть на них с юридической точки зрения, то они вообще утрачивают свой внешне невинный характер и дают повод подозревать многих, слишком многих.

Внезапно генеральный прокурор поднял руку:

– Простите, как вы сказали?

– Относительно чего?

– Повторите, пожалуйста, последнюю фразу. Этот молодой заключенный…

– Баллони. Джакомо Баллони.

– Якобы убил Де Дженнаро… самовольно взяв… скажем так, отпуск и вернувшись затем в камеру с такой легкостью, словно тюрьма «Реджина Чёли» – это отель «Плаза»?

– Да, и это не предположение. Я давно догадывался, но как-то не верилось.

– И не зря.

– …Но сам Баллони признался… в конце допроса…

Глаза генерального прокурора сузились и смотрели в пустоту. Он искал важную подробность, осевшую в глубинах памяти. Затем улыбнулся и легонько кивнул, словно подтверждал что-то известное лишь ему одному. Впрочем, в этом трюке не было надобности – Балестрини и так уже несколько секунд молчал, в растерянности глядя на него.

– Если не ошибаюсь, дорогой Балестрини, этот… неофициальный допрос, о котором вы упомянули, закончился потасовкой. В ходе потасовки вы грозили Баллони и даже… избили его?

– Собственно говоря, это не было потасовкой, и поэтому я не могу сказать, что его избил. О чем искренне сожалею. Бывают такие минуты, господин прокурор, когда хочется…

Генеральный прокурор понял, что молодой человек собирается атаковать его сентенцией вроде: «Кто находится, как я, на передовой, в окопах, где кишмя кишат вши и крысы, тот имеет по крайней мере право требовать, чтобы его не судили, не разобравшись толком, люди, которые…» Прокурор внезапно поднялся, смягчив свою саркастическую улыбку, и подошел к огромному окну. Разумеется, Балестрини умолк и не решался продолжать, лишь следя за ним взглядом.

– Впрочем, я могу вас понять, – произнес прокурор тишайшим голосом, – я могу вас понять, хотя существуют законы профессиональной этики, которые должны соблюдаться неукоснительно. Но, познакомившись с вашим личным делом, я пришел к заключению, что вы примерный блюститель закона, способный…

– Я был таким, – процедил сквозь зубы Балестрини, но прокурор притворился, будто не расслышал.

– Во всяком случае, я готов вас понять. Еще и потому, что… прежде чем вызвать вас, я потребовал о вас сведения, ибо меня удивила… дерзость, да, именно дерзость и даже наглость, с какой вы явились в мою приемную…

– Я пришел выполнить свой долг.

– …и я узнал, – продолжал генеральный прокурор, никак не отреагировав на реплику и, главное, не глядя в лицо собеседнику, который весь побагровел, – что, помимо служебных затруднений и опасности, которой вы подвергались также в связи с судом над Буонафортуной, вызвавшим такой шум, я узнал, что у вас сейчас довольно сложная семейная ситуация. – Он догадался, что Балестрини совершенно потрясен и можно даже ждать в ответ взрыва негодования, и потому небрежно махнул рукой: мол, его сведения этим и ограничиваются. – Теперь вам понятно? – заключил он, не уточнив, к чему относятся последние слова.