Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Он начал вертеть в руках магнитофонные кассеты, а Де Дженнаро в своем обычном стиле – отрывисто и кратко – объяснял ему, кто такой Гуидо Паскуалетти. Раньше он был агентом СИДа[19]19
  СИД – до реорганизации в конце 70-х годов название тайной службы итальянского министерства обороны.


[Закрыть], ныне – частный детектив, а кроме того, и это главное, старший брат Розанны Паскуалетти, по мужу – Россетти.

Материалов о нем не так уж много, но того, что успел за двадцать минут рассказать Де Дженнаро, было более чем достаточно. Кроме того, на магнитофонной пленке оказалась запись парочки довольно любопытных телефонных разговоров. И еще кое-что.

– Еще?

– Да. В первой же записи, которую мы сделали, Паскуалетти, болтая с сестрой о всякой ерунде, сказал, будто подозревает… в общем, что его телефон подслушивают.

– Так ведь оно и было, – подтвердил Балестрини, улыбаясь. Он чувствовал, что капитан чего-то не договаривает. Де Дженнаро тоже утвердительно кивнул, но без улыбки.

– Он был совершенно прав.

– Конечно, я знаю.

– Да нет, доктор. Дело в том, что его телефонные разговоры слушали другие уши, не только наши.

– А… Вы можете узнать, кто его подслушивает?

– Наверно, надо выяснить…

– Да, кстати… Полковник в курсе того, как идет расследование?

– Ему известно, что этим делом занимаюсь я.

– Да, но…

– Он не интересовался деталями, – ответил капитан, обнажив зубы в клоунской улыбке.

«Мы с ним похожи на любовников, наставляющих рога своим законным половинам», – с досадой подумал Балестрини. Начальник следственного отдела наверняка почти ничего не знал о всей этой истории, а Де Дженнаро не проявлял никакого желания информировать его о каждом шаге в ходе расследования. Прокурору, возможно, было известно и того меньше. Да ведь и пытаться докладывать ему – пустое дело: даже если он не болен или не занят своими представительскими обязанностями, отнимавшими у него те редкие дни, когда он ненадолго появлялся на работе, он все равно почти не слушал, о чем ему докладывали.

– Ну как там с Буонафортуной? – каждый раз спрашивал он, о чем бы ни заходил разговор – о задержании Баллони или о невиданно сильном ливне в прошлом июне. Казалось, он был просто одержим делом члена «красных бригад». Во время одной из демонстраций с требованием освобождения Буонафортуны произошла перестрелка с полицией и несколько человек было ранено. «Вот видишь, Балестри, люди думают, будто мы решили засадить его, обвиняя в преступлении, которого он не совершал. Будто мы воспользовались тем, что у него нет алиби. И впрямь расследование его дела здорово затянулось…»

– Придется поговорить с прокурором, – пробормотал Балестрини, поглаживая свой тяжелый, округлый подбородок. («У тебя все лицо под ртом», – подшучивала над ним Вивиана.) Капитан промолчал, но Балестрини показалось, что он смотрит на него как-то многозначительно, словно еще чего-то ждет.

– Хорошо… Ну, а мы с вами тем временем будем не спеша продолжать работу… – добавил следователь.

– Вот это я и хотел знать.

– М-м. Будем надеяться, что теперь прокурор…

– А он сегодня здесь? Я на днях слышал, что он нездоров.

– Как раз сегодня, после обеда, вышел на работу. Надеюсь, на этот раз мне удастся его убедить, что речь идет о серьезном деле. Мы задержали мальчишку с таким запасом тротила, которого хватило бы, чтобы взорвать весь Палаццаччо[20]20
  Так в Риме называют Дворец правосудия (Палаццо ди Джустиция) – огромное здание претенциозной и безвкусной архитектуры, построенное в 1870 году.


[Закрыть]. И почти уверены, что взрывчатку дал ему этот подозрительный лавочник. Жена же лавочника, как вы докладываете, сестра Паскуалетти. Теперь я вспоминаю эту фамилию. К сожалению, у меня плохая память на имена, но в пору скандала между СИДом и генеральным штабом я сотни раз встречал фамилию Паскуалетти в газетах. Если бы нам только удалось выяснить, кто такой «лейтенант», с которым Паскуалетти беседовал по телефону… В самом деле, какой «лейтенант»? Тут что-то не так. По голосу я дал бы ему лет пятьдесят-шестьдесят. И хотя записанный телефонный разговор очень короток, по тону, каким неизвестный говорит с бывшим агентом СИДа, можно наверняка сделать вывод, что «лейтенант» занимает куда более высокое положение, чем Паскуалетти.

– Половая тряпка! – воскликнул Де Дженнаро, вдруг крайне оживившись.

– Что?

– Я хотел сказать, что «лейтенант» говорил со своим собеседником так, словно вытирал об него ноги.

– Да, пожалуй.

– Знаете, о чем я подумал, доктор? Очень может быть, что «лейтенант» – просто кличка. Все равно как «шеф» или «агент 007». Если же нет, то, возможно, этот неизвестный когда-то действительно служил в чине лейтенанта. И тогда Паскуалетти называет его лейтенантом, потому что был с ним знаком в те времена. А главное, в голосе «лейтенанта» действительно есть что-то военное. Я говорю так, доктор, потому что кое-что смыслю в военной службе, – закончил с улыбкой Де Дженнаро. В ответ Балестрини тоже улыбнулся, но еле заметно – его начало раздражать, что собеседник непрерывно употребляет обращение «доктор». Но как раз это-то и помогло ему кое-что вспомнить.

– Однажды, когда я был еще мальчишкой, отец взял меня с собой в одну поездку. Во время остановки в Виареджо он вдруг вспомнил, что его бывший сержант оттуда родом. Весь вечер мы разыскивали его по всему городу. Людей с такой фамилией было несколько десятков. Короче говоря, на следующее утро мы отправились к еще одному человеку с такой фамилией – торговцу овощами. Они с отцом тотчас узнали друг друга, обнялись и, конечно, предались военным воспоминаниям. Ну так вот: больше всего меня удивило, что отец называл этого огромного толстяка Тонино, а уже начавший седеть Тонино обращался к моему отцу «синьор лейтенант». Понимаете, что я хочу сказать?

– Да, но, пожалуй, это было бы слишком просто. Во всяком случае, узнать о военном прошлом Паскуалетти труда не составит, и мы проверим, кто были его командиры.

– Скажите, пожалуйста… – начал Балестрини, снимая очки и потирая веки. Его не удивило, что капитан так внимательно его разглядывает. Опять-таки Вивиана как-то заметила: «Когда ты снимаешь очки, у тебя совсем другое лицо».

– Как вы считаете, эта ниточка, которая пока что оборвалась… – он указал на выключенный магнитофон, – оборвалась на голосе «лейтенанта», куда она нас может привести?

Он понял, что капитан ждал этого вопроса.

– В штаб-квартиру заговора.

Щекотливый вопрос? А почему бы, в сущности, его не задать? И он спросил очень осторожно, почти участливо:

– Правого или левого?

Капитан задумался, но Балестрини видел, что он был готов ответить и на это, а его долгое размышление предусмотрено разработанным заранее сценарием.

– Пожалуй, еще рано утверждать что-либо с полной определенностью, – проговорил наконец Де Дженнаро. В этот момент зазвонил телефон.

У прокурора был больной голос – как в его самые черные дни. В подобных случаях шеф не только еле говорил, но, казалось, и сам ничего не слышал, как бы громко ни кричал собеседник. После каждой фразы прокурор страдальческим и раздраженным тоном переспрашивал: «А?» Если же он недолюбливал собеседника, то его «А?» сопровождалось еще резкими подергиваниями всем телом и он подносил ладонь к уху на манер акустической трубки. Все это неприятно действовало на любого, кто еще не привык к его фокусам.

– Он хочет поговорить со мной. Вот я и воспользуюсь случаем, чтобы сообщить ему последние новости, – сказал, поднимаясь, Балестрини. Де Дженнаро тоже встал и взял со стола фуражку.

– Вот еще что…

– Да?

– Вы не хотите еще раз допросить Баллони?

– Да. Как только у нас будут какие-нибудь новые данные, я попытаюсь его хорошенько припугнуть. Это не так-то легко, но попробовать можно.

Он понял, почему капитан пожал плечами: от допросов обвиняемых толку мало для следствия. (Вот если бы, иногда говаривал Де Дженнаро, мы могли допрашивать их как следует, всерьез…)

У двери они обменялись рукопожатием. Каждый раз оба молча старались пожать друг другу руку возможно крепче и сердечнее. Не победив, но и не проиграв в этом состязании – своеобразном проявлении дружеских чувств, – Балестрини вышел в коридор. Хотя на улице еще не стемнело, длинный коридор тонул в полумраке. Кто-то, проектируя здание, придумал оригинальное покрытие для пола, выложив его темной плиткой, поглощающей свет. Те, кто приходил сюда впервые, всегда боялись споткнуться или упасть, что, впрочем, нередко и происходило, когда в прокуратуре было много народа.

Давая знать о своем приходе, Балестрини два раза легонько постучал в дверь, но, вспомнив, что сегодня прокурор прикидывается глухим, осторожно приоткрыл ее.

Прокурор разговаривал по телефону, чистя ногти ножом для бумаги. Он показал ему на стул:

– Да, да, садись… Нет, я говорю это не тебе, при чем тут ты? – уточнил он в телефонную трубку и вновь заработал ножом.

10

– Он сейчас ужинает, – вполголоса доложил старшина, указывая подбородком на освещенное окно.

– Один?

– Так точно.

– Жди здесь, – приказал Де Дженнаро и перешел на противоположную сторону улицы. Читая таблички с фамилиями жильцов у домофона, он несколько замешкался. Тут был и Паскуалини, и даже Де Паскуале. Когда он нажал кнопку у фамилии Паскуалетти, и без того слабо освещенное табло стало еще более тусклым. Ему пришлось нажать на кнопку еще раз, прежде чем ответил далекий, хриплый голос:

– Кто там?

– Я, капитан Де Дженнаро из следственного отдела. Мне нужно с вами поговорить.

Балестрини вряд ли одобрил бы такой образ действий: к чему спешить, никуда этот лавочник не денется. Но это был единственный способ, не поднимая шума, добиться каких-то результатов.

Капитан подождал, пока до Паскуалетти дойдут его слова. Потом ему то ли послышалось, то ли он и вправду услышал:

– Подымайтесь!

Ответ заглушило жужжание электрического устройства, открывающего замок, входная дверь приотворилась.

Де Дженнаро поразило в вестибюле полное отсутствие запахов. Даже из двери первого этажа, украшенной табличкой ШВЕЙЦАР, не шел, как из всех швейцарских, неизменный тяжелый дух овощного супа – вечной пищи бедняков. Из-за других дверей тоже не доносилось никаких запахов, которые бы свидетельствовали о том, что за ними ужинают, как и полагалось в этот час. Но воздух в вестибюле казался удивительно чистым не только из-за этого. Не пахло мастикой, хлоркой, не пахло абсолютно ничем. И уж совсем необычным показалось то, что в лифте не было столь унизительной для толстяков неминуемой таблички (она явно была недавно сорвана), предупреждающей об опасности перегрузки. Паскуалетти, хоть и был невысок ростом, весил, наверно, не меньше центнера. «Мало того, что я врываюсь к нему в квартиру, я еще подозреваю беднягу в том, что он сорвал табличку в лифте», – подумал капитан и улыбнулся своему отражению в овальном зеркале. Лифт резко остановился. На узкой площадке было всего две двери, так что долго искать не пришлось. За одной из них семейство Романацци смотрело телевизор; из-за другой – таблички на ней не было, – словно приглашая войти, пробивался луч света.

– Разрешите?

Судить о том, как обставлена квартира, оказалось довольно трудно: весь пол был завален вынутыми ящиками, безделушками, бумагами и разными другими предметами. Однако ничего не было разбито или сломано. Только два креслица в уголке комнаты, служившей гостиной, вспороли и выпотрошили – повсюду валялись куски обивки.

– Паскуалетти!

Догадаться, почему в квартире царит тишина, было нетрудно. Вынув револьвер, Де Дженнаро прошел в освещенную кухню, где, как полагал простофиля Салерно, ведущий наблюдение за домом, ужинал Паскуалетти. Здесь беспорядок не так бросался в глаза. Горы кастрюль и посуды высились на полу и на столике, но не была разбита ни одна чашечка.

Зато в маленькой и чудовищно безвкусно обставленной спальне царил невероятный хаос. Среди сваленных кучей подушек, белья, одежды капитан не сразу разглядел, что темнеет на полу. В комнате не было люстры, и, чтобы зажечь настольную лампу под нелепым малиновым абажуром, ему пришлось перешагнуть через лежащее тело. Но и при свете капитан не обнаружил никаких особенно жутких деталей. Паскуалетти лежал ничком, вытянув руки вдоль тела, уткнувшись лицом в пол, следов крови не было видно.

Де Дженнаро осторожно опустился на колени, пощупал пульс, и по спине у него пробежал холодок – рука была ледяной. С лихорадочной поспешностью он схватил револьвер, который положил рядом с собой на пол, и, прислушиваясь, вскочил на ноги. Через открытую входную дверь доносились лишь звуки телевизора из квартиры Романацци. Тогда, внезапно догадавшись, как все произошло, капитан выскочил на лестничную площадку, но, передумав, побежал на кухню. Споткнувшись о какие-то сковородки, он поддал их ногой, кинулся к окну и, повернув ручку, распахнул его. От свежего воздуха и высоты у него слегка закружилась голова. Внизу, рядом с полицейской машиной, темнела неподвижная фигура ожидающего его Салерно. Но, кроме карабинера, Де Дженнаро разглядел еще чью-то тень, удаляющуюся по правой стороне улицы и уже еле различимую в неверном свете фонарей.

– Салерно, держи его! Держи вон того! – заорал Де Дженнаро во все горло. Но ни пока его крик летел до пустынной улицы, ни сразу после внизу ничего не изменилось. Потом Салерно трусцой перебежал на другую сторону, задрал голову, и Де Дженнаро увидел белое пятно его лица.

– Это вы, капитан?

– Кто-нибудь выходил сейчас из подъезда? – снова прокричал Де Дженнаро, теперь уже получив возможность пронаблюдать за работой мысли своего подчиненного. Полсекунды на то, чтобы услышать, столько же, чтобы затем посмотреть направо и, наконец, броситься в погоню. – Да беги же, черт тебя возьми! – крикнул, подгоняя его, капитан. Но между Салерно и преследуемым было не меньше тридцати метров, да и беглец был, наверно, попроворнее, к тому же наверняка вооружен, и у него могли быть сообщники.

Слушая, как топот старшины затихает в глубине улицы, Де Дженнаро в ярости начал сыпать ругательствами и бить кулаком по подоконнику.

– Что-нибудь случилось? – вдруг раздался рядом в темноте чей-то голос, и он вздрогнул от неожиданности. Из соседнего окна высунулась миловидная, полненькая девушка в очках. В это же время со стуком поднялись десятки жалюзи, во многих окнах дома напротив зажегся свет.

Капитан не спеша вернулся в комнаты и огляделся. Нашел ли тот человек, который так хладнокровно ответил ему по домофону, открыл, нажав кнопку, дверь подъезда, а затем преспокойно спустился по лестнице, пока Де Дженнаро поднимался в лифте, нашел ли он то, что искал? Судя по тому, что труп уже остыл, в распоряжении незнакомца имелось по крайней мере часа два, чтобы перевернуть вверх дном квартиру в восемьдесят квадратных метров. Тем более, что тут не было ни тяжелой мебели, ни сейфов, ни шкафов с книгами.

Однако ванная наводила на размышления. Казалось, она была не тронута, хотя в ней тоже царил беспорядок, но он был естествен для жилища холостяка, у которого убирает приходящая прислуга. Почему ванная комната не была перевернута вверх дном? Потому ли, что убийца уже нашел то, что искал, или же потому, что вызов по домофону помешал ему закончить поиски? Ответить на этот вопрос было нелегко, тем более что в ванной ничего не было, кроме полочки с принадлежностями для бритья.

К счастью, телефон находился не в спальне. Паскуалетти держал его на специальной подставке в гостиной. Телефон работал. Капитан стал набирать номер карандашом, а трубку держал, обернув носовым платком. Раздался гудок, потом другой, прежде чем ему ответил женский голос. Голосок шестнадцатилетней девушки, подумал он; ему всегда так казалось. На этот раз голос прозвучал еще более тоненько.

– Говорит капитан Де Дженнаро. Извините, что так поздно беспокою вас, синьора, но мне необходимо срочно поговорить с вашим мужем.

– Одну минутку.

Судя по доносившимся из трубки звукам, семейство Балестрини, вероятно, смотрело ту же телепрограмму, что и Романацци. Голос Балестрини звучал оживленнее, чем обычно на работе.

– Хорошо, что позвонили, капитан. Теперь я могу сказать: вы были правы.

– То есть? – спросил капитан, одновременно прислушиваясь к шуму лифта, который, стукнув, остановился на этаже.

– Сегодня после обеда я получил письмо с угрозами. Все как обычно, только, пожалуй, чуточку подлиннее. Меня называют врагом народа и обвиняют в преследовании Буонафортуны…

Запыхавшийся и огорченный, на пороге появился Салерно, растерянно разводя руками. Де Дженнаро метнул на него злой взгляд и уронил карандаш, которым набирал номер.

– У меня тоже есть что вам рассказать, доктор.

11

В вопросе «Ну как ты находишь меня, Андреино? Я изменился?» не было ничего оригинального, если не считать того, что задан он был на расстоянии в добрых полтора десятка метров и оглушительно громко. Пассажиры «Сеттебелло»[21]21
  Название экспресса Милан – Рим.


[Закрыть] не спеша сходили на перрон. Многие из них обернулись, но заросшая бородой, краснощекая физиономия Эмилио Бауэра выражала лишь искреннее нетерпение услышать ответ.

– По-моему, ты выглядишь лучше, чем в последний раз, – ответил Балестрини, но только когда они уже подошли друг к другу и смогли обняться.

Ах, значит, Андреа не хочет поддержать их старую игру! Светлая борода Бауэра раздвинулась, и на губах появилась широкая, подозрительно ласковая улыбка.

– Знаешь, ты тоже хорошо выглядишь. Можно сказать, тюрьма пошла тебе на пользу!

Обернулись только наименее воспитанные и наиболее непосредственные, пытаясь различить на гладко выбритом, добропорядочном лице помощника прокурора Балестрини следы совершенных преступлений. Наконец Бауэр понизил голос:

– Вот видишь, они тебя испугались. И если бы ты им рассказал, что действительно только отбыл срок за преднамеренное убийство с отягчающими обстоятельствами, они бы ни секунды не сомневались. Они боятся даже самих себя, ни во что больше не верят. Они способны принять за убийцу даже тебя, нашего Доброго Силача!

– Знаешь, сегодня Рената неважно себя чувствует, так что нам лучше пообедать в ресторане…

– Ну, разумеется. Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет… Немного…

– Что – трудная беременность?

– Слава богу, нет, – весело ответил Балестрини и, воспользовавшись тем, что машина застряла перед светофором, смог наконец получше разглядеть приятеля. Изменился? Пожалуй, только появились легкие морщинки у глаз. А вообще он остался прежним – старый, добрый Эмилио Бауэр, для друзей просто Бауэр. В этой привычке называть его по фамилии было что-то студенческое, но она глубоко укоренилась. А для незнакомых он был «доктор Эмилио», ибо сам так представлялся. Друзья же продолжали называть его Бауэром просто так, без всякой ностальгии по университетским временам. Тогда этот еврейский парень только начинал пописывать в газетах. Смирившись с необходимостью взяться всерьез за учебу, чтобы получить диплом, он давал выход бившей ключом энергии в вечных шутках, розыгрышах, самых необычных выходках. Оригинальничая, он завел дружбу с «типом, у которого на лбу написано, что он будет прокурором». «Подумай, что произошло бы, если бы вдруг всю эту юриспруденцию отменили, – смеялся он над Андреа еще на третьем курсе, когда они готовились к экзамену по судопроизводству. – Ну, что бы ты тогда делал? Не думаю, что в мире существует другая профессия, где бы ты чувствовал себя так вольготно».

– Так куда же мы отправимся? – спросил Андреа.

– Не знаю, на твое усмотрение. Мне помнится, в переулочке возле улицы Национале есть одна траттория, где здорово готовят макароны по-аматричански[22]22
  Аматриче – городок в области Лацио, центром которой является Рим.


[Закрыть].

– А как называется переулок, не помнишь?

– Не помню, но, может, узнаю, когда увижу.

Однако переулка он так и не нашел, и, подхваченные потоком уличного движения, они очутились в маленькой траттории где-то возле площади Арджентина. Но макароны и там были отличные.

Между первым и вторым блюдом, посреди неизвестно зачем затеянного разговора насчет точности итальянских поездов-экспрессов, Бауэр вдруг умолк, улыбнулся и ласково похлопал приятеля по руке:

– Ну так как, старик, жизнь?

Балестрини тоже улыбнулся. Забавно было вновь испытать знакомое приятное ощущение: оно совершенно не изменилось, хотя с тех пор прошло уже столько лет и они с Бауэром встречались за это время всего раз пять-шесть. Он чувствовал себя таким заурядным, таким скучным рядом с Бауэром – известным журналистом, публицистом, археологом (хотя Бауэр занимался раскопками как любитель, но был далеко не дилетантом). А главное, Бауэр – личность яркая, человек, жизнь которого так необычна – необычны его женщины, увлечения и работа, почти лишенная твердого распорядка. И вместе с тем Балестрини никак не мог взять в толк, почему Бауэр вот уже столько лет тоже питает к нему такое глубокое и непоколебимое уважение.

– Да жаловаться особенно не на что. Конечно, работы всегда выше головы. Но ты ведь знаешь, я это люблю… Ну, в чем дело?

Бауэр беззвучно смеялся, устремив на него насмешливый взгляд и наблюдая, как он пытается подцепить на вилку кружок жареного картофеля.

– Слушай, сколько лет прошло с тех пор, как ты уехал из Брианцы[23]23
  Сельская местность в области Ломбардия, к северу от Милана, жители которой славятся своим трудолюбием.


[Закрыть]? Почти целая жизнь! И вот на вопрос, как дела, ты, истинный сын Брианцы, сразу же начинаешь говорить о работе. Да расскажи, как твоя жена, как девочка, как здоровье? Завел ли ты подружку?

– Ты же знаешь, я не такой человек.

– Знаю, но никак не могу с этим смириться… Послушайте, вы когда-нибудь принесете нам рогалики?

– Конечно, принесу, немножко терпения, – ответил молоденький официант, пробегая мимо их столика. Посетителей в траттории было не так много, но и обслуживали их только двое.

– А у тебя есть подружка? Я начинаю думать, что ты уже никогда не женишься.

– Не переводи разговор, Андреино: речь шла о тебе. Так о чем я говорил?

– О том, что…

– Ах да. Я хотел сказать: у меня впечатление, что столица не оказала на тебя никакого влияния. А если и повлияла, то только в мелочах. Наш официантах – неотесанный грубиян; в Милане такого не встретишь, ты ведь, наверно, помнишь? В Риме готовят вкуснее, но обслуживают отвратительно. А ты ничего не замечаешь – по лицу видно. Меня же это раздражает.

– Нет, я замечаю, но постепенно привыкаешь.

– Только ли к невоспитанным официантам? Ну ладно, если тебе доставляет удовольствие, поговорим о работе. Пока у меня не прошло желание состряпать статейку подлиннее под каким-нибудь броским заголовком. Если я в ней не задену министров – христианских демократов, мой редактор с радостью предоставит столько места, сколько я пожелаю. Например…

Балестрини улыбнулся. Он не помнил ни одной их встречи, даже самой короткой, когда бы Бауэр, подтолкнув его локтем и подмигнув, не делал бы своего неизменного предложения. Он шутил, но в то же время вполне серьезно подбивал приятеля дать ему материал для статьи. Бауэру до смерти хотелось получить от Андреа интересные сведения о каком-нибудь громком судебном деле, но решительно настаивать он не отваживался. И эта игра между друзьями продолжалась уже не первый год.

– Дело Ферриньо? Теперь, когда он удрал из тюрьмы, о нем вновь все говорят. Помнишь предположение о том, что у него высокопоставленные покровители, а также и миллионы – выкуп, который он получил за похищенного Рамбальди? И вот он удирает, о его побеге тотчас узнают, но целых десять дней поймать никак не могут. Значит, все же есть высокие покровители?

Они чокнулись и выпили. Тем временем наконец прибыли долгожданные рогалики.

– Еще бутылку «фраскати», пожалуйста.

– Сейчас принесу.

– Да, кстати, о Ферриньо. Ты знаешь, в прокуратуре беспокоятся за мою жизнь. Думаю, все это глупости, но пришлось доставить удовольствие прокурору: с понедельника мой телефон поставят под контроль и мне дадут охрану. Конечно, чтоб не слишком бросалось в глаза. Тогда и выясним, подслушивает ли кто-нибудь мой телефон и следит ли за мной на улице.

– По-моему, обычная зависть твоих сослуживцев! Просто боятся, что, если тебя убьют, ты попадешь на первые страницы всех газет. В моей ты, может, даже удостоился бы цветной фотографии. Они бы не пережили!

– Не слишком соблазнительно.

– Что – рогалик с маслом и сальвией? А по-моему, довольно вкусно…

– Да нет! Перспектива попасть в газеты! Ты все шутишь, а я как дурак попадаюсь. Расскажи-ка лучше о себе. Чем ты сейчас занят?

– Все тем же… Дай-ка мне соль… Одним и тем же: пытаюсь не поддаваться главному редактору, его заместителю и десятку старших редакторов. Торчу на совещаниях, на которых болтают о необходимости сделать нашу газету более интересной и увеличить тираж, играю в шахматы, когда наборщики бастуют. Вот большая часть моего рабочего дня и заполнена. Изредка кто-то вспоминает, что мне довольно много платят, и тогда выдают командировочные и посылают куда-нибудь спецкором. В общем, еле выкраиваю время выращивать мои цветы зла и писать что-нибудь для себя.

– Еще одно эссе?

– Увы, да, и я даже привез экземплярчик для тебя.

– Спасибо.

– Нет, не притворяйся. Я знаю, ты мне настоящий друг, но только не ври. Видишь ли, вообще у публицистики один недостаток…

В действительности Бауэр принимал свою писательскую работу куда ближе к сердцу, чем хотел показать. Так же как в университете, когда делал одинаково скучающее лицо и зевал, получая и «тридцать с похвалой»[24]24
  Высшая оценка в итальянском университете.


[Закрыть], и лишь «восемнадцать». Но на самом деле «тридцати» он радовался, а на «восемнадцать» досадовал. Без тени улыбки Балестрини кивнул, как бы говоря, что вполне с ним согласен. Бауэр жестом отказался от фруктов, и они заказали кофе. Официант отошел, бросив любопытный взгляд на этого забавного бородача.

– Видишь ли, Андреино, мы, «журналисты-стострочники», особенно если работаем в ежедневной газете, должны сочинять только нечто интеллектуальное и возвышающее. В газете все умеют писать прекрасные статьи на любые темы. И чем хуже газета расходится, тем больше довольны авторы, потому что, мол, «эссе, статьи – это не для всех». А с художественной прозой совсем другое дело. Если получилось – но только один бог знает, как это трудно! – ты на коне; лучшее свидетельство успеха – когда твои коллеги начинают о тебе злословить. Но если не получилось, то тут-то уж не так, как с публицистикой, понимаешь? Тут тебя примутся честить на все лады – и жалкий писателишка, и дешевый беллетрист…

Рим уготовил им в этот предвечерний час самую радушную встречу, словно они были туристами, впервые попавшими в «вечный город». Ярко светило солнце, вокруг высились величественные купола и громоздились древние палаццо, люди двигались не спеша, лениво, разнеженные атмосферой субботнего вечера. И вдобавок ко всему навстречу попались две потрясающие англичанки в бикини – их словно откуда-то извлек для оживления общей картины спрятавшийся за углом режиссер. Бауэр был в эйфории.

– Пусть это звучит банально, но в вашем проклятом городе и впрямь приятно жить. И не только из-за ласкового солнца. Особенно Рим злит меня, когда я приезжаю зимой. Тут все равно голубое небо, люди ходят без пальто, а у нас, на Севере, мы тонем в таком густом тумане, что иногда сами собой напрашиваются экзистенциалистские вопросы: кто мы, откуда пришли, куда идем?.. Ой, погляди, какой танк! Наверно, американка…

Медленным шагом они дошли до улицы Куаттро Новембре, лишь изредка перекидываясь словами и внимательно оглядывая все вокруг. Когда им хотелось поделиться впечатлением по поводу чего-нибудь или кого-нибудь, они незаметно подмигивали друг другу. «Совсем как на миланском проспекте Витторио-Эмануэле, когда учились в университете», – подумал Балестрини. И был рад, что вовремя удержался и не произнес эту фразу вслух. Она шла от сердца, но была слишком наивна, и Бауэр со своей безжалостной иронией его бы сразу высмеял. Для Бауэра все было по-другому: ему, конечно, тоже было приятно ощущение их чуть легкомысленной, но крепкой студенческой дружбы, однако он не придавал этому такого значения. Нет, он почти совсем не переменился, разве только потолстел да стал еще чуточку циничнее.

– Что, старик, у тебя дома нелады? – вдруг спросил Бауэр, повергнув его в изумление своим вопросом. Повернувшись к Балестрини, Бауэр смотрел ему прямо в лицо, и в его взгляде не было и тени иронии.

– С чего ты взял?

– Сам не знаю. Вижу, ты повесил нос, а что, кроме работы, может еще беспокоить такого праведника, как ты? Или Рената, или девочка.

– С девочкой все в порядке. Но несколько дней, как меня беспокоит Рената. Она мне кажется… не знаю… какой-то напряженной, недовольной. Кто бы мог подумать… она иногда даже прикладывается к бутылке.

– А…

– Наверно, тот самый кризис, который, говорят, переживают супруги каждые семь лет брака… Как ты думаешь?

– Не знаю, я никогда не жил семь лет с одной женщиной. Я могу говорить о кризисе самое большее на седьмой месяц знакомства. Да, это нехорошо. Никуда не годится. Послушай, а ты пробовал с ней поговорить?

– Об этом? Нет, то есть да: как-то я спросил ее, в чем дело… Но ты же знаешь Ренату: она всегда такая скрытная, замкнутая…

– А ты, конечно, не настаивал.

– Нет.

– Советую это сделать.

Когда они, возвращаясь к машине, повернули обратно, Балестрини захотелось взять под руку этого тридцативосьмилетнего толстяка, все еще остающегося мальчишкой, ласково похлопать его по щеке и признаться в своем желании хоть немного отвести душу – поговорить с ним о том, о чем он никогда ни с кем не обмолвился ни словом, а может, даже добавить (не слишком ли это?), что было бы здорово вновь свидеться через год и почувствовать себя так, будто они распрощались на прошлой неделе.

– Подвезешь меня до площади Индипеденца?

– Конечно. А потом заскочу в прокуратуру, – кивнул Балестрини. Подходящий момент для разговора уже был упущен. Бауэр все больше замедлял шаг, раскуривая маленькую пенковую трубочку, которой Балестрини еще ни разу у него не видел. Эта операция полностью поглотила внимание Бауэра. И только когда он уселся в машину, удобно расположив на коленях свой портфель, можно было попытаться продолжить разговор.

– Скажи, пожалуйста…

Их автомобиль все еще стоял на перекрестке улиц Национале и Куаттро Новембре; регулировщик остановил его столь решительно и резко, что, казалось, рисковал вывихнуть себе руку. Они оказались в первом ряду и не пропустили ни одного кадра из молниеносно промелькнувшего перед ними «фильма». Одна, вторая, третья карабинерская «газель», за ними двенадцать мотоциклистов в белых мундирах, непостижимым образом сохраняющие строй, несмотря на крутые повороты и скользкую порфировую мостовую. И еще одна «газель», а за ней три-четыре президентские «фламинии», первая – с флажками на крыльях, и позади – шесть-семь набитых до отказа темно-синих «альфа-ромео». Следом еще четыре мотоциклиста, а замыкали кортеж две «газели». Машины пронеслись на скорости восемьдесят километров в час, совершенно бесшумно, так что рассеянные вечерние прохожие на них даже не обратили внимания. Наконец регулировщик открыл путь. Бауэр присвистнул.