Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

ПРОЩАНИЕ
© Перевод А. Шадрин

Итак, я заканчиваю. Я сдержал свое обещание – воевать здесь в течение года, и полагаю, что с меня довольно.

Воспользовавшись великодушным гостеприимством «Фигаро», я хотел защищать с самой видной трибуны нашей прессы перед широкой публикой те немногие очень простые положения, которые мне были дороги. На мой взгляд, для того чтобы какая-либо идея восторжествовала, человек должен посвятить ей всю жизнь. Но надо считаться и с законными требованиями газеты, и ради успеха моего дела я предпочитаю не повторяться, ибо в общем-то я уже сказал все, что хотел.

Положение мое было тем более щекотливым, что когда я пришел сюда, то, едва ли не по всем вопросам, суждения мои были диаметрально противоположны взглядам моих коллег. Ни в религии, ни в философии, ни в литературе, ни в политике между нами не было единения. Я постарался никого не оскорбить и счастлив, что теперь, когда завершаю свою задачу, мне не приходится жалеть ни об одном лишнем слове. Теперь я могу признаться, что в себе самом я был тогда еще менее уверен, чем во всех окружающих, ибо проводить подобную кампанию среди такого количества обидчивых людей, да к тому же писателю с такой замаранной репутацией, как моя, было делом совсем нелегким. По счастью, большую помощь мне оказали читатели газеты и ее редакция, очень ко мне расположенные.

Итак, все кончается хорошо, и я этим очень доволен. Повторяю, с меня достаточно того, что этот отвратительный натурализм, который хроникеры и критики отожествили с грязью, – показал, что у него чистые руки, что он заботится о достоинстве литературы, что ему дороги истина и здравый смысл. Мне просто хотелось, чтобы на страницах «Фигаро» были представлены обе стороны: вот каковы мы и вот каковы наши противники. Судите сами.

Что касается моих политических взглядов, то я высказал, сколь ненавистна мне шумливая посредственность, все эти тщеславные люди, которые отчаянно чего-то добиваются для себя за счет спокойствия нации. Меня упрекали в том, что я сгустил краски. Неужели я в самом деле зашел слишком далеко? Неужели у читателей создалось неверное представление о моих подлинных чувствах?

В статьях моих я никогда не задевал республику как таковую. Я считаю ее единственной справедливой и возможной формой правления. Но от чего меня всегда воротит – это от низости и глупости людской. Я не политик, у меня нет никаких обязательств перед какой-либо партией, я могу прямо сказать, что думаю о мелких людишках, которые приходят и уходят; и если меня обвинят в том, что, нападая на людей, которые позорят и подтачивают республику, я нападаю на нее самое, я отвечу, что Республика чувствовала бы себя бодрее, если бы по утрам она имела возможность умыться и причесаться. Тем, кто добивается власти, приходится умалчивать о язвах и опухолях иных людей, ибо люди эти нужны им; но когда ты один и свободен, зачем тебе иметь дело с недужными и калеками? Прогнав их, мы только оздоровим страну.

Не может быть сомнений, что демократическая эволюция надвигается, и было бы безумием пытаться остановить историю. Мы переживаем роковые катастрофы и можем только сожалеть, что не родились в более устойчивую эпоху, в годы равновесия, когда общество на какое-то время стабилизируется, избрав ту или иную форму правления. Но коль скоро наше общество все время в движении, коль скоро нам приходится мириться с ухабами на дороге, то можно ли терпеть, чтобы вдобавок к этой тряске нам еще не давали покоя дураки и негодяи, которые хотят нажиться на общественных бедствиях? Вот что приводит меня в ярость: паразиты, которые кишат кругом, поднятый ими оглушительный шум, позор великого народа, раздираемого на куски бездарными карьеристами, стремящимися во что бы то ни стало удовлетворить свое неимоверное тщеславие, которое постоянно бывает обмануто! Может быть, когда в обществе совершается потоп, волны всегда выносят на поверхность подобную накинь. Нужен какой-то фермент, чтобы разрушить старый мир. И тем не менее в глубине души ты негодуешь: тебя охватывает сомнение, тебе хочется, чтобы движущей силой грядущих веков был только гений.

Вот почему я так громко провозгласил первенство литературы. Она одна воцаряется на века, тогда как политика – относительна. В наши смутные времена народ до того напуган, что политическим деятелям приписывают непомерное влияние – это нездоровое явление, с которым надо бороться. Марионеткам, появляющимся на какой-нибудь час, слепым орудиям случая, даже не представляющим себе, что может повлечь за собой их деятельность, следует указать их место, дабы балаган их не погубил страну. Нет, не в них суть! Нет, не они создают эпоху – эпоха принадлежит писателям и ученым! Я бы хотел, чтобы крик этот заглушил всю теперешнюю политическую разноголосицу. Вся ваша шумиха канет в воду, наши произведения останутся. Вы – ничто, мы – все. Пусть я даже единственный, кто об этом кричит, я буду кричать еще, кричать всегда, не боясь, что голос мой слишком громок, уверенный в том, что дело мое правое и что в конечном счете вас ждет забвение.

Люди, например, удивлялись, почему я был так суров к г-ну Ранку. [9]9
  Намек на статью Золя «Удалец» («Un homme très fort», «Фигаро», 20 сентября 1880 г.), где автор осыпал Ранка убийственными сарказмами: «Писатель… не выходящий за пределы ординарности, администратор, не свершивший ни одного деяния, о котором стоило бы говорить… депутат, показавший себя как совершенное ничтожество… Истина в том, что все удальство г-на Ранка состоит в умении внушать людям, будто он удал. Это призвание».


[Закрыть]Он понадобился мне именно потому, что это и есть тип такого политического деятеля: в течение десяти лет его представляют бог весть каким удальцом, а на самом деле его постигает неудача за неудачей. Романист он посредственный, журналист тоже самый заурядный – можно назвать два или три десятка публицистов, не уступающих ему; как правитель, как политик он ничем себя не проявил. Я не хочу сказать, что он в полном смысле слова дурак, ибо если он действительно обладает кое-каким талантом, то дело обстоит еще печальнее. И это – один из ваших выдающихся людей? Но, великий боже! Если бы за его спиной не стоял г-н Гамбетта, никто не стал бы читать статей г-на Ранка, ведь между строк люди силятся отыскать там мысли его учителя; точно так же его никогда не выбрали бы в девятом округе, где он просто выполнял роль нужного человека. Я не знаю, сохранился ли в его черепной коробке хоть один участок, где он остался самим собой; сейчас он – всего-навсего отражение и существует только как таковое. Впрочем, коль скоро он теперь депутат, то я надеюсь, что ему захочется сделаться в конце концов тем выдающимся человеком, которого так давно видят в нем его друзья. Мы не стали бы требовать от него гениальности, если бы наши якобинцы не трубили о нем во все трубы и не обещали, что он будет гением. Теперь-то ему уж следовало бы себя проявить.

Возьмите самого г-на Гамбетту. Вот где действительно триумф, вот где апофеоз. Политика подхватила этого человека и вознесла на вершину. Своими шумными речами он оглушает всю Францию. Но не все ли равно! Если он окажется достаточно умен, он не поддастся соблазну. Если не ошибаюсь, его газета «Ла Репюблик Франсез», для того чтобы объяснить его популярность, делает из него некий кумир, олицетворяющий у нас все удачные реформы, здравый смысл и смелость идеального правительства. Такое представление о нем очень верно, но для самого кумира отнюдь не безопасно. Рассказывают, что однажды крестьяне, безуспешно молившие своего святого ниспослать им дождь, потеряли терпение и, привязав ему на шею камень, кинули его в реку. Как поступит наш народ в тот день, когда он обнаружит, что г-н Гамбетта не в силах повелевать стихиями?

Да, кумир-то он кумир, но на самом деле – это всего лишь покрытый позолотой чурбан; ведь у него нет ни знаний, ни власти, ни гениальности, которые ему приписывают.

В настоящее время ставленники Гамбетты изображают его политиком от науки. Что может быть лучше; жаль только, что эта научная политика пришла уже после неудачи в Шаронне. В г-не Гамбетте происходит сейчас роковая перемена, и продиктована она соображениями личного тщеславия, а отнюдь не обусловлена какими-либо основательными, заранее продуманными идеями. Хочет он того или нет, самый ход событий подвергает его испытанию, с которым он не прочь бы повременить. Испытание это должно произойти на наших глазах, и тогда только можно будет здраво судить о г-не Гамбетте, – ведь до сих пор, поддаваясь самообману и наделяя политиков гениальностью, которой в них нет, нация видела в нем только свои собственные нужды и чаяния. Пробил час, когда он должен стать тем великим человеком, появление коего нам возвестили, – грозный час, когда отвратительная почва политики начинает уходить из-под ног.

Да, триумфаторы и те спотыкаются в этот час о камни. Только наука и литература незыблемы, у них впереди – пространство и время. Если надо, чтобы кто-то без умолку повторял эту истину, пусть таким человеком буду я – я не устану!

В литературе я утверждал великую естественно-историческую эволюцию, которая, отправляясь от науки прошлого века, изменила историю, критику, роман, драматургию века нашего. В этом целиком воплотились замечательные свершения нашей эпохи. Каждый новый общественный строй приносит с собою новую литературу, наше демократическое общество вызвало к жизни то движение, которое началось с Руссо, захватило Бальзака и завершилось современными нам позитивистскими и экспериментальными произведениями.

Надо договориться о том, что такое прогресс в литературе. Человеческий гений сам по себе, индивидуальность художника, по-видимому, с веками не прогрессирует. Шивший на заре цивилизации Гомер столь же гениален, как Шекспир. Нет возможности видоизменить человеческий мозг, с тем чтобы увеличить его творческую мощь, или, во всяком случае, ничем нельзя доказать, что мы в наши дни способны создать более великие шедевры, чем древние греки и римляне.

То же самое и в музыке. Здесь это особенно убедительно. Люлли, Рамо и другие были, разумеется, не менее гениальны, чем Бетховен, Мейербер и великие композиторы нашей современности. Почему же их произведения кажутся нам теперь бессодержательными, детскими, представляющими только исторический интерес? Дело в том, что в музыке есть своя техническая сторона, свои в полном смысле слова научные формулы, которые получили значительное развитие. Музыкальный гений как таковой, разумеется, нисколько не вырос, однако наука представляет все более могучие выразительные средства; пользуясь ими, он может безмерно расширять масштабы своих произведений.

С этой точки зрения ничто так не поучительно, как история музыки. На протяжении каких-нибудь двух столетий в ней можно проследить тот прогресс, который наука привносит в искусство. Особенно большое развитие получила оркестровка – от нескольких скрипок Люлли до бесчисленного множества инструментов у Вагнера. Правда, в других искусствах, например, в живописи, наши новые познания вряд ли определили собой прогресс; однако, если бы наши художники дали себе труд стать химиками, если бы они в деле создания красок не полагались на промышленность, кто знает, может быть, разумно использовав материалы, они и достигли бы новых великолепных эффектов? К тому же в живописи, помимо развития выразительных средств, есть и другой, более важный прогресс; совершенствование аналитической мысли, более отчетливое восприятие мира, победа того натуралистического метода, который преобразил нашу живопись и в будущем принесет ей величие.

Ну так вот, в литературе в наши дни положение такое же. И, разумеется, не так уж важно, что наши перья и чернила теперь стали более совершенны. Ведь язык наш отнюдь не сделался более удобным орудием; обогатился разве только словарь, придав стилю гибкость и блеск. Но что действительно шагнуло вперед и привело нас к новому непрерывно развивающемуся представлению о жизни, так это точный анализ характеров и явлений – это научный метод в применении к нашим литературным исследованиям. Если предметом нашего изучения стала природа, то можно понять, какую значимость обретут наши произведения тогда, когда наука покажет нам эту природу без покровов, обнажив весь ее механизм. Мы становимся ее хозяевами, в наших руках – все нити жизни, мы можем взяться сызнова за все прежние сюжеты, чтобы разработать их по-новому на основании непререкаемых документальных данных, добытых путем наблюдения и эксперимента.

Вот – натуралистическая формула, созданная общественным развитием нашего века. Эта формула, вне всякого сомнения, означает уже шаг вперед по сравнению с формулами классиков и романтиков, из которых она логически вытекает. Я думаю, что, явись в наши дни гении, равный Гомеру или Шекспиру, он нашел бы для себя более обширную арену и оставил бы нам произведения еще более значительные. Во всяком случае, в них было бы больше правды, они больше рассказали бы нам о мире и о человеке.

Итак, в литературе я попытался выделить натуралистическую формулу и показать, с какой силой она утверждается, разумеется, считаясь с индивидуальностью писателя. Единственно, что принесло мне огорчение, это выросшая на моем пути высокая фигура Виктора Гюго. Тут уж я не мог покривить душой, как это делали многие другие. Сама логика моего похода заставила меня заговорить, высказать, какой грудой обломков успел загромоздить землю рухнувший романтический собор. Я должен был поразить врагов в лице их вождя. Как только весь мир признает во всеуслышание, что Виктор Гюго – всего лишь замечательный лирик, как только перестанут делать из него величайшего мыслителя и философа эпохи, натурализм пройдет триумфальным шествием и, на глазах у всех, откроется новый период в литературе. Именно это я и хотел отметить, не очень, правда, надеясь, что мне удастся ускорить ход событий.

Вот что я хотел сказать на прощанье. Но теперь, когда мне надо вложить свой меч в ножны, я должен признаться, что, несмотря на всю усталость и все разочарования, которые так часто приносили мне эти битвы, мне жаль покидать поле боя.

Более пятнадцати лет сражаюсь я на страницах газет. Сначала я был вынужден зарабатывать таким способом свой хлеб. И это было совсем не легко: чем только мне не пришлось заниматься – начиная от рубрики происшествий и кончая парламентской хроникой. Потом, когда я уже мог жить на свои книги, я все еще принимал участие в этих распрях, – так велик был азарт борьбы. Я чувствовал себя одиноким – никто из критиков не отважился стать на мою сторону, и тогда я решил, что буду защищать себя сам. Мне казалось, что если я не сойду с завоеванных позиций, победа будет моею. Самые ожесточенные натиски лишь подхлестывали меня и придавали мне мужество.

Я и сейчас еще не знаю, правильную ли тактику я избрал; но, во всяком случае, я успел за это время как следует изучить прессу. Знаменитые писатели старшего поколения часто на моих глазах обрушивались на нее со страшными обвинениями: она, видите ли, убивает литературу, она марает свой язык в уличной грязи, – она – демократический проводник всемирной глупости. Умолчу уже о других обвинениях, еще более свирепых. Я все слушал, я думал, что раз они говорят о ней с таким озлоблением, значит, они ее не знают; разумеется, кое в чем она действительно виновата, но ведь наряду с этим у нее есть свои сильные стороны, и они с лихвой вознаграждают за все дурное. Надо долгое время вариться в котле журналистики, чтобы понять и оценить ее.

Если бы какой-нибудь молодой писатель спросил мое мнение по этому вопросу, я бы ответил: «Бросайтесь очертя голову в прессу, как бросаются в воду, чтобы научиться плавать. В наши дни это единственная школа мужества. Там вы встречаете настоящих мужчин, там вы закаляетесь. К тому же это полезно с точки зрения самого ремесла: если вы будете писать каждый день статьи, на этой жестокой наковальне вы сможете выковать себе стиль». Я знаю, журналистику обвиняют в том, что она опустошает души, отрывает людей от серьезных занятий, от более высоких литературных задач. Да, она, конечно, опустошает людей, у которых ничего нет за душой, она отпугивает ленивцев и сухих педантов, чье честолюбие не стоит большого труда удовлетворить. Но какое это имеет значение! Я не говорю о посредственностях, – те погрязают в прессе, как погрязли бы в торговой или нотариальной конторе. Я говорю о сильных, о тех, кто работает и кто чего-то добивается. Пусть они без страха идут в редакции газет: они вернутся оттуда, как солдаты возвращаются из похода, – израненными и закаленными; они будут знать свое дело, будут знать людей.

Разве лучшие из нас не прошли теперь сквозь эти испытания? Мы все – ученики прессы. Это она нашила нам первые галуны. Это она придала гибкость нашему стилю, она снабдила нас большею частью документальных материалов. Надо только быть достаточно стойким, надо самому воспользоваться ею, а не дать ей воспользоваться тобой. Это она должна нести тебя на своей спине.

Впрочем, за все эти практические знания даже самым упорным людям платить приходится очень дорого. Мне лично нередко доводилось проклинать прессу – так болели иногда нанесенные ею раны. Сколько раз я ловил себя на том, что бросаю ей те же обвинения, что и мои старшие товарищи по перу! Ремесло журналиста – самое последнее ремесло. Лучше уж подбирать на дорогах навоз, дробить камень, заниматься самой грубой и унизительной работой. И жалобы эти возобновлялись всякий раз, когда меня охватывало отвращение при виде какой-нибудь неожиданно обнаруженной мерзости. Работая в прессе, порой вязнешь в трясине человеческой глупости и недобросовестности. Это отвратительная и вместе с тем неизбежная ее сторона. Тебя подкусывают, изводят, поливают грязью, а ты даже не можешь решить, что тому виной, – тупость людская или злоба. Тебе кажется, что справедливость окончательно умерла; мечтаешь затвориться где-нибудь в кабинете, так, чтобы тебя не тревожил уличный шум, и писать там, в тиши, вдали от людей, вполне бескорыстные произведения.

Но гнев и отвращение проходят, а пресса остается такою же всемогущей. Ты возвращаешься к ней, как к прежней любви. Она – это жизнь, действие, то, что пьянит тебя и торжествует над всем. Расставаясь с ней, нельзя поручиться, что покидаешь ее навсегда, ибо это некая сила, потребность в которой ты всегда ощущаешь с той минуты, как ты измерил ее возможности. Даже если она вывозила тебя в грязи, даже если она была глупа и лжива, – она все равно остается одним из самых надежных, самых действенных средств борьбы, которыми располагает наш век, и тот, кто отважился взяться за стоящие перед этим веком задачи, не только не питает к ней злобы, но, напротив, обращается к ней за оружием всякий раз, когда надо вступать в бой.

Из сборника
«НОВЫЙ ПОХОД»

ДОБРОДЕТЕЛЬ РЕСПУБЛИКИ
© Перевод Е. БИРУКОВА

Республика, душенька моя, думала ли ты когда-нибудь о том, какой необычайной добродетели требуют от тебя, добродетели такой непорочной белизны, что ее может запятнать малейшая пылинка?

Есть женщины, которые пользуются всеобщим уважением, хотя у них на совести два-три порядочных грешка. Если они любезны и хороши собой, им прощают даже серьезные проступки, на многое смотрят сквозь пальцы, – иначе жизнь была бы просто невозможной. Что бы с нами стало, что за люди окружали бы нас, если бы мы требовали от них абсолютной честности?

Но ты, милая моя, должна обладать белизной горностая, чистотой горных снегов, девственной непорочностью лилии, а не то все придут в негодование и будут обращаться с тобой, как с распутной, пропащей девкой, которой даже стыдно поклониться на улице.

За свою долгую жизнь я наблюдал во Франции рождение двух Республик. Одна пришла на смену королевской власти, другая – на смену власти императора. Я был еще совсем юн во время первой революции, но живо помню, с каким восторгом она была встречена, сколько надежд принесла в складках своего платья, явившись в образе прекрасной девушки, опьяненной молодостью и верой в грядущее. Позднее я пережил 4 сентября [10]10
  4 сентября 1870 года в Париже произошло революционное восстание, в результате которого была низвергнута Вторая империя и провозглашена Третья республика.


[Закрыть]с его безумной жаждой победы и реванша. И в обоих случаях можно было наблюдать одну и ту же психологию, эволюция приняла тождественную форму.

При короле или императоре оппозиция придерживается одинаковой тактики, прибегает к одинаковому языку. В ассамблеях она представлена строгими, неподкупными мужами, которые гневно клеймят произвол тиранов, распущенность двора, обличают пороки народа, развращенного рабством. О! если бы им стать хозяевами! Они живо очистят авгиевы конюшни, выметут все нечистоты, накопившиеся в стране, оздоровят и оплодотворят почву Франции! А затем последует великолепный расцвет, воцарится свобода, высоко поднимется общественная нравственность, и народ будет жить в первозданной невинности!

На беду, республиканцы завтрашнего дня не только говорят, но и пишут. Они берут на себя те или иные обязательства и в своих писаниях клянутся, что сделают Францию счастливой страной с идеальным общественным строем. Как заманчивы эти программы! Даже чересчур прекрасны: какая-то обетованная земля, – налоги снижены до предела, нищета искоренена, введен организованный труд, терпимость обеспечивает всем душевный мир, равенство приносит всем счастье. Но когда эти люди оказываются у власти, из всех своих прекрасных обещаний они могут выполнить лишь одно: они немедленно декретируют свободу печати, то есть подставляют себя под удары.

В сущности говоря, они остаются на позициях Руссо, считая, что человек по своей природе добр. Освободите человека, разрешите его от социальных уз, верните на лоно девственной природы – и наступит золотой век, восторжествует совершенная добродетель, воцарится безоблачное счастье. Это одно из самых опасных заблуждений, ибо разделявшие эти мысли великие революционеры всегда стремились в яростном порыве поджечь старый мир, чтобы ускорить рождение нового мира на опустошенной, очищенной огнем земле. Всякое правительство, которое наивно верит в доброту человека и в своих действиях руководствуется этой идеей, роковым образом обречено на страдания и гибель, – так было до сих пор.

Посмотрите же, что происходит на следующий день после провозглашения республики. Программы под рукой, и народ требует немедленного их осуществления. Само собой разумеется, все мерзости и пакости человеческие исчезли вместе с рухнувшей королевской или императорской властью. Были обещаны от имени Республики свобода и счастье, справедливый строй и торжество добродетели, поэтому – живо, живо! – готовьте пиршество, пусть примет в нем участие весь народ, изголодавшийся по справедливости, и утолит свою жажду правды!

Увы! Пиршества нет и в помине, напрасно ждут его сидящие за столом, и вот они начинают сердиться, – дело в том, что за один день мир не изменился, по-прежнему кровоточат раны, по-прежнему страдает человечество. Для того чтобы осуществился хоть незначительный прогресс, потребны долгие годы, будущее рождается в муках, на протяжении целого столетия люди, медленно совершенствуясь, лишь на несколько шагов приближаются к истине и справедливости. В душе цивилизованного человека по-прежнему таится зверь, и когда просыпается голод, он выпускает когти. Конечно, можно надеяться, что постепенно люди научатся ценить свободу, что в один прекрасный день разум восторжествует в Республике будущего; но сколько лет, сколько лет придется воспитывать народ, и какое безумие верить в наши дни, что, как только переменят вывеску над государством, придет конец всем социальным бедствиям!

На беду, эти бедствия вовсе не кончаются с провозглашением Республики, наоборот, они как будто усиливаются. Нет больше деспота, который правил железной рукой и заставлял молчать страдающий, угнетенный народ. У него были свои министры, свои трибуналы, свои жандармы, и все они укрощали зверя, надевали на него золоченый намордник, вдалбливали ему в голову, что он побежден и счастлив. Казалось, в стране все обстояло благополучно, всюду царили справедливость и порядок; фасад общественного здания так и сверкал на солнце! Но вот деспот свергнут, рухнули все фальшивые надстройки, и обнажился остов здания, насквозь прогнивший и шаткий. Зверь вырвался на свободу, со всех сторон раздаются отчаянные вопли, плотина прорвана, и хлынул смрадный, полный нечистот поток, забрызгивая грязью солнечные небеса. Благомыслящие историки называют это революционными сатурналиями. На деле – это та же монархия и та же империя, только вывернутая наизнанку.

Добавьте к этому свободу печати, вредоносное действие газет, которые все видят, вмешиваются во все дела, все разглашают. Каждое утро эти листки облетают всю страну, интимная жизнь любого человека обсуждается всеми, шпионаж, доносы, диффамация царят повсюду. Разве можно себе представить, что какой-нибудь король или император потерпел бы такое безобразие, позволил бы, чтобы рассматривали каждую его бородавку? Он живо бы упрятал за решетку этих шантажистов с их скандальными газетами! Но республика не может этого сделать, ибо она обязалась всем даровать свободу. Входите, господа, ее дом прозрачен, словно построен из стекла. Бейте же ее, плюйте ей в лицо, обличая в роковых пороках, – ведь ей, как и всем человеческим существам, неизбежно свойственны физические и моральные дефекты, – она даже не имеет права протестовать, ведь она жаждет лишь истины и справедливости. Ах, эта славная девушка сложила оружие во имя свободы, равенства и братства! Дорого же она расплачивается за свое обещание, – она обещала сделать всех добродетельными и счастливыми, а теперь выбивается из сил, стараясь сдержать свое слово, и видит, что человечество по-прежнему коснеет в пороках и запятнано преступлениями!

Как примечательна в этом отношении дурацкая авантюра с Панамой, [11]11
  Компания по строительству Панамского канала была образована в 1879 году под председательством французского инженера Лессепса (до этого построившего Суэцкий канал). Политический скандал, связанный с подкупами министров и депутатов, разразился накануне парламентских выборов 1893 года; монархисты пытались воспользоваться Панамской аферой, чтобы очернить республиканский строй в принципе и захватить власть.


[Закрыть]от которой уже долгие месяцы страдает наша республиканская Франция; она подтачивает силы страны, как злокачественная язва, и в конце концов может ее погубить!

Я представляю себе французскую добродетель в образе героини из театра Амбигю: она чиста как стеклышко, ни один зритель не позволит себе в ней усомниться. Так создается некий условный тип порядочности, лояльности, гордости – ходячий идеал толпы; добавлю, что такого рода трафарет полезен для повышения общественной нравственности. Но, между нами говоря, следует признать, что в этом грешном мире все пошло бы прахом, если бы проповедовали лишь абстрактную, девственно чистую добродетель и превозносили до небес героинь мелодрамы.

Прежде всего задавали ли вы себе когда-нибудь вопрос, что стало бы с Панамой, если бы эта катастрофа разразилась при каком-нибудь короле или императоре? Да ее живо бы прихлопнули! Смели бы с лица земли! Журналистам заткнули бы рот и мигом спрятали бы концы в воду! Боже мой, да это было бы куда опрятнее и безопаснее для страны, во всяком случае, такая политика была бы гораздо разумнее! Однако Республика не смогла этого сделать, ведь она воплощение свободы и добродетели, эта честная особа не боится на глазах у всех переполаскивать свое грязное белье. Противники толкнули ее на разоблачения, но сами они наверняка замяли бы неблаговидное дело, приключись такая беда с ними, и скоро Республика убедится, что это далеко не невинная игра.

Далее, в наши дни только наивные люди думают, что можно честно вести денежные дела. Крупные предприятия, грандиозные работы, на которые выбрасывают миллионы, неизбежно ворошат житейскую грязь, причем разгораются аппетиты и неизменные страсти. Я знаю, что о таких вещах не принято говорить, но все это знают и мирятся с этим. Несомненно, в Суэцкой авантюре [12]12
  При строительстве (начиная с 1858 г.) Суэцкого канала у Египта были безвозмездно отторгнуты земли, ему навязали сорок пять процентов неразошедшихся акций; во время строительных работ погибло около двадцати тысяч феллахов; из-за темных политических махинаций европейских держав Египет вынужден был уплатить строителям канала громадную неустойку.


[Закрыть]было не меньше грязи, чем в Панамской. Там тоже дело не обошлось без взяток, подкупались влиятельные лица и было совершено немало мерзостей и гнусностей. Разница лишь в том, что в данном случае все концы спрятаны в воду и все искупил громкий успех. Да! если бы удалось прорыть Панамский канал, акционеры восторженно приветствовали бы воров-финансистов и продажных депутатов, которых теперь, когда они потерпели крах, втаптывают в грязь! Не преступление, а неудача навлекает на человека позор.

С какими же из ряда вон выходящими преступлениями связана Панамская авантюра? Почему противники Республики так настойчиво раздувают этот скандал? Известно, что был подкуплен один министр, а другие проявили подозрительную сговорчивость; насчитывают до дюжины (допустим, даже две дюжины) депутатов и сенаторов, купленных по сходной цене. И вот закричали на весь мир о неслыханных преступлениях, причем пользуются признаниями темных лиц и сведениями, почерпнутыми из засаленных записных книжек полицейских. Но, великий боже! Ведь подобные низости совершаются при любом правительстве, и только теперь, в дни Республики, этой добродетельной дурочки, мы делаем вид, что ничего такого не знаем, и удивляемся. И раньше все знали о подобных злоупотреблениях, но не кричали об этом, – вот и все. И я даже нахожу, что продажный министр, подкупленные депутаты и сенаторы – мелкие сошки по сравнению со знаменитыми грабителями и продажными вельможами королевского и императорского двора. Каких-то несколько миллионов, жалкие крохи, выброшенные, словно собакам, темные людишки, которые довольствуются чаевыми! Каким это покажется убожеством, если вспомнить о знатных сеньорах, чьи долги скрепя сердце оплачивал государь, о могущественных и высоких особах, которые вмешивались во все аферы и таскали золото из чужих карманов!

И вот опять то же самое – идиотская одиссея Артона, [13]13
  Артон, один из дельцов, замешанных в Панамской авантюре, был арестован в Лондоне и препровожден во Францию. Там он предстал перед судом присяжных и был осужден на двадцать лет каторги, после чего у него развязался язык и он обвинил в мошенничестве сто четырех парламентариев. Артон был помилован, но через несколько лет снова запутался в финансовых аферах и, уже после смерти Золя, покончил самоубийством (1905).


[Закрыть]который, видите ли, ничего не знает и ничего не скажет! И опять уже несколько недель, как взбаламучена вся Франция и льются потоки чернил и грязи! И все это лишь затем, чтобы установить, что в среде политиков имеются какие-то жалкие негодяи! Довольно! Довольно! Какая глупость! Когда же явится благодетельный тиран, который упрячет Истину в колодец, пустит газеты под нож и посадит журналистов под замок?

Хотите, я приведу вам еще пример того, какой добродетели требуют от представителей Республики? Какую на редкость постыдную, гнусную кампанию вели некоторое время назад против г-на Феликса Фора!

Подумайте только, президент Республики! Да он должен быть безгрешен! Он должен блистать всеми добродетелями и быть выше всяких подозрений; речь идет не только о нем: его ближайшие предки до четвертого колена должны быть признаны безупречными в нравственном отношении. Правда, случалось, что короли сомнительной репутации были сыновьями более чем легкомысленных королев; иные императоры происходили из прямо-таки аморальных семейств. Об этом свидетельствует история, не говоря уже о скандальных хрониках. Но ведь императоры и короли делают все, что хотят, и, разумеется, не позволяют, чтобы за ними подглядывали в замочную скважину. А вот президент Республики должен жить в пресловутом стеклянном доме, ибо он олицетворяет собой чистейшую добродетель и правду.

Повторяю, это высокий идеал, по которому можно судить о республиканском образе правления. К сожалению, лицемерное требование абсолютной честности – лишь вывеска, прикрывающая политические махинации и разгул низменных страстей. Как холоден и бесчеловечен этот идеал и как нетерпимы блюстители высокой чести к неизбежным человеческим слабостям и житейским невзгодам! А известно ли вам, сколько нежности, доброты и снисходительности иной раз проявляют люди, сознательно или невольно пошедшие на моральный компромисс? О, я знавал абсолютно добродетельных мужей, и это были самые жестокие, самые безжалостные, самые невыносимые люди! Нет, я предпочитаю обыкновенного человека, который много выстрадал, проявил слабость, прошел, как и мы, через сомнения, испытал поражения, – такой человек, уж конечно, проявит к нам сострадание и братское участие.