Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"
Автор книги: Эмиль Золя
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)
Сент-Обен, 8 сентября 1875 г.
Дорогой господин редактор!
У меня к Вам есть одно предложение, и я прошу Вас ответить как можно скорее, согласны Вы на него или нет. Дело заключается в следующем.
Я только что закончил роман «Его превосходительство Эжен Ругон» – шестой из моей серии «Ругон-Маккары». Действующие лица принадлежат к высшим политическим сферам Второй империи: депутаты, сенаторы, министры, крупные государственные чиновники; главные сцены происходят на фоне заседаний Законодательного корпуса, церемонии крестин наследного принца, осенних празднеств в Компьене, совещаний министров в Сен-Клу и т. д. Думаю, что среди написанных мною книг – это одна из самых любопытных по своим в высшей степени современным и натуралистическим приемам изображения; к тому же она открывает новую область для романа. Я предвижу, что вокруг публикации этой книги поднимется шум.
Итак, вот мое предложение: возьмите этот роман и напечатайте его в Вашем журнале, так же как печатали «Проступок аббата Муре». Если это дело Вас привлекает, то в какой наиболее близкий срок сможете Вы начать публикацию? Я спрашиваю Вас об этом, чтобы знать, когда следует доставить Вам рукопись и когда я смогу располагать своим романом для печатания во Франции. Нам осталось бы договориться о гонораре; роман этот, может быть, немного длиннее предыдущего. По этому вопросу мы легко придем к соглашению.
Будьте так любезны, дорогой господин редактор, сообщите мне о своем намерении незамедлительно. В настоящее время рукопись находится у г-на Шарпантье, который ожидает распоряжения – отдать ли ее в газету или сделать для вас копию.
Пошлите свой ответ по такому адресу: улица Дюн, 53, Сент-Обен-сюр-Мэр, через Люк-сюр-Мэр (Кальвадос).
Независимо от Вашего решения остаюсь Вашим искренним и признательным другом.
Париж, 13 октября 1875 г.
Дорогой господин редактор!
В текущем месяце я вышлю Вам очерк о Флобере. [96]96
Очерк Золя «Гюстав Флобер» (см. том 25 наст. изд.), часть I («Писатель»), был впервые опубликован в «Вестнике Европы» в ноябрьской книжке за 1875 год. Часть II этого очерка («Человек») сперва появилась на французском языке в Париже (газета «Вольтер», 13–17 апреля 1880 г.), а затем в переводе в «Вестнике Европы» (июньская книжка 1880 г.).
[Закрыть]Он будет как бы продолжением моего очерка о Гонкурах и позволит мне высказаться исчерпывающим образом о французском натуралистическом романе.
Наш друг Тургенев говорит, что Вы хотите подписывать мои корреспонденции полным именем. Я охотно Вас на это уполномочиваю. Ставьте мое имя полностью.
Еще одно дело. Только что я заглянул в корректуру «Его превосходительства Эжена Ругона», которую Вам посылают, и пришел в ужас от множества ошибок, нелепо искажающих мой текст на каждой странице. Сделайте милость, наставьте переводчика, чтобы он был внимателен и восстанавливал смысл в тех местах, где повествование становится невразумительным. К сожалению, мы все время очень спешим, и я не смог заняться этими корректурами.
И последнее: будьте так любезны, используйте первую оказию, чтобы выслать мне рукописи корреспонденций. Посылка их почтой обошлась бы слишком дорого. Дождитесь случая, когда кто-нибудь из Ваших знакомых поедет в Париж, и поручите ему отвезти эту пачку бумаг. Вы сделаете мне этим большое одолжение.
Заранее благодарю и остаюсь Вашим преданным и признательным…
1876© Перевод С. Рошаль
Париж, 24 мая 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Вы очень снисходительны, даже слишком. Теперь моя очередь благодарить Вас. Я не избалован симпатией современников, малейший знак литературного признания глубоко меня трогает. И Вы поймете, какую радость доставило мне Ваше столь лестное письмо. Похвалы, подобные тем, которыми Вы меня удостаиваете, утешают боль от ударов камней, градом сыплющихся отовсюду на мою голову, тем более что похвалы эти исходят от Вас, чье великое дарование так современно, так тонко и человечно, так созвучно Парижу.
Я жалею лишь об одном: я узнал, что Вы читаете «Западню» в газете. Вы не можете себе представить, каким скверным мне кажется мой роман в этом виде. Пропадает весь эффект, которого я добиваюсь, мою прозу корежат, сокращая целые фразы, то и дело разбивая текст на абзацы. Словом, я так огорчен этой публикацией, что даже не хочу читать гранки. Если бы у меня хватило духу, я, перед тем как печатать свою вещь фельетонами, поместил бы такое объявление: «Прошу моих друзей литераторов не читать это произведение, пока оно не выйдет в свет отдельной книгой».
Еще раз спасибо, дорогой собрат. Примите уверения в моей совершенной преданности.
Пириак, 3 сентября 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Меня не было в Париже, и «Фигаро» от 1 сентября я прочел только сегодня.
Конечно, мои книги достояние критики. Уделите мне, однако, строк десять для объяснения по поводу пространных выдержек из «Западни», которые Вы соблаговолили привести. Я считаю это столь необходимым и для Вас, и для меня, что прошу опубликовать мое письмо в «Фигаро».
«Западня» – это картина жизни определенной части рабочего класса, и в первую очередь литературный опыт – попытка воссоздать язык парижских предместий. Поэтому тщательно отработанный и необычный стиль книги надо расценивать как филологический этюд и ничего больше.
С другой стороны, «Западня» сейчас только еще печатается, – я хочу сказать, что никто пока не может судить о степени ее морального воздействия. Я утверждаю, что книга послужит страшным уроком, своего рода наказанием, и что никогда еще роман не был продиктован более честными намерениями.
Наконец, нет ничего опаснее, чем цитировать куски, выдернутые из произведения, оторванные от целого, – они представляются сущими уродами. Вы, конечно, знаете острое словцо одного судьи, который сказал, что для того, чтобы осудить человека, достаточно написанных им двух строк, и Вы, конечно, огорчились бы, любезный собрат по перу, если бы из-за Ваших цитат меня повесили.
Примите уверенья в моих наилучших чувствах.
Париж, 9 сентября 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Я хочу соблюсти по отношению к Вам все правила вежливости. Вы как будто не верите, что я отвечу на заданный Вами вопрос. Вот почему я считаю своим долгом написать Вам снова, а Вы можете распорядиться моим ответом по Вашему усмотрению.
Вы считаете меня «писателем демократическим и до некоторой степени социалистом» и удивлены, что я рисую определенную часть рабочего класса в истинном и мрачном свете.
Прежде всего я не согласен с ярлыком, который Вы мне приклеиваете. Я хочу быть романистом просто, без эпитета; но если Вам так уж хочется дать мне определение, назовите меня романистом натуралистического толка, это меня не огорчит. Мои политические убеждения здесь ни при чем, не надо смешивать журналиста, каким я могу стать, с романистом, каким я стал. Нужно читать мои романы, читать их без предубеждения, понимать их и ясно видеть во всей совокупности, прежде чем выносить обо мне и о моих книгах готовые суждения, странные и отвратительные. Ах, если бы Вы знали, как забавляют моих друзей невероятные басни, которыми угощают толпу всякий раз, как мое имя появляется в газете! Если бы Вы знали, что этот кровопиец, этот свирепый романист – просто-напросто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, ведущий размеренную жизнь в своем уголке, преданный своим убеждениям! Я не опровергаю никаких басен, я работаю и полагаюсь на время и общественное мнение, которые когда-нибудь разгребут вокруг меня эту груду всяческой чепухи.
Что же до изображения определенной части рабочего класса в моем романе, то оно таково, как я хотел, – я не сгущал и не смягчал краски. Я рассказываю о том, что вижу, просто рисую факты и предоставляю моралистам право извлекать из них урок. Я обнажил язвы, разъедающие высшие классы, и, уж конечно, не стану скрывать, язвы на теле народа. Моя книга не является тенденциозным и пропагандистским произведением: она служит правде.
Я запрещаю себе делать в своих романах выводы, ибо, по-моему, выводы не даются художнику. Но если Вы хотите знать, какой урок напрашивается после прочтения «Западни», я сформулировал бы его примерно в таких выражениях: просвещайте рабочих, чтобы улучшить их правы, избавьте их от нужды, в которой они живут, устраните скученность и тесноту в предместьях, где воздух так тяжел и отравлен, а главное, боритесь с пьянством, которое губит народ, убивая его разум и тело. Мой роман прост, он рассказывает о вырождении рабочей семьи, испорченной средой, идущей ко дну; муж пьет, жена теряет мужество; их ожидают позор и смерть. Я не сочинитель идиллий, я верю, что разить зло насмерть можно только каленым железом.
Затем разрешите возразить Вам по поводу употребления в романе языка улицы, поскольку Вы проводите резкую грань между диалогом и повествованием. Вы согласны, чтобы мои герои разговаривали на привычном для них языке. Сделайте над собой еще одно усилие, поймите, что мотивы равновесия и общей гармонии заставили меня пользоваться единой лексикой во всей книге. Вы ссылаетесь на Бальзака, который сделал именно такую попытку, когда он подражал старому французскому языку в своих «Озорных рассказах». Я мог бы указать Вам и на другие примеры, на книги, написанные от начала до конца особым языком. Кстати, Вас очень смущает этот язык улицы? Он грубоват, конечно, но какая в нем звучность, сила, какая неожиданность образов – какое это неиссякаемое наслаждение для дотошного любителя языка! Неужели Вас как писателя не волнует чисто техническая сторона этого вопроса?
Словом, поверьте, любезный собрат, что изо всей человеческой грязи, проходящей через мои руки, я беру еще наиболее чистое; что в особенности для «Западни» я выбрал не самые страшные истины; что хоть я и романист, но добрый малый; что я не питаю никаких злых умыслов и все мое честолюбие заключается в том, чтобы оставить после себя творение настолько всеобъемлющее и жизненное, насколько это в моих силах.
Примите уверения в совершенном моем почтении.
Париж, 24 октября 1876 г.
Дорогой друг!
Я еще не поблагодарил Вас за вашу книжку «Несколько созданий нашего времени». Мне хотелось сначала прочесть ее, но я так занят, что мне потребуется несколько вечеров, чтобы проглотить этот том.
Вы хорошо сделали, что переиздали эти страницы. Действительно, как Вы и говорили, там уже просвечивает Ваш и Вашего брата своеобразный талант. В книге есть отличные куски. Теперь можно увидеть Вас в литературной колыбели и проследить за Вашим развитием вплоть до последних томов – свидетельства прекрасного расцвета.
Мне сказали, что Вы работаете как вол и «Девка Элиза» шагает вперед, толстеет и хорошеет. Тем лучше! Мы выйдем в свет почти в одно и то же время. Я просто болен желанием как можно скорее избавиться от «Западни». Мне предстоит еще около месяца работы. Пишу не отрываясь.
До чего же досадно, что наш славный Флобер открывает свою гостиную только в январе! Вот мы и оказались в разных концах Парижа и не можем пожать друг другу руки.
Доде возвращается из Шанрозе первого ноября; думаю, что Тургенев тоже уедет из Буживаля. Как Вы считаете, не устроить ли нам что-нибудь до января? Поразмыслите об этом.
Преданный Вам.
Париж, 24 октября 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
На прошлой неделе я занимался Вами: отправил в Россию большую статью о двух Ваших произведениях. Это объяснит Вам, почему я не поблагодарил Вас раньше за книги, которые Вы столь любезно мне прислали.
Очень сожалею, что моя статья не появится во Франции, ибо в ней я искренне высказываюсь и о Вашем таланте, и о заблуждении, в котором Вы, как мне кажется, пребываете. Я был крайне изумлен идеей «Ульма-отцеубийцы», как прежде был изумлен идеей «Побежденного Рима». [97]97
«Ульм-отцеубийца»(1872) и «Побежденный Рим»(театр Французской Комедии, 1876) – драмы А. Пароди.
[Закрыть]И считаю, что, вступая в бой с современным литературным направлением, Вы, несомненно, потерпите поражение. С другой стороны, я сожалею, что сила такого могучего драматического темперамента, как Ваш, не будет на нашей стороне в борьбе за жизненность и правду в искусстве. Я все же еще тешу себя надеждой, что, когда ветхие мостки устарелых канонов развалятся под Вашими ногами, Вы придете к нам.
Искренне Ваш, любезный собрат, поверьте, что все мои симпатии на стороне Вашего могучего таланта, независимо от взглядов, которые могут нас разделять.
Париж, 21 ноября 1876 г.
Милостивый государь!
Я был очень огорчен тем, как Вы расправились с моей последней статьей. [98]98
В ноябрьской книжке «Вестника Европы» за 1876 год был помещен обзор Золя «Начало театрального сезона в Париже», в котором при переводе на русский язык были сокращены многие цитаты и смягчены некоторые суждения автора. Это и вызвало протест Золя. Очерк «Бальзак и его переписка» был напечатан в январской книжке «Вестника Европы» за 1877 год (позднее включен в сборник «Романисты-натуралисты» под заглавием «Оноре де Бальзак» – см. том 25 наст. изд.).
[Закрыть]Исчезли не только все необходимые цитаты, но и самым странным образом сокращены целые куски текста, писанного мною. Признаюсь, я немедленно пошел к нашему другу Тургеневу и просил его объяснить мне, что же происходит. Он сказал, что напишет Вам.
Я не могу дать обязательство обходиться в моих литературных очерках без цитат. В дальнейшем буду выбирать более короткие, поскольку Вы, кажется, думаете, что мною руководит денежный расчет, – это меня оскорбило: в действительности я просто хотел, чтобы Ваши читатели своими глазами увидели те места в разбираемых мною произведениях, которые мне представляются наиболее любопытными.
Больше всего меня огорчило, что именно сейчас, когда пришло Ваше письмо, я почти закончил статью о Бальзаке, которую и посылаю Вам. И вот статья эта, стоившая мне такого труда, как раз и содержит любопытные сведения, почерпнутые в самих письмах нашего великого романиста. Вы просите меня больше не давать цитат, а я Вам посылаю статью, построенную преимущественно на цитатах. Заметьте, что работа, выполненная таким образом, заняла у меня гораздо больше времени, чем если бы я просто излагал свои мысли, не делая ссылок. Мне пришлось заняться поисками, сопоставлять факты, непрестанно быть начеку. Говорю все это, чтобы доказать Вам, что я вовсе не искал легкого способа увеличить число страниц. Кроме того, я считаю эту статью очень интересной.
Вы должны понять, как трудно мне было бы работать для «Вестника Европы», если бы снова случилось то, что произошло в этом месяце. Я не могу позволить так калечить мои очерки. Очень уж далеко мы живем друг от друга, поэтому наши отношения должны основываться на взаимном доверии. Если повторится подобный факт, я пойму Ваше поведение как желание прекратить всякое сотрудничество со мной. Прошу Вас, скажите откровенно, в чем дело, и тогда я не буду отклонять предложения, которые ежедневно получаю из России.
До сих пор я был очень рад, что с Вами сотрудничаю, я только того и хочу, чтобы наше прекрасное содружество продолжалось, но я ставлю одно условие: относиться с уважением к тому, что я Вам посылаю.
И позвольте сказать, что мне всегда будет очень приятно, если Вы мне напишете и посоветуете, какую взять тему для статьи. Я не знаю Вашей публики, я могу ошибиться.
Не стесняйтесь сказать мне, что имеет успех и что успеха не плюет. Единственное мое желание – удовлетворить Вас, и если я порой допускаю промахи, то лишь потому, что поневоле действую вслепую.
Надеюсь, милостивый государь, что недоразумение это уже рассеялось, как легкое облачко.
Сердечно жму Вашу руку и прошу Вас лишь об одном: не пускайте в ход свои ножницы. В случае, если у Вас появятся возражения, сообщите о них, и я не стану повторять того, что не поправилось Вашей публике.
Париж, 13 декабря 1876 г.
Милостивый государь и уважаемый собрат по перу!
Должен поздравить Вас с книгой, [99]99
Имеется в виду натуралистический роман Гюисманса «Марта, или История одной проститутки» (Брюссель, 1876).
[Закрыть]которую Вы так любезно ко мне занесли. В ней есть великолепные страницы. Мне очень понравились некоторые места в Ваших описаниях, жизнь вдвоем Марты и Лео, молочная лавка, виноторговец и особенно воспоминания Марты о своей жизни, жизни проститутки.
Но если Вы хотите знать мое откровенное мнение, то вот оно: я думаю, книга выиграла бы, если бы была написана в более простой манере. У Вас настолько сам по себе богатый стиль, что Вы можете не злоупотреблять стилистическими излишествами. Я думаю, сила впечатления должна достигаться не окраской слов, а их значением. Все мы видим жизнь в слишком мрачном свете.
Все равно, я очень радовался, читая Ваш роман, ибо Вы, безусловно, один из наших романистов завтрашнего дня. При нашей скудости таких новичков, как Вы, следует встречать с восторгом.
Искренне расположенный к Вам.
Париж, 19 декабря 1876 г.
Дорогой друг!
Обед назначен на среду. Тургенев свободен и согласен. Я пишу Доде, чтобы он позаботился о составлении меню. Ровно в семь вечера, хорошо?
Ваш.
1877© Перевод С. Рошаль
Париж, 3 января 1877 г.
Итак, мой друг, что же с Вами сталось? Вы знаете, мы прямо стонем. Вас требуют, в Вас нуждаются. В воскресенье без Вас скука. Вы мне портите всю зиму тем, что возвращаетесь в Париж так поздно. А хуже всего, что и все мы не видимся – без Вас никак не можем собраться вместе.
Все же мы два раза обедали – в первый раз у Адольфа, который нас угостил какой-то отравой, а другой раз на площади Комической оперы, где мы ели поразительный буйабес [100]100
Рыбная похлебка с пряностями.
[Закрыть]. Мы пили за Ваше здоровье и чуть было не послали Вам телеграмму, чтобы Вы выезжали с первым же поездом.
Пишу Вам все это, чтобы сказать, как мне Вас недостает. Но я знаю, что именно Вас удерживает, и очень одобряю Вашу упорную работу. [101]101
В середине 70-х годов Флобер работал над «Тремя повестями» («Юлиан Странноприимец», «Простая душа», «Иродиада»), завершил многолетний труд над «Искушением святого Антония» и готовил новое произведение «Бувар и Пекюше», которое не успел закончить.
[Закрыть]Только прошу, напишите мне несколько слов, чтобы я знал: 1. Когда Вы вернетесь? 2. Рассчитываете ли Вы привезти с собою законченную книгу? Ко мне поступают противоречивые сведенья, а я этого не люблю, потому что сомнение всегда вызывает у меня тревогу. Когда буду знать наверняка, я смогу ожидать Вас спокойнее.
Через две недели выйдет в свет моя «Западня». И первый же экземпляр отправится в Круассе. Сейчас я отдыхаю, пишу фарс в трех актах [102]102
Имеется в виду комедия Золя «Бутон розы», которая была поставлена в театре Пале-Рояль 6 мая 1878 года и потерпела провал.
[Закрыть]про рогоносцев для Пале-Рояля, директор которого был у меня и просил пьесу. После этого, наверное, напишу драму, а потом возьмусь за роман о страстной любви.
Гонкур закончил свою «Девку Элизу». Но он хочет опубликовать ее только в апреле, наверно, чтобы первые шишки достались на долю «Западни». Тургенев пишет, что у него приступ подагры. Доде увяз по горло в своем романе. Вот и все новости.
Желаю успеха в работе, друг мой, поскорей возвращайтесь к нам с шедевром. Тургенев и Мопассан говорили много хорошего о «Простой душе».
До скорого свидания, правда? Искренне Ваш.
Что скажете о «Жермини»? Право, становится лучше на душе.
Париж, 4 января 1877 г.
Дорогой друг!
Есть ли в Вашей книжке выражение «белая молния нижней юбки» [103]103
Работая над романом «Западня», Золя стремился избежать совпадений с романом Гонкура «Девка Элиза», который вышел почти одновременно, в том же 1877 году. В «Дневнике» Гонкура имеется запись от 17 декабря 1876 года, где он сетует на сходство описания ночной прогулки проститутки в двадцатой главе «Девки Элизы» и ночной прогулки Жервезы в двенадцатой главе «Западни», которую Золя читал друзьям с рукописи.
[Закрыть]применительно к женщине, которая по вечерам подстерегает мужчин? Не помню, сам ли я нашел эту фразу или слышал ее от Вас, когда Вы читали нам. Разумеется, я не хочу Вас обкрадывать. Прошу Вас, черкните одно только слово, и немедленно, чтобы я знал, имею ли я право на этот образ.
Искренне Ваш.
13 февраля 1877г.
Любезный господин редактор!
Вот уже несколько дней, как я собираюсь ответить на странные обвинения, которые взбесившаяся критика предъявляет моему последнему роману. Я, конечно, оставляю в стороне обвинения, касающиеся чисто литературной стороны книги, – творение художника принадлежит публике, и мне не может прийти в голову глупая мысль требовать от людей, чтобы они мною восхищались. Но я слышу, как вокруг меня говорят: «Золя ведь республиканец, он очень дурно поступил, изобразив народ в столь отталкивающем виде». Ну так вот! Именно на эту фразу я и хочу ответить. Я считаю, что должен ответить и за себя лично, и за редакцию органа республиканцев «Бьен пюблик», [104]104
«Бьен пюблик»(«le Bien public») – с февраля 1876 года ежедневная газета радикального направления, издававшаяся Эмилем Менье; ее главный редактор Ив Гюйо был горячим сторонником литературных теорий Золя.
[Закрыть]который взял на себя труд напечатать первую часть «Западни».
Мне придется рассмотреть вопрос несколько шире.
В политике, как в литературе, равно как и во всей духовной жизни человека нашего времени, существуют сейчас два отчетливо выраженных направления: идеалистическое и натуралистическое. Я называю идеалистической политикой такую политику, которая довольствуется готовыми громкими фразами, которая обращается с людьми, как с чистыми абстракциями, и строит утопии, не изучив действительности. А натуралистической я называю такую политику, которая начинает с опыта, опирается на факты, словом, такую, которая учитывает нужды нации.
Я ничем не хочу связывать «Бьен пюблик». Сам я не политик и выражаю здесь только мысли наблюдателя, которого страстно волнует все, чем жив человек. Уже много лет я наблюдаю вторжение в политику романтического охвостья; оно удобно расположилось там в своих султанах из перьев и абрикосовых куртках 1830 года.
Это любопытный материал для изучения, нужно будет как-нибудь заняться им. Да, действительно, романтические драмы оставляли публику холодной. Эти пьесы перестали делать в театре сборы, и пришло время промышлять чем-нибудь другим. И тогда, оставив Амбигю крысам, сотворили газеты. Все тряпье старой драмы переехало на новую квартиру. Нынче первый любовник, держа перо по ветру, лихо подбоченясь, пишет передовицы. Нынче статисты в костюмах, расшитых блестками, кричат: «К черту, граждане, мы будем драться!» Это те же самые романтические приемы, резкое противопоставление света и теней, героев и уродов, та же высокопарная ложь – она надоела зрителям, и теперь ею ошарашивают читателей. Люди делают деньги, кто как умеет, и раз уж литература обернулась для них мачехой, почему бы не заработать миллионы на политике?
Поистине странная политика! Ей не хватает своего Бокажа и Меленга, чтобы было кому снабжать передовицами парижские газеты. Эта политика требует декламации, вращения белков и воздевания рук к небесам. Все в ней фальшь и ложь: и люди и вещи. Это политика позолоченного картона, политика театральной пышности, за которой зыблется пустота, зияющая пустота, куда однажды все может рухнуть. Когда представление окончится и заплативший за него народ поаплодирует актерам, он, очнувшись, снова окажется на тротуаре, прозябший и оборванный, как и прежде.
В наш век только то прочно, что опирается на науку. Политика идеалистическая неизбежно ведет ко всевозможным катастрофам. Если мы отказываемся познать человека, если мы строим общество так, как обойщик украшает гостиную для парадного приема, дело наших рук не имеет будущего; это относится не только к консерваторам-идеалистам, но даже в большей степени к республиканцам-идеалистам. Республиканцы-идеалисты – убийцы Республики, таково мое твердое мнение. Они идут против самого духа нашего века, они строят здание, под которым нет устойчивой опоры, и оно неизбежно развалится. Когда Лавуазье освободил химию от алхимии, он начал с того, что исследовал воздух, которым мы дышим. Так вот, если вы хотите избавить Республику от королей, изучите сначала народ!
Итак, я утверждаю, что сделал полезное дело, анализируя в «Западне» определенную часть народа. Я показал вырождение рабочей семьи, отца и мать, пошедших по дурному пути, дочь, развращенную плохим примером, пагубным влиянием воспитания и среды. Я сделал, что мог: обнажил язвы, ярко осветил страдания и пороки, – их можно излечить. Политики-идеалисты уподобляются врачу, который прячет под цветами агонию своих клиентов. Я предпочел выставить эту агонию напоказ. Смотрите, вот как люди живут и вот как они умирают. Я только регистратор, сие звание запрещает мне делать выводы. А размышлять и искать лекарства – это уж забота моралистов и законодателей.
Если кому-нибудь нужно, чтобы я непременно сделал вывод, я бы сказал, что суть «Западни» может быть кратко выражена следующими словами: закройте кабаки, откройте школы. Пьянство губит народ. Познакомьтесь со статистическими данными, пойдите в больницы, произведите обследование, – вы увидите, лгу ли я. Человек, который уничтожит пьянство, сделает для Франции больше, чем Карл Великий и Наполеон. К этому добавлю: оздоровите пригороды и увеличьте заработную плату. А главное – это жилищный вопрос; уличная вонь, омерзительная лестница, тесная комната, где вповалку спят отцы и дочери, братья и сестры, – вот одна из главных причин развращенности городских предместий. Изнурительная работа, низводящая человека до уровня животного, недостаточная заработная плата, которая лишает людей мужества и заставляет искать забвения, – вот что гонит их в кабаки и в дома терпимости. Да, народ таков, но потому, что этого желает общество.
А теперь я должен коснуться той странной точки зрения критики, с коей она рассматривала и судила моих героев.
Надо думать, что, берясь за такую тему, я не действовал наобум. Составляя план романа, я, наоборот, настойчиво добивался того, чтобы выявить все наиболее яркие типы рабочих, которых я наблюдал. Меня винят в том, что в моих романах я не уделяю внимания композиции. Но на самом деле я работаю над композицией месяцами. Итак, я искал и выбирал таких героев, которые воплощали бы в себе все разновидности парижского рабочего. А везде пишут, что мои герои все одинаково отвратительны и что все они коснеют в лени и пьянстве. Так как же, я ли потерял голову или те, кто, не читав меня, это пишут? Рассмотрим моих персонажей.
Среди них есть только один негодяй – это Лантье. Да, он темная личность, согласен. Я думаю, что имею право ввести в свой роман темную фигуру, – так на картине кладут тень. Но он не рабочий. Он был шляпником в провинции, а с тех пор, как перебрался в Париж, больше не прикоснулся к инструментам своего ремесла. Он носит пальто и корчит из себя барина. Рисуя его, я, конечно, не оскорбляю рабочий класс, потому что Лантье сам поставил себя вне своего класса.
Теперь о других.
Чета Лорийе. Но разве Лорийе бездельники и пьяницы? Ничуть. Они никогда не пьют. Они изнуряют себя работой, и жена помогает мужу по мере своих слабых сил. Они, конечно, скряги, злобные и завистливые сплетники. Но что за жизнь они ведут, – ведь это сущая каторга, она-то их так истощила и изуродовала. Год за годом все та же отупляющая, тяжкая работа, которая пригвоздила их к душному углу, перед иссушающим огнем их кузницы. Разве не ясно, что Лорийе – это рабы, жертвы мелкого производства на дому? Значит, я очень плохо объяснил это.
Чета Бош. Но разве чета Бош бездельники и пьяницы? Ничуть. Оба они работают, и муж только изредка пропускает стаканчик. Это привратник и привратница, каких знают все, и в моей книге они не совершают ни одного дурного поступка.
Чета Пуассон. Но разве чета Пуассон бездельники и пьяницы? Ничуть. Наоборот, муж, полицейский, настолько добросовестный служака, что иногда, может быть, производит комическое впечатление, но он глубоко честен. Правда, его жена сошлась с Лантье; но эта связь нужна для моей драмы, и я не знал, что романистам запрещено описывать адюльтер.
Гуже. Но разве Гуже бездельник и пьяница? Ничуть. Здесь у меня на руках все козыри. По моему замыслу, Гуже отличный рабочий, образцовый рабочий – опрятный, бережливый, честный, обожает свою мать, не пропускает ни одного рабочего дня, остается благородным и чистым до конца. Разве этого образа не достаточно, чтобы все поняли, что я отдаю должное достоинствам народа? В народе встречаются незаурядные натуры, я это знаю и говорю это, раз я ввел такой образ в свою книгу. И, решусь ли признаться, – я даже боюсь, что немного приврал, потому что иногда приписываю Гуже чувства, не свойственные его среде. Право же, мне даже совестно.
Подхожу к трем персонажам, поставленным в центре романа, – к Жервезе, Купо и Нана. Здесь кульминационная точка моей драмы, и я требую для себя всех свобод, какие только даны драматургам.
Но разве Жервеза и Купо бездельники и пьяницы? Ничуть. Они становятся бездельниками и пьяницами, а это совсем другое дело. К тому же на этом-то и строится весь роман; если убрать их падение, роман перестал бы существовать, и я не мог бы написать его. Но, пожалуйста, прочтите мою книгу внимательно. Разве треть ее не занята описанием счастливой супружеской жизни Жервезы и Купо, когда безделие и пьянство еще не вошли в их дом? Потом начинается распад, и я осторожно подготавливал каждый его этап, чтобы показать, что среда и алкоголь – два великих разрушителя, которым не может противостоять воля героев романа. Жервеза – самый привлекательный, самый нежный образ из всех, какие я создал, она остается доброй до конца. Да и сам Купо, пораженный страшной болезнью, мало-помалу овладевающей им, сохраняет черты незлобивости, свойственные его натуре. Это двое страдальцев, и только.
Что до Нана, то она следствие всего этого. Я добивался в своей драме полноты. Мне нужен был ребенок, погубленный в этой семье. Она дочь алкоголиков, на ней сказываются роковые последствия нищеты и порока. Повторяю: ознакомьтесь со статистическими данными, и вы увидите, солгал ли я.
Остаются второстепенные фигуры: пьяницы и бездельники, которых я должен был сделать именно такими, чтобы объяснить и ускорить падение Купо. Чуть не забыл Бижара и малютку Лали. Случай Бижара – это только один из случаев отравления алкоголем. Кто умирает от белой горячки, как Купо, кто становится буйнопомешанным, как Бижар. Бижар из тех сумасшедших, какие часто привлекаются к суду исправительной полицией. А Лали – дополнение Нана. В дурной рабочей семье дочерей забивают до смерти, либо они идут по плохой дорожке.
Ну а теперь скажите, откуда видно, что я взял в герои только пьяниц и бездельников? Наоборот, в «Западне» все работают, семь или восемь картин в романе показывают, как трудятся рабочие. И за немногими исключениями, которых требует моя драма, никто не пьет. Вот почему я не согласен с критикой, которая обвиняет меня в том, что я вывожу на сцену одних лишь мерзавцев. Меня очень плохо читают. Это все, что я хотел доказать.
К тому же люди не хотят понять, что «Западня», как и мои предыдущие книги, входит в серию романов, в огромное целое, которое будет состоять из двух десятков томов. У этого целого есть общий смысл, который станет ясен всем, лишь когда я завершу свой нелегкий труд. И эта серия должна включать два романа о народе. Пусть критики, обвиняющие меня в том, что я не показал народ во всех его обличьях, соблаговолят дождаться второго романа, который я предполагаю посвятить народу. А пока «Западня» остается среди других томов отдельно звучащей нотой.
Я не буду останавливаться на вопросе о языке. Я заставил рабочих наших предместий говорить так, как большинство их говорит в жизни. Сказать мне, что это не язык народа, – по меньшей мере наивно; отвечу только одно: пойдите в густонаселенные кварталы и послушайте. Таким языком говорят самые порядочные рабочие. К тому же разве многое от этого языка не вошло в язык людей искусства? Разве самые воспитанные люди за обедом, в мужском обществе, не употребляют куда более вольные выражения? Все нападки на мой стилистический эксперимент слишком лицемерны, чтобы стоило на них останавливаться. В конце концов я не имел в виду затевать литературную дискуссию.
Мое письмо получилось чересчур длинным, пора подвести итог. Республиканцам-идеалистам, обвиняющим меня в том, что я оскорбил народ, отвечаю: напротив, я думаю, что сделал благое дело. Я сказал правду, я представил достоверные данные о нужде и о неизбежном упадке рабочего класса, я пришел на помощь политикам-натуралистам, которые понимают, что, служа людям, необходимо раньше их изучить. Без системы, без анализа, без правды в наше время невозможны ни политика, ни литература.
