Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

Но нет! Люди, одержимые нелепыми политическими и религиозными страстями, ничего не желают слышать, а учащаяся молодежь – какой позор перед всем миром! – собралась, чтобы ошикать Шерера-Кестнера, изменника, продавшегося врагам, оскорбившего честь армии и опозорившего Францию!

Разумеется, я понимаю, что кучка юнцов, устроивших манифестацию, еще не вся молодежь и что от сотни буянов на улице больше шуму, чем от десяти тысяч работников, прилежно занятых своим ремеслом за стенами мастерских. Но и сотни крикунов, пожалуй, многовато, и крайне прискорбно уже одно то, что при сложившихся обстоятельствах в Латинском квартале могло возникнуть подобное движение, сколь бы малочисленным оно ни было.

Так, значит, завелись антисемиты и среди молодежи? Значит, юные умы и души уже разъедает проказа дикого предрассудка? Как все это грустно и тревожно в канун XX века! Сто лет спустя после принятия Декларации прав человека, через столетие после свершения величайшего акта веротерпимости и раскрепощения личности мы вновь отброшены к временам религиозных войн, к омерзительному и нелепейшему фанатизму! Еще можно понять людей, которые играют свою роль, для которых важнее всего не отступить от своих принципов и тешить свое ненасытное тщеславие. Но юные существа, рождающиеся и растущие ради того расцвета всех прав и свобод, который озаряет в наших мечтах грядущий век? Мы видим в них будущих тружеников, а они, оказывается, антисемиты, иными словами, они ознаменуют приход нового столетия поголовным избиением евреев только потому, что видят в них инородцев и иноверцев. Нечего сказать, веселое вступление в Город наших грез, в Город равенства и братства! Если бы с молодежью дело обстояло настолько печально, нам оставалось бы только предаваться неутешному горю и похоронить всякую надежду, всякую мысль о человеческом счастье.

Ах, юность, юность! Молю тебя, подумай о великих свершениях, которые ожидают тебя. Ты – творец будущего, тебе предстоит заложить основание грядущего века, который – мы свято верим – разрешит проблемы истины и справедливости, поставленные уходящим столетием. Мы, старики, люди старшего поколения, завещаем тебе исполинскую груду накопленных знаний и опыта, быть может, немало противоречий и путаницы, но, несомненно, самый вдохновенный порыв нашего времени к свету, наиболее добросовестные и достоверные свидетельства, самые устои величавого здания науки, которое тебе предстоит достраивать во славу свою и ради своего счастья. Хочется лишь пожелать, чтобы ты явила еще большее благородство, еще большую свободу духа, превзошла нас жаждой жизни, достойной человека, напряжением сил, отданных без остатка труду ради достижения такой плодовитости человека и земли, чтобы они произрастили под жаркими лучами солнца тучную ниву радости. И тогда мы по-братски уступим тебе место, с легким сердцем уйдем из жизни, чтобы отдохнуть от земных трудов, уверенные в том, что ты продолжишь паше дело и осуществишь наши мечты!

Юность, юность! Вспомни о страданиях, выпавших на долю твоих отцов, о жестоких сражениях, которые им пришлось выдержать, чтобы завоевать свободу, которой ты пользуешься ныне. И если ты чувствуешь себя независимой, можешь беспрепятственно идти, куда тебе заблагорассудится, свободно выступать в печати и всенародно высказывать собственное мнение, то этим ты обязана своим отцам, добывшим все это для тебя своей мыслью и кровью. Ты не рождена под властью тирана, тебе неведомо, что значит просыпаться каждое утро, чувствуя на своей груди сапог владыки, тебе не довелось бороться, чтобы отвести разящий меч диктатора или ложное обвинение злонамеренного судьи. Благодари своих отцов и не совершай преступления, приветствуя ложь, заключая союз с жестоким насилием, нетерпимостью одержимых и ненасытностью честолюбцев. Иначе тебя ждет диктатура.

Юность, юность! Будь всегда на стороне справедливости. Великие беды грозят тебе, если позволишь угаснуть в себе чувству справедливости. Здесь я имею в виду не справедливость нашего законодательства, чье единственное назначение в том, чтобы обеспечить прочность общества как единого целого. Разумеется, ее надобно уважать, – однако есть справедливость более высокая, которая предполагает, что любое человеческое суждение погрешимо и допускает возможную невиновность осужденного, отнюдь не посягая на честь и достоинство судей. Но не случилось ли именно то, что должно было бы зажечь в тебе священную жажду правого суда? Кому возроптать и потребовать свершения правосудия, как не тебе? Ведь ты не вовлечена еще в борьбу, где нами движут расчет и личные пристрастия, ты еще не замешана, еще не запятнала себя участием в каком-либо сомнительном предприятии, ты можешь говорить в полный голос, с присущей тебе непосредственностью и чистосердечием.

Юность, юность! Будь человечной, будь великодушной. И даже если мы заблуждаемся, стань на нашу сторону, когда мы говорим, что невинного подвергли страшному наказанию и что сердца наши сжимаются от гнева и боли. Одна лишь мысль о том, что, возможно, допущена ошибка, одна мысль о непомерно тяжкой каре теснит грудь и исторгает из глаз слезы. Конечно, тюремных стражей ничем не тронешь, но что же ты? Ведь тебе знакомы еще слезы, ведь сердце твое еще должно быть открыто чужим страданиям, чужому горю! Отчего, когда прослышишь ты о мученике, изнемогающем под бременем ненависти, не овладеет тобой рыцарский помысел защитить его и вернуть ему свободу? Кто же тогда дерзнет на великое деяние, кто поднимется на славную и грозную битву, кто выступит против целого народа во имя светлого идеала справедливости? И не постыдно ли, что вдохновенный порыв владеет твоими старшими товарищами, старыми бойцами, что ныне их сердца, а не сердца юных, горят огнем прекрасного безумия?

Куда лежит ваш путь, юноши? Куда вы стремитесь, студенты, устраивая шествия на городских улицах, вплетая в хор наших разногласий дерзание и надежду своих двадцати лет?

– Наш путь лежит к человечности, истине и справедливости!

ПИСЬМО ФРАНЦИИ

Написанное ниже вышло отдельной брошюрой, поступившей в продажу 6 января 1898 года.

Это была вторая брошюра задуманной мною серии, которая по моим расчетам должна была получиться весьма внушительной. Я был чрезвычайно рад, что нашел такой способ издания своих очерков, который избавлял меня от стеснительных обязательств, не ограничивая в то же время моей свободы и ответственности. Кроме того, не будучи теперь связан малыми размерами газетной статьи, я мог развернуться шире. События назревали, и я ждал их, полный решимости высказать всю правду и бороться до конца, пока не восторжествует истина и не свершится правосудие.

* * *

В страшные дни нравственного смятения, которые мы переживаем сейчас, в дни, когда общество словно охвачено безумием, к тебе взываю я, Франция, к тебе взываю, народ мой, к тебе взываю, отчизна!

Каждое утро я читаю в газетах то, что ты, надо полагать, думаешь о злополучном деле Дрейфуса, и с каждым днем все возрастает мое изумление, все более негодует мой разум. Как! Ты, Франция, дошла до того, что поверила вопиющей лжи, ополчилась вкупе со сворой злоумышленников на горстку честных людей, бьешь в набат из-за вздорного навета, будто нанесли оскорбление французской армии и плетут заговор, чтобы продать тебя недругу? И это в то время, как мудрейшие и вернейшие твои сыны желают лишь, чтобы в глазах Европы, пристально следящей за нами, ты осталась страной чести, страной человечности, страной истины и справедливости!

Да, это так, – все сказанное относится к громадной части населения страны, и в особенности к мелким служащим и бедноте, городскому люду, к почти всем жителям провинциальных городов и деревень, которые составляют подавляющее большинство тех, кто слепо верит газетам и соседям и не имеет возможности ни проверить сведения, ни составить себе о них собственное мнение. Так что же произошло, как случилось, Франция, что народ твой, народ благоразумный и добросердечный, мог дойти от страха до такого ожесточения, до такой исступленной нетерпимости? Ему говорят, что на ужасные страдания обрекли, быть может, невинного человека, что существуют вещественные доказательства и доводы нравственного порядка, настоятельно требующие пересмотра дела, но твой народ яростно отмахивается от правды, идет на поводу у сектантов и убийц, на поводу у людей, которые предпочли бы спрятать концы в воду, – народ, который еще вчера вновь сокрушил бы Бастилию, чтобы освободить заточенного в ней узника!

Жестокая печаль и тревога гложет сердце тех, кто любит тебя, Франция, кто желает твоего достоинства и величия! С чувством отчаяния я взираю на помутившееся, бурлящее море народа твоего и пытаюсь понять, откуда налетел черный вихрь, грозящий погубить твою славу. Смертельная опасность нависла над тобой, ее грозные признаки я вижу в происходящем ныне и не устрашусь сказать все, что думаю, ибо единственной страстью моей жизни была истина, и здесь я делаю лишь то, что всегда почитал своим долгом.

Задумывалась ли ты над тем, что опасность заключается именно в неведении общества, от которого упорно скрывают правду? Добрая сотня газет твердит изо дня в день, что общественность не желает, чтобы Дрейфус оказался невиновным, что виновность его необходима для спасения родины. Подумала ли ты о том, сколь тяжкая вина ляжет на тебя, если люди, стоящие у власти, воспользуются этим словесным вывертом, чтобы задушить правду? И в этом была бы повинна Франция, Франция толкнула бы нас на преступление, за которое пришлось бы расплачиваться дорогой ценой! Вот почему те из твоих сынов, которые любят и чтят тебя, видят свой единственный, свой священный долг в том, чтобы, не жалея сил, воздействовать на общественное мнение, открыть народу глаза на истинное положение вещей, убедить его не совершать гибельного шага, на который толкают его слепые страсти. Нет миссии более ответственной, более возвышенной.

Да, со всей силой убеждения, на какую только способен, я обращусь к бедным и обездоленным, к тем, кого отравляют ядом лжи и подстрекают на безрассудство. Единственное мое желание – крикнуть им, где подлинная душа родины, в чем ее непобедимая сила и где обретет она свое истинное торжество.

Посмотрим же, что произошло за последнее время. Недавно предпринят новый шаг: решено предать майора Эстерхази военному суду. [32]32
  Граф Эстерхази предстал перед военным судом 8 января 1898 года и был с триумфом оправдан.


[Закрыть]Как я сказал еще в первый день, истина шествует и ничто не в силах остановить ее. Несмотря на сопротивление злонамеренных, каждый новый шаг вперед неотвратимо последует в свой час. И если преградить истине путь, если запереть ее в подземелье, она набирает во мраке такую неодолимую силу, что в один прекрасный день происходит взрыв, и тогда на воздух летит все. Попробуйте в течение еще нескольких месяцев хоронить ее под горами лжи или держать под замком закрытого процесса, и вы убедитесь, что уготовили себе тягчайшее поражение.

Но по мере того, как истина шествует, все обильнее расточается ложь, чтобы убедить нас, будто все осталось по-прежнему. И это весьма примечательно. В свое время, когда генерал де Пелье, которому было поручено произвести предварительное расследование, написал заключение, где указывал на возможную виновность майора Эстерхази, продажные газеты сочинили небылицу, будто генерал Сосье, уверенный в невиновности Эстерхази, колебался и согласился передать дело в военный суд, лишь уступая настойчивым просьбам самого Эстерхази. Теперь газеты выдумали кое-что похлестче: поскольку три эксперта вновь установили, что бордеро, [33]33
  Бордеро– опись секретных военных документов с предложением передать их в распоряжение германского командования, которая была найдена (в клочках) в резиденции немецкого военного атташе в Париже и приписывалась Дрейфусу.


[Закрыть]безусловно, написано рукой Дрейфуса, то майор Равари, произведя дознание, пришел к выводу о необходимости прекращения дела и что-де если Эстерхази и предстанет перед судом военного трибунала, то лишь потому, что сам настаивал на судебном разбирательстве и что генерал Сосье опять-таки вынужден был уступить.

Подобные россказни поистине – верх глупости, и могут вызвать только смех! Что вы скажете об обвиняемом, который руководит ходом дела и отдает распоряжения об аресте? Можете ли вы вообразить, чтобы ради человека, признанного невиновным в итоге двух расследований, собирали, не пожалев времени и труда, военный трибунал единственно для того, чтобы устроить балаганное представление, нечто вроде заключительной сцены торжества правосудия? Все это выглядит настоящим издевательством над правосудием, особенно если учесть, что кое-кто выражает уверенность в том, что будет непременно вынесен оправдательный приговор. Правосудие создано не для того, чтобы судить невиновных, и, уж во всяком случае, решение суда не выносится за кулисами, еще до начала слушания дела. Поскольку майор Эстерхази предается военному суду, будем надеяться, что речь идет не о фарсе, не о пышном представлении, устроенном на потеху зевакам. Моя бедная Франция, как видно, тебя считают совсем уж глупенькой, если рассказывают тебе такой несусветный вздор!

Чистейший вымысел также и те сведения, которые распространяются грязной прессой и которые должны были бы положить конец твоему ослеплению. Что же касается меня, то я решительно отказываюсь верить басне о трех экспертах, которые якобы не установили с первого взгляда тождества почерка майора Эстерхази и почерка, которым написано бордеро. Да остановите на улице любого ребенка, приведите его к себе, положите перед ним обе улики, и он вам скажет: «Оба листка написаны одним дядей». Тут всякий разберется и без экспертов, сходство в начертании некоторых слов бросается в глаза. От этого никуда не денешься; майор, конечно, не мог не признать разительного сходства и для объяснения оного заявил, что были якобы сняты кальки с его писем, сочинил хитроумно запутанную и, к слову сказать, удивительно наивную историю, которую газеты перепевали на все лады в течение долгих недель. И в довершение всего ссылаются на мнение пресловутых трех экспертов, которые опять-таки установили, что бордеро написано рукой Дрейфуса. Ну нет, это уж слишком, подобная самоуверенность становится просто подозрительной, и я надеюсь, что порядочные люди возмутятся!

Более того, некоторые газеты пишут, что бордеро не будет признано вещественным доказательством и что о нем даже не будет речи на суде. Спрашивается, о чем же тогда будет речь, да и зачем в таком случае вообще устраивать суд? Ведь в этом вся суть: если Дрейфус был осужден на основании письменного документа, составленного другим лицом и достаточного для осуждения этого лица, необходимость неумолимо требует пересмотра дела, ибо немыслимо осуждение двух человек по обвинению в совершении одного и того же преступления. Мэтр Деманж официально подтвердил, что в его распоряжение было предоставлено одно лишь бордеро и что Дрейфуса осудили по закону только на основании упомянутого бордеро; но даже если где-то хранятся утаенные вещественные доказательства, что явилось бы вопиющим нарушением законности и во что лично я не верю, кто посмел бы противиться пересмотру дела, если бы было доказано, что бордеро – единственная известная и признанная улика – составлено рукой другого лица? Вот потому-то и стараются утопить в море лжи вопрос о документе, в котором заключается все существо дела.

Итак, отметим прежде всего следующее: общественное мнение в значительной мере основывается на ложных сведениях, на невероятных и глупейших выдумках, каждое утро распространяемых газетами. Пробьет час возмездия, и тогда придется сполна рассчитаться с грязной прессой, позорящей нас перед всем миром. Для иных газет такое занятие не внове, грязь всегда сочилась с их страниц. Но, как это ни удивительно и ни прискорбно, среди них оказался литературный вестник «Эко де Пари», [34]34
  «Эко де Пари»(«l'Écho de Paris») – ежедневная умеренно-либеральная газета с католическими тенденциями, основанная Симоном Валантеном в 1883 году. В период дела Дрейфуса рьяно защищала армию.


[Закрыть]столь часто выступавший глашатаем передовой мысли и играющий ныне в деле Дрейфуса столь неблаговидную роль! Статьи, полные недопустимых оскорблений и возмутительной предвзятости, помещаются этой газетой без подписи. Говорят, что вдохновители их – те самые господа, которые совершили роковую глупость, настояв на осуждении Дрейфуса. Догадывается ли господин Валантен Симон, что подобные статьи бесчестят выпускаемую им газету? Есть и еще одна газета, чья позиция должна вызвать негодование всех порядочных людей. Я имею в виду «Пти журналь». [35]35
  «Пти журналь»(«Petit Journal» – ежедневная газета, основанная в 1863 году и завоевавшая широкого читателя публикацией приключенческих романов-фельетонов (в частности, «Приключении Рокамболя» Понсон дю Террайля). В период дела Дрейфуса «Пти журналь» стал популярным листком националистов.


[Закрыть]Нет ничего удивительного в том, что блудливые газетенки, выходящие в количестве нескольких тысяч экземпляров, вопят и лгут для того, чтобы взвинтить свой тираж, – да и вреда от них особого нет. Но когда «Пти журналь», чей тираж превышает миллион экземпляров, который обращается к бедному люду и проникает всюду и везде, способствует распространению ошибки и сбивает с толку общественное мнение, это чревато крайне опасными последствиями. Когда на вас возложена такая ответственность за людские души, когда вам выпало стать духовным пастырем целого народа, необходима щепетильная порядочность всегда и во всем, если вы не хотите совершить гражданского преступления. И вот первые плоды объявшего тебя безумия, которые ты пожинаешь, Франция: лживая писанина газет, варево из смехотворных небылиц, низменных оскорблений и нравственной грязи, которым они потчуют тебя каждое утро. Как же можешь ты желать истины и справедливости, когда подвергаются неслыханному поруганию овеянные славой добродетели твоего народа, ясность твоего ума и здравость твоего рассудка?

Но в лихую годину, которую ты переживаешь ныне, есть и другие, гораздо более тревожные явления, целый ряд опасных признаков, – они-то и послужили жестоким уроком для тех, кто умеет видеть и извлекать выводы. И дело Дрейфуса хоть и печальный, но частный случай. Страшное откровение явилось нам в том, как ты повела себя в сложившейся обстановке. Человек выглядит вполне здоровым, и вдруг на коже его появляется сыпь: это значит, что в нем поселилась смерть. Час пришел, и вышли наружу все твои политические и общественные недуги, оставив след на твоем лице.

Отчего ты позволила вопить и, наконец, принялась вопить сама, будто оскорбили твою армию, в то время как пламенные патриоты желают лишь уберечь твою честь и достоинство? Ведь сегодня армия – это ты сама: не какой-нибудь военачальник, не офицерство, не иерархия высших чинов, но все твои сыны, готовые постоять за французскую землю. Загляни-ка в свою совесть: неужели ты и впрямь собиралась защищать свое воинство, когда никто и не думал нападать на него? Уж не обуяло ли тебя благоговение перед офицерским палашом? Лично я усматриваю в шумной овации, устроенной якобы оскорбленным военачальникам, возрождение – по всей видимости, бессознательное – буланжизма, от которого ты так и не сумела избавиться. В сущности, в твоих жилах все еще течет не республиканская кровь, твое сердце бьется сильнее, едва ты завидишь султан на офицерском кивере, и стоит явиться королю, как ты уже боготворишь его. Полно, разве тебя волнует армия? Ты хочешь, чтобы ложе с тобой делил генерал. До Дрейфуса ли здесь! И когда депутаты палаты восторженно приветствовали генерала Бийо, я увидел на стене тень палаша. Франция, если ты не поостережешься, тебе грозит диктатура.

И знаешь, что еще тебя ожидает? Объятия церкви. Ты воскрешаешь прошлое с его нетерпимостью и засильем духовенства, против которых сражались самые славные твои сыны и одержали ценою крови и великого напряжения духовных сил окончательную, как им казалось, победу. Нынешняя тактика антисемитов несложна. Тщетно католическая церковь пыталась подчинить народ своему влиянию, создавала рабочие кружки, устраивала бесчисленные паломничества – ей не удалось вернуть себе прежнюю власть над французами, вновь обратить их в лоно церкви. Судьба католичества была предрешена: храмы пустовали, народ утратил веру. Но вот благоприятное стечение обстоятельств помогло заразить народ бешенством антисемитизма: отравленный ядом изуверства, направляемый злой волей, он мечется по улицам с воплем: «Долой евреев! Смерть евреям!» Вот будет победа, если удастся разжечь религиозную войну! Конечно, народ сейчас не верит, но разве не начало воскрешения веры уже сам возврат к средневековой нетерпимости, костры на городских площадях, где будут сжигаться евреи? Наконец-то, найдена отрава; и после того, как народ Франции превратят в свору фанатиков и мучителей, вырвут из его сердца великодушие и уважение к правам человека, завоеванные столь дорогой ценой, бог, несомненно, довершит начатое.

Кое-кто смеет оспаривать существование клерикальной реакции. Но она проникла всюду, она свирепствует в политике, в искусстве, в печати, на улицах! Ныне устраивают травлю евреев, завтра придет черед протестантов, и наступление уже повелось. Республику наводняют реакционеры всех мастей, они воспылали к ней внезапной и страшной любовью, они сжимают ее в своих объятиях, чтобы задушить. Отовсюду раздаются голоса, что из затеи свободы ничего не вышло. И вот когда возникло дело Дрейфуса, все усиливающаяся ненависть к свободе вспыхнула, словно порох от брошенной спички, страсти разгорелись и охватили даже людей, далеких от понимания происходящего. Неужели вы не видите, что на г-на Шерера-Кестнера обрушились с такой яростью именно потому, что он принадлежит поколению, которое верило в свободу, которое сражалось за нее? Теперь некоторые господа пожимают плечами, насмешливо ухмыляются: старикашки, дескать, старомодные чудаки. Поражение старшего поколения нанесло бы смертельный удар делу основателей Республики, делу тех, кто лежит уже в земле, кого пытались утопить в потоках грязи. Эти люди отвергли военщину, отреклись от церкви, – потому и попал ныне в злодеи г-н Шерер-Кестнер, человек необыкновенной, редкостной порядочности. Ну что ж, дайте ему испить до дна чашу унижений и позора, если хотите обесчестить и погубить Республику!

В то же время дело Дрейфуса раскрыло грязную парламентскую кухню, – постыдное разоблачение, которое может стать роковым для французского парламентаризма. К несчастью, дело возникло незадолго до того, как должен обновиться состав палаты депутатов, когда осталось всего три-четыре месяца для того, чтобы хорошенько наладить и смазать избирательную машину. Нынешний кабинет министров, естественно, стремится провести выборы, а депутаты полны не менее горячего желания добиться своего переизбрания. Вот почему все готовы пойти на крайности, лишь бы не расстаться со своими портфелями, лишь бы не повредить себе на выборах. Они цепляются за свои места крепче, нежели терпящий бедствие за спасительный обломок корабля. Вот где зарыта собака! Теперь понятна крайне странная позиция, занятая кабинетом в деле Дрейфуса, его молчание и явная растерянность, преступное попустительство разнузданной клевете, в то время как прямым его долгом и обязанностью является установление истины; понятно и трусливое бездействие депутатов, которые делают вид, будто ничего не знают, и которыми владеет лишь одно чувство – боязнь провалиться на выборах, оттолкнув от себя народ, который, как они полагают, охвачен антисемитскими настроениями. «Ну, если бы сейчас состоялись выборы, можете быть уверены, что правительство и парламент покончили бы с делом Дрейфуса в двадцать четыре часа!» – подобные высказывания слышишь на каждом шагу. Вот что сделала с великим народом постыдная парламентская возня!

Значит, твое мнение, Франция, определяется также потребностью в военной диктатуре и церковном мракобесии, отбрасывающей тебя на много веков назад, определяется неутолимым честолюбием тех, кто правит тобою, кто сосет твою кровь и не намерен прервать свое пиршество.

Заклинаю тебя, Франция, вспомни былую славу, опамятуйся, очнись!

Только антисемитизм повинен в двух губительных авантюрах, в которые нас втянули: в Панамском скандале и деле Дрейфуса. Вспомните подлые доносы, гнусные сплетни, разглашение поддельных либо выкраденных документов – приемы, с помощью которых грязная пресса превратила Панамскую аферу в страшную язву, разъедавшую страну и лишавшую ее разума на протяжении многих лет. Она довела общественность до исступления: опоенный отравой, поощряемый в самых низменных инстинктах, потерявший голову от слепой ярости, народ требовал расправы, казни для всех членов парламента поголовно. Как мы ждали тогда, что приедет Артон и все объяснит! Артон приехал, сказал свое слово, и от клеветнических измышлений грязной прессы не осталось камня на камне; такой крутой поворот ошеломил всех настолько, что общественность бросилась в другую крайность, отказываясь подозревать кого бы то ни было, потребовав оправдания для всех без разбора. Я, конечно, не думаю, что все были так уж безгрешны: не миновало и нашего парламента то, что случается со всеми парламентами мира, когда затевается крупное дело, где счет идет на миллионы. Но правда открылась общественности, когда ее уже мутило от всех гнусностей, – слишком много грязи было вылито на людей, слишком много гадости вытащили на свет божий, – всем страстно хотелось глотнуть свежего воздуха и поверить во всеобщую невинность.

Так вот, я предсказываю, что именно этим кончится дело Дрейфуса, второе общественное злодеяние антисемитизма. Снова грязная пресса слишком усердно накачивает общественное мнение ложью и мерзостью. Слишком уж ей хочется превратить порядочных людей в подлецов, а подлецов в порядочных людей. Слишком уж она усердствует в распространении нелепых выдумок, которым перестают в конце концов верить даже малые дети. Слишком часто уличают ее в обмане, слишком откровенно поступает она вопреки здравому смыслу и простой порядочности. И в одно прекрасное утро, охваченная внезапным отвращением, по горло сытая грязью, общественность взбунтуется. Тогда вы увидите, как видели уже во времена Панамского скандала, какой нажим она окажет! Она не пожелает больше слышать об изменниках и потребует истины и правосудия, повинуясь внезапному порыву царственного великодушия. Так свершится суд, так будет приговорен антисемитизм за его черные дела, за две смертельно опасные авантюры, нанесшие ущерб достоинству и духовному здоровью страны.

Вот почему я заклинаю тебя, Франция: опомнись, одумайся, медлить более нельзя. Не нам открыть тебе истину, – дело законным порядком передано на рассмотрение суда, и будем надеяться, что правосудие полно решимости установить ее. Судьи одни имеют право голоса, и наше вмешательство потребуется лишь в том случае, если они не скажут всей правды. Но неужели ты не догадываешься, в чем заключается эта правда? А ведь она так проста: сначала допустили ошибку, а потом попытались скрыть ее с помощью лжи. Факты были столь красноречивы, а каждая следующая ступень разбирательства выдавала лжецов с головой: тут и совершенно непонятное заступничество за Эстерхази, и обращение с полковником Пикаром как с преступником, [36]36
  Военные власти с самого начала выражали недовольство действиями полковника Пикара, уличившего Эстерхази. Вслед за оправданием последнего Пикар был арестован, более месяца просидел в крепости, затем смещен; вскоре арестован вторично в связи с делом полковника Анри, которого он разоблачил, и освобожден 7 июня 1899 года. В 1905 году был реабилитирован и в 1906 году занял пост военного министра в кабинете Клемансо.


[Закрыть]и град оскорблений, обрушившийся на его голову, и словоблудие министров, и оголтелая ложь официозных газет, и невыносимая медлительность предварительного расследования, которое велось словно бы вслепую. Тебе не кажется, что от всего этого дурно пахнет, пахнет трупным разложением и что нашим господам, видно, и в самом деле есть что скрывать, раз они открыто позволяют себя защищать всякому парижскому отребью, после того как честные люди, пренебрегши своим покоем, потребовали, чтобы французам сказали правду?

Пробудись, Франция, вспомни о своей славе. Как случилось, что твоя либеральная буржуазия, твой свободный народ не видят в этом диком разгуле пропасть, куда их толкают? Я не верю, что они сообщники преступников, их просто обманули, – ведь они даже не представляют себе, что их ждет, а ждет их, с одной стороны, военная диктатура, а с другой – мракобесие церковников. Неужели к этому ты стремишься, Франция, неужели ты хочешь поставить под угрозу все то, за что заплатила столь дорогой ценой: веротерпимость, равенство всех пред лицом закона, братское единение всех граждан? Если только возникнут сомнения в виновности Дрейфуса и ты ничего не сделаешь, чтобы избавить его от мучений, слава, которой ты удостоилась, завоевав для своих сыновей правосудие и свободу, померкнет навсегда. Нет, не верю, что мы, ничтожная горстка людей, одни будем говорить об этом, не может быть, чтобы к нам не присоединились все, в ком жива честь, все вольные духом, все щедрые сердцем – все, кто основал Республику и кто не может оставаться спокойным, видя ее в опасности!

К ним я и взываю, Франция. Пусть они сплотятся! Пусть пишут и говорят! Пусть вместе с нами ведут широкую разъяснительную работу среди бедных и обездоленных, среди тех, кого отравили ядом клеветы и толкают на безумие! Душа отчизны, ее могущество и торжество ее в справедливости и великодушии.

Боюсь одного: может случиться, что скажут не всю правду и не сразу. Тайное расследование и суд при закрытых дверях, который за ним последует, отнюдь не означают, что с этим делом покончено. Напротив, тогда только оно и начнется по-настоящему: ведь нам придется высказаться, ибо молчание было бы равносильно соучастию. Какое безумие думать, что можно что-то утаить от истории! Все будет занесено в летопись времени, и за каждый проступок, каким бы мелким он ни казался, придется держать ответ.

Но все завершится твоим окончательным торжеством, Франция, ибо верую твердо, ибо знаю, что тщетны посягательства на твой разум и духовную крепость, ибо ты есть само будущее, и всегда при пробуждении тебя будет ждать светлый праздник истины и справедливости!