Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

БАЙЛЮ

Париж, 17 марта 1860 г.

Дорогой Батистен!

По временам я сержусь на себя за свою постоянную тоску. Я понимаю, что это глупо, и доказываю себе, что сам создаю свои горести. У меня лучшая из матерей, и, кроме того, мне посчастливилось встретить в этом враждебном и грязном мире двух друзей, которых я люблю. Сколько людей считали бы себя счастливцами, обладай они половиной этих благ! Сколько людей замкнулись бы в кольце чистой дружбы, не пытаясь искать чего-то, не придумывая желаний, быть может, неисполнимых! Стало быть, моя доля – это щедрая доля, а я еще недоволен и принимаю ее как должное, как нечто такое, что дано каждому на этой земле. Я чувствую себя одиноким, я почти забываю, что у меня есть мать, есть друзья, и я оплакиваю свое одиночество, я спрашиваю себя, зачем нужны все эти горести, в чем смысл моего существования. Я укоряю небо за то, что оно сотворило нас такими, и недоволен тем, что тело всегда скрывает душу человека. Мой сосед с улыбкой приветствует меня, а мне кажется, что на языке у него мед, но в сердце яд; мой пес ласкается ко мне, а я вижу, что его зубы готовы укусить; моя любовница целует меня и клянется в вечной любви, а мне чудится, что в эту самую минуту она задумала изменить мне. Что делать? Такова постоянная моя мука. Мне кажется, я был бы вполне счастлив, если бы души близких людей были обнажены передо мною. Когда моя любовница лежит рядом со мной, я прикладываю ухо к ее губам и слушаю ее дыхание, но ее дыхание ничего не говорит мне, и я прихожу в отчаяние. Я кладу голову ей на грудь, ощущаю ее трепет, слышу глухие удары сердца, и бывают минуты, когда мне кажется, будто я научился понимать этот язык, но нет, это просто шуршит батист, и я прихожу в отчаяние. Вот истинная причина моего уединения. В окружающей меня толпе я не вижу ни одной души, это только бренные оболочки, и, страдая от своего ужасного одиночества, душа моя становится все более печальной. Сколько раз я проклинал небо за то, что оно создало нас такими, что оно допустило эту вечную ложь и скрыло сущность под обманчивой внешностью. Что мне в красоте сосуда, если его содержимое дурно пахнет? И кто может убедить меня, что оно благовонно? Я преклоняюсь перед формой, красота для меня – все. Но не надо смешивать: эта любовь к линиям – всего лишь любовь художника; картина, статуя, все неодушевленные предметы имеют ведь лишь одно достоинство – их внешнюю, материальную красоту; но пусть мимо меня пройдет живая Венера Милосская, – быть может, я упаду к ногам этой копии прославленной статуи, но – я уверен – душа моя отвернется от нее. Я убежден, что эта прекрасная женщина лжива; насколько прекрасно тело, настолько же уродлива та сила, которая его одушевляет; эти красивые большие глаза лгут, эти прелестные губы лгут, эти груди, эти божественные очертания – все это совершенное тело лжет. – Вот тот червь, который подтачивает меня изнутри, и нет ни одного приятного ощущения, которое бы он не отравил мне своей нечистой слюной. И даже вас, друзья мои, – бывали случаи, когда он осквернял даже вас; если он не нападал открыто на вашу дружбу ко мне, если не пытался хотя бы незначительными мелочами отдалить меня от вас, то он приходил и нашептывал, что, как и все другие, вы мне лжете. Только бы моя откровенность не обидела вас; лучше пожалейте меня и, когда вы будете здесь, постарайтесь меня излечить. Постоянно быть рядом друг с другом и совсем не знать друг друга, ограничиваясь лишь банальным обменом банальными словами, – такова человеческая жизнь. Никогда, никогда не иметь возможности слить свою душу с другой душой! Испытывать экстаз нежности, любовные восторги, но не знать, разделяют ли их с тобой! Сжимать любовницу в объятиях, содрогаться в едином порыве плоти, но если содрогнулась и душа твоя, так никогда и не узнать, ответила ли тебе ее душа! Ах, почему нельзя раскрыть эту грудь, дышащую негой, почему нельзя добраться до сердца и взглянуть, участвует ли и оно также в этом любовном объятии! – Человек один, да, он один на земле. Повторяю, мы видим лишь то, что зримо глазом, и каждый день все больше и больше убеждает меня в том, что вокруг нас пустыня.

С некоторых пор я испытываю другое огорчение. Когда, устав от одиночества, я призываю ласковую утешительницу Музу, она уже не спешит на мой зов. Прежде, когда я брался за перо, меня охватывало такое чувство, словно некое дружески расположенное существо реяло вокруг меня; этот дух, это дыхание являлось для меня как бы душой, не скрытой никакой телесной оболочкой; я верил ему, мне и в голову не приходило заподозрить его во лжи. Я уже не был один, сомнения исчезали, и это утешало меня, и я с радостью писал все, что подсказывал мне мой добрый гений. Увы, теперь не то; когда я пишу, рядом со мной никого нет. Муза на время покинула меня, я остался один и пишу дурные стихи, а потом с отвращением рву все, что написал. Тщетно напрягаю я свой ум – мысль перестала быть отчетливой, какая-то пелена закрывает образы, которые я хочу передать, стих потерял силу, ясность, а если у меня и бывают озарения, промежутки между ними длинны и скучны. Нельзя сказать, чтобы во мне умерло вдохновение; в часы размышлений ум мой работает все так же плодотворно, а воображение все так же богато. Мне не хватает лишь способов выражения: я не умею правильно построить сюжет, не владею техникой стиха. Или, вернее, мне не хватает моей Музы – этого духа, который диктовал мне прежде, а теперь оставил меня одного с моими слабыми возможностями. К счастью, это лишь переходный период – так говорит мне внутреннее чувство. И порой мне даже кажется, что так лучше. Искусство по-прежнему меня волнует, я понимаю, я чувствую прекрасное, и если я рву свои стихи, стало быть, они не удовлетворяют меня, стало быть, я сознаю, что должен, что могу писать лучше. Все дело в том, чтобы найти это лучшее; обладая мужеством, человек непременно добьется своего, особенно, если он знает, чего хочет. – И все же те часы, когда поэт сомневается в себе, – грустные часы. Тайная борьба с непокорной Музой иной раз повергает его в безысходное отчаяние. Бывают минуты, когда все, что я написал, кажется мне незрелым и никуда не годным, когда все мысли, все планы на будущее представляются жалкими и ничтожными. Я ощущаю огромную потребность в том, чтобы меня ободрили; я не вымаливаю похвалы, но если бы одно из моих творений вышло в свет и, наряду со справедливыми упреками, кто-нибудь сказал бы, что я могу без страха продолжать свой путь и что предчувствия не обманули меня, мне кажется, я стал бы работать лучше. Вечно оставаясь никому не известным, неизбежно начинаешь сомневаться в своих силах; ничто так не возвышает мысль автора, как успех. Как бы там ни было, чтобы приобрести известность, надо работать и работать; я молод, и если последние несколько месяцев, полные тревог и разочарований, причинили мне вред, все же они не могли полностью заглушить во мне поэзию. Я чувствую, как она трепещет во мне; нужен лишь один удачный день, одно радостное событие, и она расцветет снова. Я очень рассчитываю на приезд Сезанна.

Я уже долго говорю о себе и, хотя знаю, что тебе это интересно, не хочу посвящать своей особе все восемь страниц. Мне известно, что в твоей душе давно уже идет поединок между искусством и математикой. Иногда ты восхищаешься искусством и проклинаешь алгебру, иногда математика одерживает верх, а искусство, не исчезая полностью, остается в твоих письмах лишь как уступка моему званию поэта. Этот поединок в высшей степени меня занимает, я следил за ним с наслаждением хирурга, экспериментирующего in anima vili [63]63
  На подопытном животном (лат.).


[Закрыть], как вдруг вспомнил, что ведь это anima vili (не ручаюсь за свою латынь) – мой близкий друг, один из тех единственных друзей, которые и придают слову «друг» какой-то смысл в моих глазах. Поэтому я считаю, что должен прекратить наблюдения и высказать все, что я об этом думаю. Не буду спорить о том, чт о важнее, – искусство или математика: моя цель – несколько успокоить друга и примирить обе враждующие стороны. Был момент, когда я уже решил, что ты спасен, – ты сам мельком упомянул о том пути, который я и собираюсь тебе предложить. В одном из писем ты сказал: «Человек должен уметь заниматься математикой, как поэт, как философ». Другими словами: «Я наконец понял поэзию и философию науки и не стану больше задерживаться на тех ученических мелочах, которые составляют радость педантов; я буду рассматривать человеческий ум, который борется за познание законов, управляющих миром, и открывает их с помощью науки; буду рассматривать человеческий ум, который борется за познание истины и находит ее с помощью науки; ведь наука, как некое грандиозное целое, тоже обладает своей поэзией и своей философией, и поскольку я терзаюсь, испытывая потребность в прекрасном и не имея возможности всецело отдаться искусству в собственном смысле слова, я буду искать это прекрасное, этот идеал в науке». – Твое рассуждение было правильно, все положения, которые ты выдвигал, были справедливы, я уже радовался, видя, что успех обеспечен и проблема разрешена, как вдруг последнее твое письмо снова нарушило мой покой. Оказывается, борьба не кончена, и, более того, она заставила тебя усомниться в нашей дружбе; ибо вот одна из твоих фраз: «Когда вы увидите, что я не способен как-то выразить себя в искусстве – и в живописи, и в поэзии, – вы, наверное, сочтете меня недостойным вас». Как мог ты счесть нас сухарями, способными отказать тебе в дружбе единственно по той причине, что ты не станешь нашим коллегой! Разве порядочные люди – только художники и поэты? Уж скорей это мы могли бы сказать: «Когда ты увидишь, что мы не способны создать себе положение, ты, наверное, решишь, что два жалких представителя богемы – маляр и рифмоплет – недостойны твоей особы». Знаю, что эта фраза приведет тебя в негодование, но такое же действие оказала на нас твоя, и я не могу не отомстить за столь грубое оскорбление. – Впрочем, я отвлекся от темы. Я остановился на том, что, увидев возможность полюбовного соглашения между искусством и математикой, ты вдруг ушел куда-то в сторону. И вот мой совет: в течение тех шести месяцев, которые тебе еще предстоит провести в лицее, иди по тропе, которую ты уже открыл, – изучай математику, как поэт и философ. А потом, когда будешь свободен, еще раз загляни в себя и выбери ту дорогу, которая покажется тебе более привлекательной; но смотри обдумай этот проект хорошенько: самое трудное – повернуть назад, когда ты уже в пути.

Перечитал написанные шесть страниц и нахожу в своей прозе те же недостатки, какие вижу и в своих стихах. Я говорю то, что хочу сказать, но говорю плохо. По-моему, у меня мало экспрессии, переходы от одной мысли к другой чересчур тяжеловесны. – Боже мой, до чего я постарел! Я далеко не пресыщен – пресыщены только дураки, – и все же голова моя клонится долу под тяжестью повседневных наблюдений. Зато когда сквозь грустные мысли вдруг пробивается свежее воспоминание о наших чудесных каникулах, у меня бывает такое ощущение, словно свежий ветерок ласково касается моего лба. Это прекрасное воспоминание, этот ангел с золотыми крыльями приносит мне нежную ласку, и только он один умеет отогнать черные думы своей улыбкой; мне кажется, Муза снова придет на мой зов, если я позову ее затем, чтобы описать одно из приключений, которые все еще так приятны, так милы моему сердцу. Быть может, я осуществлю это намерение и попытаюсь сделать нечто вроде «Паоло» [64]64
  «Паоло»– юношеская поэма Золя.


[Закрыть]в стихотворной поэме под названием «Эфирная».

Недавно получил письмо от Сезанна. Он пишет, что его маленькая сестренка больна и он приедет в Париж не раньше начала следующего месяца. Значит, вы еще сможете встретиться во время пасхальных каникул. Выпейте напоследок по доброму стаканчику вина, выкурите по трубочке, и дай ему слово, что присоединишься к нам в сентябре. Тогда мы сможем образовать созвездие, в котором звезды, правда, будут малочисленны и бледны, но которое засверкает благодаря силе их единения. Как говорит старина Сезанн – наши мечты, наши философские рассуждения будут бесподобны. Я жду этих дней, как самых счастливых, и надеюсь, что не обманусь в своих ожиданиях.

Ты просишь меня рассказать подробности относительно моего устройства на службу, и я готов удовлетворить твое любопытство – дружеское и вполне законное. Место, которое я ищу, – это первое попавшееся место, вот и все. Поскольку, собираясь поступить в то или иное ведомство, я не связываю с ним мыслей о своей будущности, мне совершенно все равно, что данное ведомство может дать мне в этом отношении. Тысяча двести франков в год – вот все, что требуется, а есть там надежды на продвижение или нет, мне безразлично. Готов повторять без конца – должность является для меня лишь средством заработать на хлеб; пусть она будет самой скромной, лишь бы мне хватило на жизнь. Ни на одну секунду я не связываю с ней мысли о своей будущности. Так как, рассчитывая только на Музу, можно умереть с голоду, не успев прославиться, надо искать заработок на другом поприще, но основой моего будущего положения я по-прежнему считаю поэзию.

Возможно, что вторая половина моих планов окажется несбыточной мечтой. Что ж, тогда мне останется скромная должность, чтобы иметь кусок хлеба, и я до конца буду верен своему девизу: «Все или ничего».Могу еще сказать, что эту должность я ищу в каком-нибудь таком ведомстве, которое требует энергичной деятельности, например, в управлении надзора, и, может быть, через несколько дней получу место на железной дороге, где веду переговоры.

Жду от тебя письма к началу апреля, – ты напишешь его во время каникул, в Эксе. А я напишу тебе уже после того, как приедет Сезанн. Впрочем, это будет очень скоро. – Не забудь сообщить мне кое-какие подробности относительно Экса и его обитателей.

Кланяйся родителям.

Жму руку. Твой друг.

Советую тебе читать и изучать Монтеня. Мне очень по душе его философия, и я уверен, что тебе она понравится не меньше. Обрати особое внимание на главу: «О воспитании детей». Какая это пощечина нашему классическому образованию!

ПОЛЮ СЕЗАННУ

26 апреля 1860 г.

7 часов утра.

Дорогой старина!

Готов без конца твердить одно и то же: не думай, что я стал педантом. Всякий раз, как мне хочется дать тебе какой-нибудь совет, я колеблюсь, спрашиваю себя, нужно ли это, не надоест ли тебе слушать, как я вечно ору: сделай то, сделай это. Я боюсь, как бы ты не рассердился, боюсь, что мое мнение может разойтись с твоим и это расстроит нашу дружбу. Что делать! Должно быть, я совсем спятил, если мне приходят на ум такие вещи, но я страшусь малейшего пустяка, который мог бы встать между нами. Скажи мне, повтори снова и снова, что принимаешь мои советы как советы друга, что не сердишься, когда они идут вразрез с твоей точкой зрения, что я для тебя все тот же весельчак и мечтатель, который так любил поваляться рядом с тобой на травке, с трубкой в зубах и со стаканом в руке. – Мои слова диктуются только дружбой; мне легче живется, когда я хоть немного участвую в твоих делах, болтаю с тобой, пишу тебе длинные письма, строю воздушные замки. Но, бога ради, не думай, что я хочу навязать тебе линию поведения. Из всего, что я тебе скажу, прими лишь то, что тебе подойдет, что тебе понравится, а над остальным можешь посмеяться, даже не давая себе труда возразить мне.

Ну вот. Теперь мне не так страшно приступить к разговору о живописи.

Когда я вижу картину – а мне ведь удается разве только отличить белое от черного, не более, – я, разумеется, не могу позволить себе судить о технической стороне дела. Я ограничиваюсь тем, что говорю, нравится ли мне сюжет, вызывает ли у меня картина в целом мечты о чем-то хорошем, возвышенном, ощущается ли в композиции любовь к прекрасному. Одним словом, не касаясь вопросов ремесла, я говорю только об искусстве, о мысли, лежащей в основе создания художника. И, мне кажется, – я поступаю правильно: ничто так не противно мне, как восторженные восклицания так называемых ценителей, которые, нахватавшись в мастерских художников разных технических терминов, с апломбом выпаливают их, точно попугаи. Другое дело ты; зная по опыту, как трудно с помощью красок воплотить на холсте свою идею, ты, конечно, много внимания уделяешь именно технике, ты любуешься тем или иным мазком кисти, тем или иным удавшимся оттенком, и т. д. и т. д. Это естественно; фантазия, искра – все это есть в тебе самом, и ты ищешь форму, которой у тебя нет и которой ты искренне восхищаешься всюду, где бы ты ее ни нашел. Но будь осторожен: форма – это еще не все, и, независимо ни от чего, идея должна быть для тебя выше формы. Сейчас я поясню свою мысль: картина должна быть для тебя не только совокупностью растертых красок, наложенных на холст, ты не должен все время доискиваться, в результате какого именно технического приема был получен данный эффект; нет, ты должен увидеть творение в целом и задать себе вопрос, получилось ли оно таким, каким ему надлежало быть, является ли данный художник истинным художником. Ведь в глазах толпы почти нет разницы между мазней и шедевром. И там и здесь есть белое, красное, мазки кисти, холст, рама. Различие лишь в том неуловимом, в том безымянном, что может обнаружить только человек со вкусом. Вот это неуловимое «нечто», это особое отношение художника к миру ты я должен искать прежде всего. А потом можешь пытаться рассмотреть его манеру, можешь заняться ремеслом. Но повторяю еще раз, прежде чем начать копаться в этой, так сказать, материальной стороне дела, в этих вонючих красках, в этом грубом холсте, прежде всего ты должен так настроить свою душу, чтобы возвышенная гармония, чтобы благородная мысль, которые пронизывают шедевр и окружают его каким-то божественным ореолом, – чтобы они унесли тебя на небо. – Я далек от того, чтобы презирать форму. Это было бы глупо, потому что без формы можно быть великим художником только для себя, но не для других. Ведь именно форма утверждает идею, и чем возвышеннее идея, тем возвышеннее должна быть и форма. Ведь только благодаря форме художника понимает и оценивает зритель, и эта оценка бывает благоприятной лишь в том случае, когда форма совершенна. Воспользуюсь таким сравнением: если бы мне вздумалось поговорить с немцем, я бы пригласил переводчика, но если бы не было немца, с которым мне бы хотелось поговорить, переводчик оказался бы лишним. Переводчик – это форма, немец – мысль. Без формы я бы не мог понять мысль, но если нет мысли, не нужна и форма. Я хочу сказать, что техника ремесла – это все и ничего; что необходимо ею овладеть, но никак нельзя забывать, что отношение художника к миру не менее существенно. Словом, это два элемента, которые недействительны врозь, а вместе составляют некое грандиозное целое.

Впрочем, это относится не к тебе. Если у тебя есть талант, во что я твердо верю, тебе незачем устанавливать разграничения, которые я только что сформулировал, разумеется, несколько примитивно. Гений рождается со своей мыслью и со своею собственной, своеобразной формой. Эти две стороны не могут быть отделены друг от друга без того, чтобы человек не сделался или, по крайней мере, не показался полнейшим ничтожеством. Особенно заметно это бывает в тех случаях, когда господствует только мысль; бедный великий человек причисляется тогда к категории непонятых; тщетно душа его предается мечтам, она не может поделиться ими с окружающими, он смешон и несчастен. Когда же налицо только форма, человек, владеющий ею, не обладая при этом мыслью, иной раз добивается успеха, и тогда его пример становится особенно опасным. Я подхожу наконец к живописи коммерческой, к которой как-то обещал тебе вернуться; все предшествующее было лишь длинным вступлением, а вот сейчас я скажу тебе то, что хотел сказать. Для художника-дельца идея не существует; чтобы создать что-нибудь ценное с точки зрения искусства, он пишет чересчур быстро. Для него это ремесло, способ прокормить детей – не более. Но суть в том, что этот горе-художник, не обладающий идеей, чаще всего владеет формой, – вот почему для коммерсантов его картины являются самой настоящей ловушкой. Все кругом вынуждены признать, что это красиво, и, не вникая глубже, начинают восхищаться недостойным того произведением, быть может, даже подражать ему. Я знаю, что на удочку попадаются только глупцы, но не сердись, если я напуган, – пусть мой страх неоснователен, – и если я скажу тебе, как друг: «Берегись. Думай об искусстве, о высоком искусстве, не заботься о форме, ибо одна форма – это живопись для коммерции; вдумайся в идею, воплощай прекрасные мечты, а форма придет сама в процессе работы, и все, что ты создашь, будет прекрасно, будет возвышенно». Вот чтоя уже говорил тебе и что буду повторять без конца.

Если ты недоволен мною, значит, ты неблагоразумен. Эти пять страничек – самые серьезные из всех, какие я когда-либо написал в своей жизни. – Но только смотри не забудь нашего уговора: если моя болтовня тебе неприятна, если она задевает твои взгляды, не обращай на нее внимания.

В прошлое воскресенье Шайян провел со мной весь день; мы вместе позавтракали, вместе поужинали и говорили о тебе, покуривая трубочки. Шайян – отличный малый, но, бог ты мой, какая ограниченность, какое незнание людей! Мне кажется маловероятным, чтобы он добился успеха, но все-таки он не будет несчастен, и эта мысль в какой-то мере утешает меня, когда я смотрю на его флегматичную физиономию. В его характере уже нет молодости, и я даже подозреваю, что он скуп.

При этих двух недостатках, которые в данном случае являются достоинствами, он не может ни умереть с голода, ни сделаться чересчур желчным. Он вовремя уедет в свою деревню или удовольствуется изготовлением плохоньких портретов, которые будет продавать как можно дороже.

Шайян говорил мне, что в том доме, где он снимает комнату, живут двенадцать молоденьких девушек; они подымают такую возню, что дрожат стены, и он недоволен, хочет переехать. Вот простофиля!

Каждое утро, с шести до одиннадцати, он работает в мастерской у Сюиса, а после двенадцати отправляется в Лувр. Ну, не наглость ли это? Ах, будь ты здесь, ну и зажили бы мы с тобой! Впрочем, к чему все эти ахи и охи? От них становится еще тяжелее на душе.

Ну, хватит о Шайяне, он, наверное, скоро сам тебе напишет. Виллевьей больше не показывался, собираюсь навестить его в ближайшие дни.

А моя жизнь все так же однообразна. По временам, когда, склонившись над пюпитром, я пишу, сам не зная что, сонный и отупевший, какое-нибудь свежее воспоминание мелькает вдруг в моем мозгу – одна из наших веселых прогулок, одно из местечек, которые мы так любили, – и сердце мое сжимается от тоски. Я поднимаю голову и вижу унылую действительность – пыльную комнату, заваленную старыми бумагами, множество конторщиков, как правило тупых и недалеких. Я слышу монотонное поскрипывание перьев, резкие голоса, странные выражения, непривычные для моего слуха. А на стекле, словно желая меня поддразнить, вдруг начинают резвиться солнечные зайчики, возвещая, что там, снаружи, пирует природа, мелодично поют птицы, цветы испускают опьяняющий аромат. Я откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза, и на мгновенье передо мной проходите вы, мои друзья, а также они – те женщины, которых я любил, сам того не зная. Потом все исчезает, действительность, возвратись, кажется еще более ужасной, я снова берусь за перо, мне хочется плакать. – О, свобода, свобода! Созерцательная жизнь Востока! Сладкая и поэтическая лень! Прекрасные мечты! Где вы? Я написал это письмо currente calamo [65]65
  Не отрывая пера (лат.).


[Закрыть], не снимая нагар со свечи. Скоро полночь, и я собираюсь ложиться спать. Сегодня я был возбужден, прости меня, если мое письмо покажется тебе взбалмошным, лишенным и той малой доли благоразумия, которой я обладаю.

Никак не мог дождаться твоего письма, и хотя у меня нет ничего нового, мне вдруг так захотелось марать бумагу, что я поддался этому искушению.

Жму руку.

Твой друг.

Кланяйся родителям.

Только что получил твое письмо. – Оно пробудило во мне самые сладостные надежды. Твой отец готов уступить; будь тверд, но не дерзи. Помни, что сейчас решается твоя будущность и что все счастье твоей жизни поставлено на карту. – То, что ты пишешь о живописи, уже не имеет значения, поскольку ты сам признал недостатки X***.

Отвечу в ближайшие дни.