Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Ответа не последовало. К счастью, зазвонил телефон, и генеральный прокурор минут пять что-то обсуждал с невидимым собеседником, хотя прекрасно мог отложить беседу. Затем многозначительно посмотрел на часы.

– Дорогой Балестрини, – начал он, прохаживаясь взад и вперед за спиной у посетителя, которому приходилось беспрестанно вертеться на стуле, чтобы смотреть прокурору в лицо. – Дорогой Балестрини, – повторил он после бесконечно долгой паузы, – позвольте вам, однако, сказать, что я ценю ваше рвение преданного блюстителя закона.

Он остановился у окна и открыл его. Затем сделал Балестрини знак подняться, взял его под руку и подвел к подоконнику.

– Какую грозную дату вы мне назвали, Балестрини?

– Седьмое июля.

– И какого же года?

Сквозь ткань пиджака он ясно ощутил, как напряглись мускулы Балестрини. Он почувствовал – молодой человек смотрит на него в полной растерянности, и в ответ лишь пожал плечами, не скрестив с ним взгляда.

– Значит, год с точностью не назван. А если речь шла о седьмом июле прошлого года?

– Вы шутите? – пробормотал Балестрини. Генеральный прокурор повернулся к нему и улыбнулся, но не иронически, а скорее отечески.

– Это не гипотеза, дорогой Балестрини: я навожу вас на след, на самый важный след. Седьмое июля, которое так вас пугает, уже прошло. Попробуйте вновь прослушать пленки, и вы убедитесь, что ничто этого не опровергает.

– Вы их уже видели? Прослушали?!

– Да нет же, нет! Но я в курсе дела, и мне известно, что все обстоит именно так.

– Откуда вам это известно?! – воскликнул Балестрини, и генеральный прокурор окинул его суровым взглядом.

– Соблюдайте хотя бы правила приличия. Я вам не Джакомо Баллони и потасовки не допущу.

– Я не…

– Оставим это. Вы задали мне вопрос, и я вам отвечу.

Генеральный прокурор неторопливо раскурил трубку.

Больше он не имел права на ошибку. Теперь он понял, что за тип этот Балестрини, который смотрит на него, словно мальчишка, заставший свою мать в постели с любовником. Он разочарован, этот наглый молодой человек, поэтому и говорит с ним так агрессивно и с такой горечью. Но еще больше он растерян, и потому его легко можно подмять, если крепко схватить за горло.

– Когда я спросил, о каком седьмом июля идет речь в вашем докладе, я, дорогой Балестрини, хотел сказать, что седьмое июля уже миновало, и то, чего вы так боялись, уже произошло. Как бы это назвать… путчем?

– Но я ничего не заметил, – непроизвольно вырвалось у Балестрини, и генеральный прокурор шутливо погрозил ему трубкой.

– Все потому, что вы привыкли к южноамериканским путчам: обстрел президентского дворца, обращение к народу по радио, танки на всех перекрестках, чрезвычайное положение, комендантский час и так далее. Конечно, нельзя отрицать, что при политической и социальной ситуации… южноамериканского типа подобные методы могут принести свои плоды. Я уже не говорю о тех случаях, когда не существует альтернативы и действовать можно только таким путем. Однако, дорогой Балестрини…

Он ухмыльнулся и вскинул сложенные вместе ладони – его рассмешил вид молодого человека, который слушал его как зачарованный. Скажи ему сейчас, что два вооруженных до зубов самурая за его спиной готовятся его убить, он бы поверил и тотчас обернулся.

– …Дорогой Балестрини, неужели вы допускаете, что в Италии… где двенадцать миллионов голосуют за коммунистов, а многочисленные отряды вооруженных ультралевых готовы сражаться даже за университетскую реформу, где полно бывших участников Сопротивления… даже если принимать в расчет лишь еще физически крепких, активных и наиболее непримиримых, при столь резко выраженных антиправительственных настроениях и недовольстве в стране… вы допускаете, друг мой, что горстка военных, получивших жалкие подачки и устаревшее оружие из арсеналов НАТО, действительно способна свергнуть конституционную республику?! По-вашему, они в состоянии арестовать сто тысяч человек и взять под полный контроль еще два миллиона, установить свою власть по всей стране и создать действенное, хорошо подготовленное правительство, которое пришлось бы по душе хотя бы наиболее консервативным слоям населения? Вы подумали о том, что мы входим в Европейское сообщество? Вы полагаете, что мы можем из него выйти, точнее говоря, позволить, чтобы нас оттуда выгнали, едва мы образуем правительство правых, опирающееся на армию? Да и на какую армию? Десятки тысяч молодых коммунистов, призванных на военную службу и расклеивающих на стенах казарм плакаты с портретами Альенде и Че Гевары, десятки тысяч парней без всяких убеждений, которые умеют обращаться с оружием не лучше нас с вами и легко пойдут за однополчанами левого толка!.. Ну и, наконец, офицеры и унтер-офицеры, не выигравшие ни единой войны, зато потерпевшие ряд неудач в поисках работы. Полиция? Карабинеры? Не стану излагать вам свое мнение о полиции… Но, поверьте, чтобы держать в узде почти шестьдесят миллионов, требуется кое-что иное.

– И что же из этого следует?

– А то, что вероятность путча южноамериканского образца нужно исключить заранее. Остается проблема, как воздвигнуть прочную плотину против коммунизма, который затопляет все вокруг и, увы, может в нашей несчастной, тонущей стране впервые взять власть не революционным путем, а в результате парламентских выборов. Возможность, которая наконец-то стала не столь опасной благодаря… благодаря седьмому июля, о котором шла речь, дорогой Балестрини.

– Не понимаю.

– До сих пор?

– Я не понимаю, к чему вы клоните. Пленки…

– На ваших пленках записана лишь болтовня нетерпеливых людей, которые в состоянии эйфории на миг забыли об осторожности. Видите ли, Балестрини, все дело в людях. Что такое, в сущности, государственный переворот? Замена одних людей другими. Такими, которые заложат основы новой идеологии и социальной политики. Неужели, чтобы этого добиться, надо непременно прибегать к кровопролитию? Люди, которые занимают в Италии ключевые посты, могут быть заменены… и это уже происходит… Начиная с седьмого июля прошлого года. Нужные люди на нужных местах. Постепенно, когда необходимые связи будут установлены и отработаны, эти люди составят ядро президентского конституционного правления, которое, по моему и не только по моему убеждению, является единственным оплотом против коммунизма, процветающего у нас именно из-за чрезмерной приверженности к послевоенной конституции. Только такая сильная власть может спасти Европу.

Прокурор сделал паузу и, ожидая вопроса, с любопытством стал разглядывать почти потухшую трубку. Но вопроса не последовало.

– Тут вы могли бы спросить, как происходят подобные замены, но я по вполне понятным вам причинам, увы, не в состоянии вдаваться в детали, перечислять имена и фамилии. Однако возьмите мой случай… – добавил генеральный прокурор, и его светлые глаза прицелились в Балестрини, который, похоже, растерялся от всего услышанного и был не способен хоть как-то отреагировать на эти слова.

– Мой предшественник, блистательный Мариани-Таццоли, подал в отставку за несколько лет до наступления предельного срока службы. Это не произошло седьмого июля прошлого года лишь потому, что многочисленные перемещения и замены, проведенные сразу, все вместе, наверняка бы вызвали подозрения… Ну, а еще из-за того, что трудно было… гм… добиться его отставки.

– Добиться?

– Именно так.

– Не понимаю.

– Да перестаньте же упорствовать, Балестрини! Сойдите со своего пьедестала молодого и возмущенного блюстителя правосудия. Все это не имеет ни малейшего отношения к правосудию; здесь действуют высшие интересы. Вы же не раз отпускали домой отца многочисленного семейства, совершившего мелкую кражу? Несколько месяцев тюрьмы, хоть воришка и заслужил их, мало интересовали вас. А вот для оравы его детей это было очень важно. То же самое и в вашем случае. Вы упорно, уж позвольте вам это сказать, по-детски дуетесь из-за того, что ваше расследование затормозилось и ему чинят препятствия, что помощник прокурора не пошел вам навстречу, а я не принял вас немедленно, как вы того ожидали. Друг мой, сейчас есть люди, которые прилагают усилия в надежде кое-что поправить, если это еще возможно…

– Так много слов, чтобы объяснить мне, что значит «добиться» отставки? – прервал его Балестрини. Но разящего сарказма, как отметил про себя генеральный прокурор, в голосе молодого человека уже не было. – Мне больше незачем знать, что значит «добиться» отставки кого-либо. Я и так знаю слишком много… серьезнейших проступков, которые, вероятно, останутся безнаказанными. Сейчас я пытаюсь вспомнить, сколько человек ушло в отставку или исчезло с политической арены за последние двенадцать месяцев. Боюсь, что, хотя некоторые случаи, очевидно, не связаны именно с этой ситуацией… Мне даже помнится, что несколько раз…

– Продолжайте.

– Несколько раз, – повторил Балестрини, который явно колебался, говорить ли дальше, – определенные лица были заменены другими вследствие их смерти. Но были и самоубийства, дорожные катастрофы, однажды была подложена бомба, хотя, понятно, я не думаю… – Он умолк и вопросительно посмотрел на генерального прокурора. Но тот молчал, не отрывая от него взгляда. За окном, прямо над ними, пролетел голубь, но оба даже не взглянули на него. Потом старший из них отошел от окна и снова уселся за письменный стол. Похоже, его ничуть не смутило то, что Балестрини не сразу вернулся на свое место. Генеральный прокурор заметил, что молодой человек сильно побледнел, но так и не произнес больше ни слова. – Это… чудовищно, – прошептал наконец Балестрини, и генеральный прокурор утвердительно кивнул головой.

– Это политика, друг мой. И хочу добавить, что, в сущности, я выполняю доверенное мне дело, хотя вам это и может показаться скандальным. При принятии самых важных решений я целиком и полностью употребляю свою юридическую власть… Одним словом – в осуществлении руководства страной. Может, вы думаете, что Высший совет поставил меня на этот пост, чтобы я расправлялся с карманными и квартирными воришками?

– Нет. Вас поставили, чтобы вы непосредственно участвовали в заговоре против государства, – процедил сквозь зубы Балестрини, а прокурор только улыбнулся в ответ – без тени досады. Как дедушка семи внуков, он к подобным выпадам был просто нечувствителен. Он прекрасно знал, какое у него сейчас выражение лица, и видел, сколь сильно оно подействовало на его собеседника.

– Какое государство вы имеете в виду, Балестрини? Государства как определенного понятия не существует, оно проявляет себя в составляющих его институтах. Один из таких институтов – возглавляемая мною служба генерального прокурора республики. Я не плету заговоры против государства, я его составная часть. И в данный момент я пытаюсь как-то помочь его укреплению, а не – простите за грубость – удрать, прихватив кассу…

– Я остаюсь при своем мнении.

– Очень хорошо, что же вы собираетесь предпринять? Устроите пресс-конференцию, где объявите, что кто-то потихоньку плетет заговоры? Какие доказательства вы представите?

– У меня есть пленки, – сказал Балестрини и непроизвольно взглянул на письменный стол, куда он положил пленки и документы, найденные при обыске в доме графа Саворньяна. Он даже не заметил, как они исчезли. – Вы их… взяли?

– Разве вы не принесли эти пленки, чтобы я их прослушал? Посмотрим, являются ли они в самом деле убедительным доказательством.

– Копии этих пленок я отдал в судебную полицию, – пробормотал Балестрини, и генеральный прокурор одарил его широкой улыбкой, сразу смягчившей напряжение.

– Зачем вы мне это сказали? Боитесь, что я их спрячу, эти пленки? И прикажу уничтожить те, что находятся в судебной полиции? О, такие предположения заставляют думать, что вы действительно способны созвать пресс-конференцию. Ну и что же вы там скажете? Что некий юноша на несколько часов покинул тюрьму «Реджина Чёли» с целью совершить политическое преступление и при этом кто-то сверху прикрывал его, создав ему превосходнейшее алиби?

– Вот это я постараюсь выяснить, чтобы…

Настал подходящий момент. Повелительным жестом генеральный прокурор остановил Балестрини. Улыбка исчезла, уступив место суровому выражению лица, каковое и подобает высокопоставленному чиновнику, гуманному, однако непреклонному.

– Вы больше ничего не будете по данному вопросу выяснять. С этого момента следствие по делу «Баллони – Россетти – Де Дженнаро» не входит в вашу компетенцию. Надеюсь, вы поймете причины, по которым я решил передать дело в более высокую инстанцию и, вероятно, поручу его в дальнейшем одному из ваших коллег. Ваше состояние, дорогой Балестрини, как в том, что касается этой сложной истории, так и в связи с вашими семейными неурядицами, не вполне соответствует… – и он заключил фразу многозначительным жестом – разве тут нужны дополнительные объяснения?

На секунду Балестрини застыл в полной растерянности, и генеральный прокурор даже слегка забеспокоился. Впрочем, он был слишком уверен в конечном результате, чтобы испытывать серьезные опасения. Старая, проверенная тактика никогда его не подводила: отступать, когда противник атакует, и атаковать, когда он отступает. Он знал, какое заслужил за это прозвище, и оно ему даже льстило. «Эластик» – в этом слове не было ничего оскорбительного. Скорее в нем проступало досадливое восхищение, чем подлинное презрение. Когда ему показалось, что Балестрини проглотил и эту горькую пилюлю (хорошо, что больше пилюль давать не понадобится, а то Балестрини и так на пределе), он поднялся и, обойдя письменный стол, снова примирительно улыбнулся, протянув посетителю руку, которую тот машинально пожал и тоже встал со стула.

– Держитесь, дорогой Балестрини, держитесь. С этой минуты забудьте обо всем. По-моему, вы приняли эту историю слишком близко к сердцу. Право же, слишком. Что вы собираетесь теперь делать?

– Стать курьером.

– Простите. Не понял? – удивился генеральный прокурор и, забыв, что искусно выпроваживал посетителя из кабинета, внезапно остановился. Они стояли у самой двери, Балестрини грустно улыбнулся. Похоже, он сказал это вовсе не в запальчивости.

– Стану курьером. Кем же еще? Нельзя же быть блюстителем закона через день. Сегодня я им не был… и остается лишь утешаться сознанием того, что выполнить свой долг мне мешали всеми возможными способами.

– Вы намерены подать в отставку? – подсказал генеральный прокурор, слегка подталкивая его к двери.

– Не знаю. Возможно, не сразу. Я не герой – я зарабатываю на жизнь своей работой и, пожалуй, не умею делать ничего другого. Теперь я обнаружил, что это – всего-навсего ремесло и к тому же жалкое, но даже самое механическое, ничтожное из ремесел все-таки позволяет человеку как-то прожить. Не знаю… У меня много других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить. Потом видно будет…

С завидной быстротой генеральный прокурор воспользовался последней паузой и протянул Балестрини руку, но, к великому его изумлению, тот в ответ руки ему не подал.

– Нет, спасибо, – вежливо ответил Балестрини, словно старик прокурор протянул ему коробочку мятных леденцов, и направился по коридору к выходу.

Генеральный прокурор, выглянув за дверь, убедился, что никто не наблюдал за этой сценой, и, облегченно вздохнув, неторопливо вернулся к письменному столу. Набрал номер по одному из двух стоявших на столе телефонов. Немного подождал и заговорил с невидимым собеседником. Он кивнул, улыбнулся, уточнил, вновь улыбнулся, ответил на вопрос, сам спросил, хмуря лоб, ответил отрицательно, кивнул, улыбнулся, попрощался и осторожно повесил трубку.

Летний жаркий день врывался в раскрытое окно, и плывущее по небу солнце задевало своими лучами и краешек письменного стола. Мелкими шажками генеральный прокурор подошел и задернул занавески, оставив, однако, окно распахнутым. Затем снова подошел к окну, и солнце рассыпалось искрами по его гладкому сверкающему черепу. Голубь, быть может тот же, что перед этим подслушивал их разговор, сел рядом на карниз. Но, едва завидев человека, мгновенно взмыл ввысь.

С полминуты старик созерцал раскаленное добела небо. Потом, перегнувшись через подоконник, взглянул вниз. На улице почти никого не было, и он сразу узнал Балестрини, который уходил все дальше. Походка у него была какой-то странной, развинченной, он перекинул пиджак через плечо и поддерживал его кончиками пальцев.

19

Первым его побуждением было пройтись пешком. Совершить длинную прогулку, когда незаметно одолеваешь километр за километром и ноги сами несут тебя вперед. Но после короткой передышки в баре Балестрини понял, что едва ли доплетется даже до ближайшей стоянки такси.

Его обуревала жажда деятельности, абсолютно необъяснимая, ведь из кабинета генерального прокурора он вышел совершенно подавленным. Мысль съездить домой и отлежаться, пока не спадет зной, тоже не очень пришлась ему по душе. Он вспомнил об одной фразе, которую сказал там, у генерального прокурора. Как именно она звучала? «У меня много других вопросов… нет, других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить». Он улыбнулся. Фраза в самом деле была эффектной, но самое смешное, что это правда. Ему надо отыскать Ренату, поговорить с ней, увидеть девочку и, если удастся, привезти обеих домой.

– Вилла Боргезе, – сказал он таксисту, который подобрал его у светофора. Ему хотелось, да и нужно было немного подумать. Неплохо было бы полежать там под деревом, пока хорошая идея не придет сама собой. Они ехали по мосту через Тибр, когда он понял, что этот отдых в парке будет пустой тратой времени.

– Площадь Мадзини, – негромко сказал он. Таксист, который с каждым километром все больше становился похожим на актера Альдо Фабрици[52]52
  Известный итальянский киноактер.


[Закрыть], повернулся, решив, что ослышался.

– Куда?

– Площадь Мадзини, едем на площадь Мадзини.

– Но вы же сказали…

– Я передумал.

– Э, по мне, так хоть… – пробурчал таксист, всем своим видом показывая, что ему наплевать, но заметно было, что он недоволен. В зеркале заднего вида он постарался получше разглядеть глаза клиента, который повел себя так странно.

«У таксистов и прокуроров в последние годы возникают одинаковые заботы, – подумал Балестрини, – их клиенты становятся все труднее и опаснее».

Мало-помалу им овладело необычное возбуждение. Конечно – взять машину и поехать в Латину. Отыскать в справочнике адрес этого предприимчивого молодого человека, пойти туда и нажать кнопку домофона. А там видно будет.

– Остановитесь, – сказал он.

– Что?

– Остановитесь-ка на минуту.

Цветы Вивиане? Пока владелец цветочного магазина записывал адрес, он подумал, а стоит ли. Ведь к тому же придется послать цветы анонимно – вдруг их получит Джиджи. Значит, потом предстоит еще рассказывать Вивиане, что цветы послал он, Балестрини. Пожалуй, для того, чтобы ее удивить, признался он самому себе. Вивиана переберет в уме человек тридцать, ставя эти розы в гостиной, и он будет на самом последнем месте, если только она вообще о нем вспомнит.

Он довольно улыбнулся, пересекая бульвар, и, уже подходя к поджидавшему его такси, поймал брошенный на него тайком испытывающий взгляд толстяка-таксиста.

«Представляю себе, что он обо мне думает: „А ведь казался таким почтенным господином“». Он снова улыбнулся, опустившись на сиденье.

– Куда едем?

– Как куда?! На площадь Мадзини, куда же еще?

– А, ну да.

– Поторапливайтесь, а то уже поздно!

Но именно потому, что уже вечерело и уличное движение затихло, они приехали вовремя. Он оставил таксисту на чай шестьсот лир, и тот от изумления забыл даже поблагодарить.

Охваченный лихорадочным возбуждением, все перевернув вверх дном, он быстро переоделся – легкие брюки и трикотажная рубашка с короткими рукавами. Собрал все наличные деньги, которые нашел, часть положил в бумажник, часть сунул в карман. Потом бросился к телефону, но было уже поздно – Чентанни ушел из прокуратуры домой.

Перелистывая телефонный справочник, он в спешке порвал несколько страниц и торопливо набрал нужный номер в надежде, что Чентанни не задержался по дороге. Ответил тоненький голосок, который напомнил ему голос Джованнеллы в детстве.

Папа дома?

– Кто?

– Папа.

– Не знаю, – ответила девочка, подумав, и тут кто-то взял у нее трубку. Послышался нежный голос, который мог принадлежать только очень красивой женщине.

– Кто говорит?

– Моя фамилия Балестрини, синьора. Не могли бы вы попросить доктора Чентанни.

– Балестрини?

– Да.

– Минуточку.

Пожалуй, даже до генерального прокурора было легче дозвониться, подумал он с улыбкой. И наконец услышал голос Чентанни.

– Это я, Балестрини, – сказал он и с нетерпением стал ждать, когда иссякнут радостные и удивленные восклицания.

– Послушай, ты спрашивал насчет моего отпуска? Так вот, он начинается сегодня. Потом я дам тебе знать, когда намерен вернуться.

– Но, извини, Балестрини… я не понимаю…

– Это все из-за врат закона, Чентанни. Я вынужден сам их за собой закрыть, – объяснил он и представил себе, как старина Бауэр рассмеялся бы и, довольный, зааплодировал.

– Врата? – пролепетал Чентанни.

– Да, чао.

«Что еще нужно сделать?» Он машинально опустил жалюзи, выключил газ, свет и вынул ключи. Неожиданно зазвонил телефон. В первый миг он по давней привычке хотел взять трубку. Но ответить стоит, только если звонит Рената. Ренату же он так или иначе увидит самое позднее часа через два. Когда он закрывал дверь, телефон все продолжал звонить. А когда он в последний раз повернул ключ в замке, на их этаже остановился лифт и из него вышли супруги Конти.

– Добрый день… не закрывайте, пожалуйста.

– Здравствуйте, доктор, – поздоровался с ним Конти, дородный, почти лысый мужчина с приятной улыбкой. Его жена, женщина лет сорока, довольно миловидная, отодвинулась, пропуская Балестрини к лифту, и посмотрела на его рубашку с короткими рукавами.

– Уезжаете отдыхать? – пропела она. Голос у нее был куда более тонким, чем можно было предположить, судя по ее комплекции.

– Еду к жене.

– Она отдыхает на море?

– Нет, удрала из дома, как вы прекрасно знаете. И я еду, чтобы привезти ее, – ответил он и улыбнулся на прощание.

Когда лифт с гудением приближался к четвертому этажу, он услышал приглушенный мужской голос:

– Вечно ты ляпнешь что-нибудь невпопад. Помолчать не можешь!

Ответа – наверняка едкого – он не услышал. Из лифта он вышел с той же широкой улыбкой.

– Все в порядке, доктор? – приветствовал его швейцар.

– Более или менее.

В сущности, это было не так, но он по-прежнему улыбался и тогда, когда открывал дверцу машины и когда, опустив стекло, что-то насвистывая, стал искать в связке ключ зажигания. За мгновение до смерти он заметил у своего виска чью-то руку. Рука что-то сжимала, но повернуться и посмотреть, что именно, он не успел.