Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

Пусть Иисус Христос скажет своим фанатичным поклонникам, что он простил евреев и что они тоже люди!

ПРАВА РОМАНИСТА
© Перевод Е. БИРУКОВА

Вот и появился господин, который в связи с «Римом» обвинил меня в плагиате. [22]22
  В этой статье, не называя имени, Золя намекает на Гастона Дешана (1861–1931), литератора и журналиста, который в то время состоял литературным критиком в газете «Тан» и выступал против Золя; позднее сделался депутатом парламента.


[Закрыть]Я ожидал этого господина, это было неизбежно. Зачем его называть? Он – воплощение зависти и бессилия, заурядный писака, которому мешают сильные, библиотечная крыса, которая хочет истребить книги плодовитых авторов. Не явись он, явился бы другой. Он сама недобросовестность и глупость. Пусть же он пребывает в безвестности.

Ах, какое это удовольствие – причинять вред, оплевывать произведение, с наслаждением пачкать его! Думать: «Ты знаменит, твои книги раскупают, и я тебя не выношу! Я стану тебя грязнить, и какой же каннибальский танец я спляшу, если ты подохнешь с досады!» Он не имеет ничего общего с мыслителем или художником, впавшим в заблуждение, нет, он копается в романе грязными руками, как тупоумный педант, изучающий паразитов, что гнездятся в львиной гриве! Он задумал стать убийцей, он пользуется случаем, ловит момент, он прячется за деревом у большой дороги литературы и ожидает своего врага, намереваясь всадить ему отравленный нож в спину и уложить на месте.

Вот какую красивую роль играет этот господин! К счастью, при всем его человекоубийственном пыле наносимые им раны служат к чести и приносят здоровье мужественному труженику. Убивайте же, убивайте, бессильные завистники! Этим вы только поддерживаете в нас бодрость и ясность духа!

Сей весьма начитанный господин, принадлежащий к разряду всезнаек, сделал, видите ли, блестящее открытие, что я прочел одну монографию о Ватикане, сделал оттуда выписки и воспользовался ими, когда писал «Рим».

Речь идет о весьма нарядном и весьма увесистом томе, выпущенном к Новому году издательством Фирмен-Дидо. Вот его точное название: «Ватикан, папы и цивилизация». Это коллективный труд, предисловие написано кардиналом Бурре, послесловие – г-ном Мельхиором де Вогюэ. Там имеются два превосходных исследования г-на Жоржа Гуайо – об истории папства и о центральном церковном управлении, затем интересная статья г-на Андре Перате об отношении пап к искусству и, наконец, весьма содержательный очерк г-на Поля Фабра о Ватиканской библиотеке. Все эти господа в свое время были воспитанниками нашей Римской школы, [23]23
  Имеется в виду французская Археологическая школа в Риме, размещавшаяся с 1875 года во дворце Фарнезе. Там проходили двухлетний курс усовершенствования шесть лучших выпускников парижских учебных заведений: Нормальной школы, Архивно-палеографической школы.


[Закрыть]и издатель, задумавший выпустить роскошную книгу для широкой публики, хорошо сделал, обратившись именно к ним. Добавлю, что в книге прекрасные гравюры, некоторые из них даже цветные; это великолепное подарочное издание, которое, конечно, будут получать наши лицеисты в награду за успехи.

Истинная правда, я очень внимательно прочел историю папства в блестящем, весьма сжатом изложении г-на Гуайо. Но если наш господин думает, что я использовал также статью того же автора о церковном управлении и статью г-на Перате об отношении пап к искусству, то он ошибается; я ознакомился с еще более ценными исследованиями об этих предметах и далее упомяну о них. Но меня вполне устраивает очерк г-на Гуайо по истории папства, весьма краткий и вместе с тем написанный с исчерпывающей полнотой, и я остановился на нем, перелистав ряд других трудов, не отличавшихся его достоинствами.

Итак, мне придется еще раз рассказать о своем творческом методе. Я поставлю вопрос шире, речь пойдет не обо мне, но о романисте вообще, который, подобно мне, хочет все видеть и все сказать. Перед ним – широкий мир, нет такой темы, которой он не мог бы затронуть, поэтому ему придется заниматься философией, историей, наукой, познакомиться со всели ремеслами, изучить все профессии. Я считаю, что автор современного романа должен обладать универсальными познаниями. Разумеется, если он ставит себе грандиозную задачу – изобразить в серии романов современное человечество, то он тем самым берет на себя исключительно тяжелые обязанности; но должен же он иметь и некоторые права, права, которые признает за ним здравый смысл и которые облегчат ему труд. Эти права романиста я сегодня вновь властно провозглашаю.

Могу сказать, что начиная с первого написанного мною романа до настоящего дня мой метод остается все тем же. Я допускаю три источника информации: книги, дающие мне знание прошлого, свидетелей, которые сообщают мне в письменной форме или в беседе все, что они видели, что им известно, и, наконец, мои личные, непосредственные наблюдения, то, что можно увидеть, услышать и почувствовать самому. Всякий раз, собираясь писать роман, я обкладываюсь целой кучей книг по интересующему меня вопросу, я расспрашиваю всех компетентных лиц, к каким только имею доступ, я путешествую, я знакомлюсь со страной, с людьми и нравами. Если существует четвертый источник информации, пусть мне его укажут, и я побегу черпать из него.

Кажется, это вполне понятно и естественно! Разве можно требовать, чтобы я знал все на свете? Как романист я вовсе не обязан все знать; дальше я скажу, в чем действительно состоят мои обязанности. Поэтому, когда я приступаю к новой теме, мне остается только ее изучать, приобретать специальные познания, без которых я не могу ее развить. И, повторяю, вовсе не нужно быть ученым, делать открытия, оперировать установленными истинами, надо просто знать ту или иную среду, чтобы строить свои собственные гипотезы.

Можете себе представить, какие кипы материалов пришлось мне переворошить, с тех пор как я написал первую книгу из серии «Ругон-Маккаров»! И разве можно требовать, чтобы я все придумывал сам и не пользовался никакими источниками, осуществляя такой грандиозный замысел?

Собирая исторический материал для «Карьеры Ругонов», я обратился к труду Тено, посвященному трагическим событиям, имевшим место в декабре 1851 года в департаменте Вар; помнится, Жюль Ферри сообщил мне данные, которые были мне необходимы, чтобы показать в «Добыче», как преобразился Париж при бароне Османне. У Максима дю Кана я почерпнул немало полезных сведений, когда писал «Чрево Парижа»; но этого было недостаточно, и мне пришлось самому рыться в бумагах различных учреждений. А для романа «Проступок аббата Муре» мне пришлось серьезно заниматься испанскими мистиками, ежедневно иметь дело с требником деревенского кюре, досконально изучать церковную службу, вникая в латинские книги, которые я доставал с величайшим трудом!

Но буду краток, пройду мимо «Его превосходительства Эжена Ругона», – хотя я долгие часы просиживал в библиотеке Бурбонского дворца, изучая затронутые там политические проблемы, – и остановлюсь на «Западне», для которой я кое-что почерпнул из книги г-на Дени Пуло «Высокая правда». Автор прожил некоторое время с рабочими-механиками и в своей книге рассказывает правдивые любопытные истории, набрасывает типы рабочих, приводит статистику, и, поскольку он не дает волю своей фантазии, ничего не сочиняет, я счел возможным заимствовать у него несколько фактов, как взял бы их из любой исторической хроники. В его книге имелся даже список ходячих прозвищ, откуда я выбрал Биби Жаркое и Сапожки, как я беру из календаря имена для своих персонажей. Я дал описание смерти Купо, погибшего во время приступа delirium tremens [24]24
  Белой горячки (лат.).


[Закрыть]на основании рассказа заведующего клиникой св. Анны, описавшего мне подобный случай.

Минуя «Нана» и «Накипь» (хотя для них понадобился самый разнообразный материал), а также «Дамское счастье», для которого меня снабдил документами г-н Шошар и администратор магазина «Бон Марше», перехожу к «Радости жизни»; все специальные сведения о водорослях и технике бромистых соединений сообщил мне ученый – г-н Эдмон Перрье; а чтобы описать приступы подагры у старика Шанто и мучительные роды Луизы, мне пришлось прочесть немало книг. Затем идет «Жерминаль», – это был для меня новый мир, пришлось познакомиться с техникой, просмотреть множество специальных трудов, задавать вопросы целому ряду инженеров. Для романов «Земля», «Мечта» и «Человек-зверь» понадобились специальные исследования, но особенное мучение причинила мне книга «Деньги»; администрация Биржи завалила меня документами, я был прямо ошеломлен всеми этими данными и, быть может, не разобрался в них до конца. И, наконец, «Разгром», для которого мне пришлось перелистать более ста трудов, посвященных войне, ознакомиться с донесениями командующих корпусами; это была целая библиотека, я пользовался ею постоянно – книги стояли у меня под рукой на вращающейся этажерке возле моего рабочего стола. И какое я испытал облегчение, когда серия романов наконец завершилась «Доктором Паскалем»! В этой вещи я хотел развить одну возвышенную теорию из области медицины, и мой добрый друг доктор Морис де Флери доставил мне буквально все необходимые данные!

Да, мне нужны были помощники, я искал их и находил! Один из моих верных старых друзей, архитектор Франц Журден, дает мне указания всякий раз, как в моих романах заходит речь об архитектуре. Анри Сеар сообщил мне нужные сведения из области музыки. Другой старый приятель Тьебо, большой знаток права, прекрасно разбирающийся во всяком крючкотворстве, дает мне консультацию, когда я описываю судебную процедуру, торговую сделку, составление договора или духовного завещания. Но больше всего я беспокою ученых, – каждый раз, как я затрагиваю какой-нибудь научный вопрос или описываю болезнь, я ставлю на ноги всех специалистов и врачей.

И я имею на это полное право. Повторяю, я не ученый, не историк, – я романист. От меня могут потребовать лишь одного: чтобы я писал о знакомом мне предмете, чтобы я изучил среду, которую хочу изобразить, вот почему я собираю документальные данные, обращаюсь к нужным мне источникам. Только затем я приступаю к своим непосредственным обязанностям, а состоят они в том, чтобы, используя все сведения, почерпнутые везде, где я мог их найти, воссоздавать живую жизнь. Вопрос лишь в том, удалось ли мне обобщить в своей книге то, что висело в воздухе в наше время, сумел ли я твердой рукой связать колосья в сноп, смог ли я охватить весь предмет, правдиво передать атмосферу, изобразить людей и явления, убедительно поставить проблему завтрашнего дня и предначертать грядущее. Удалось ли мне вдохнуть жизнь в моих персонажей, создать особый мир, породить на свет существа из плоти и крови, столь же вечные, как и человек? Если да, – значит, я добился своей цели, и не важно, где я раздобывал глину.

Когда Флоберу, после долгих месяцев тяжелого труда, наконец удалось собрать все материалы для одного из своих произведений, он почувствовал к ним великое презрение. Я испытываю такое же презрение: все эти выписки для меня только известка, которую мастер использует по своему усмотрению, когда воздвигает памятник. Я без зазрения совести допускаю фактическую ошибку, когда этого требует композиция. У меня лишь одна цель – создавать жизнь, и я гоняюсь за правдой только потому, что она порождает жизнь. Конечно, я имею в виду роман в самом широком смысле слова и понимаю, что сочинения более интимного характера, где идет речь об адюльтере, о любовных приключениях, или бичуются человеческие недостатки и пороки, не требуют такой тщательной документации. Несомненно, приходится дорого расплачиваться за стремление к совершенству. Впрочем, если бы в романах было принято ссылаться на источник, я охотно сделал бы на каждой странице множество сносок. И если в моем романе попадется строка, принадлежащая, перу моего собрата, это значит, что я не прячу лицемерно заимствований, хотя мне легко было бы их скрыть.

Когда мастера эпохи Возрождения, великие творцы, расписывали огромные здания, они брали себе помощников, их окружала толпа учеников, которые растирали краски и исполняли черновую работу, это и дало им возможность осуществить свои грандиозные замыслы.

Итак, господин, задумавший уличить меня в плагиате, мог обнаружить лишь отголоски труда г-на Гуайо. Право же, это очень немного, я ожидал большего от многообещающего всезнайки, который делает вид, что чего-то не знает, ибо ему стыдно, что он все знает. Мне жаль этого господина, ибо ему пришлось убедиться в недостаточности своих знаний. Ну что ж, если уж на то пошло, я готов наставить его на путь истинный, я приведу названия книг, которыми пользовался, создавая «Рим».

Прежде всего толстый том – «Католический социализм» г-на Нитти, итальянского ученого, появившийся во французском переводе, как раз когда я начинал свою работу. Это замечательное, можно сказать, исчерпывающее исследование, оттуда я взял почти целиком книгу моего аббата Пьера; весьма возможно, что в этом месте в моем романе встретятся обрывки фраз из французского перевода, ибо я даже не потрудился их изменить. Я только изложил их более сжато, привел в систему и заново обосновал.

Затем по тому же вопросу католического социализма я воспользовался следующими трудами: «Наше время и церковь», лекции и речи монсеньера Айрленда; «Кардинал Маннинг» аббата Ж. Лемира; «Католическая церковь и свобода в Соединенных Штатах» виконта де Мо; «Папа, католики и социальный вопрос» Леона Грегуара; «Современный социализм» аббата Винтерера. Ограничусь приведенными названиями, на эту тему написано неисчислимое множество книг.

Но особенно много драгоценных сведении я ежедневно черпал из книги Феликса Гримальди «Римские конгрегации, исторический и современный справочник». Без этого путеводителя я наверняка заблудился бы в лабиринте римской курии. По-видимому, его невозможно достать в Париже, хотя он написан по-французски. Он был напечатан в Сиене в 1890 году в типографии Сан-Бернардино; и хотя его автор выдающийся прелат, конгрегация Индекса немедленно же обрушилась на него и запретила эту книгу, так как в ней говорится о сокровенном механизме папской администрации, который должен функционировать в тишине и во мраке. Добавлю, я сильно подозреваю, что г-н Гуайо еще до меня внимательно прочел эту книгу, после чего и написал свое исследование о центральном церковном управлении, которое, в сущности, является сжатым, точным и изящным изложением труда Гримальди.

Мне понадобился бы целый столбец этой газеты, чтобы процитировать только названия трудов, посвященных папскому Риму: «Конклав Льва XIII» сочинение Рафаэля де Сезар, где приводится множество интересных деталей; «Vita del soinmo pontefice LeoneXIII» [25]25
  «Жизнь папы Льва XIII» (итал.).


[Закрыть]Карло Марини, превосходно составленный краткий очерк; «Album illustrato della Vera Roma» [26]26
  «Иллюстрированный альбом подлинного Рима» (итал.).


[Закрыть], где даны портреты и биографии кардиналов, весьма мне пригодившиеся; «Diario romano per l’anno del Signore 1894» [27]27
  «Римский дневник на год господень 1894» (итал.).


[Закрыть], простой календарь, где описываются день за днем религиозные церемонии, совершающиеся в течение года во всех четырехстах церквах Рима. Не забудем и «Index librorum prohibitorum» [28]28
  «Указатель запрещенных книг» (лат.).


[Закрыть], напечатанный в 1891 году в типографии Пропаганды, там я познакомился с правилами, декретами и указаниями, опубликованными при различных папах, в которых устанавливались запрещенные категории книг. Упомяну также о целой коллекции докладных записок на латинском языке, представленных в Соборную конгрегацию в связи с процессами об аннулировании брака; мне было очень трудно разыскать эти докладные записки, и на основании их я смог описать, как происходило аннулирование церковного брака моей Бенедетты, почти ничего не присочинив.

Я мог бы привести не меньшее количество трудов о древнем Риме. Но допустим, что я прочел в первую очередь весьма ученые и блестящие по форме исследования г-на Гастона Буассье, – хотя я даю себе отчет, сколь убийственно для меня такое признание, ведь можно подумать, что я подхалимствую, добиваясь приема в Академию. [29]29
  Гастон Буассье, видный ученый, с 1895 года занимал пост непременного секретаря Французской Академии.


[Закрыть]Далее могу назвать ряд трудов об итальянском Риме, Риме эпохи Кавура, Гарибальди и Виктора-Эммануила: «Подлинная Италия» Ксавье Мерлино, «Gli avvenimenti di Sicilia» [30]30
  «События в Сицилии» (итал.).


[Закрыть]Наполеоне Коладжанни, «Рим после 1870 года» Феликса Гримальди, «Римское общество» графа Поля Вазили. Прочел я и целую кучу других книг, в том числе содержательные и остроумные сочинения нашего соотечественника Анри де Гу, и всевозможные рассказы и журнальные статьи; упомяну и о небольшой брошюре г-на Робине де Клери «Преступные отравления», которой я воспользовался в главе об отравленных фигах.

Всё это, думается мне, козыри для нашего господина, если он намерен продолжать свои изыскания. Я могу назвать немало и других книг. Это письменные документы, но если мы обратимся к тому, что я называю устными документами, то им не будет конца. Так, когда я в третий раз посетил Палатин, к великой моей чести и радости, меня сопровождали наш знаменитый художник Эбер, а также г-н Бернабе, руководивший раскопками, который любезно сообщил мне весьма полезные сведения. Вместе с г-ном Эбером я посетил Сикстинскую капеллу, станцы Рафаэля и Музей древностей. Но я умолкаю, мне не подобает называть министров, которые любезно пошли мне навстречу, различных администраторов, которые сами захотели осведомить меня обо всем, римские салоны, где я был принят, всех дружественно расположенных ко мне людей, с помощью которых мне удалось за пять недель напряженного труда собрать небывалое количество материалов.

Как-то раз мне сообщили, что один из моих друзей прозвал меня Акулой. Я почесывал затылок, не зная, обижаться мне или радоваться. Так, значит, я акула, которая плывет за кораблем и все поглощает! Ну, что ж! По существу говоря, быть акулой даже лестно! Да, да, я горжусь этим и хочу быть акулой! Акулой, которая поглощает современный мир. Я имею на это право, и если это мне удастся, я буду достоин похвалы. Великий труженик и творец всегда переваривает свой век, чтобы воссоздать его в живых образах.

И вот когда какой-нибудь господинчик обвиняет меня в плагиате, мне остается только пожать плечами! Уже тридцать с лишним лет я занимаюсь творчеством и произвел на свет больше тысячи детей, они все со мной; а сколько я исписал страниц, – я создал целый мир, населенный людьми и богатый событиями! Разве я не доказал свою плодовитость, сотворив столько людей? Разве я не окружен на редкость многочисленной семьей? Как же мне не хохотать, когда меня обвиняют, что я ворую детей у других?

Так вот, милейший, вы, конечно, можете говорить, что я страсть какой жадный и все себе присваиваю, но никто на свете вам не поверит, что я не являюсь отцом великого множества своих детей!

Из сборника
«ИСТИНА ШЕСТВУЕТ»
© Перевод О. ПИЧУГИН

ПИСЬМО ЮНЫМ

Нижеследующее письмо вышло отдельной брошюрой, поступившей в продажу 14 декабря 1897 года.

Не видя в то время ни одной газеты, которая согласилась бы печатать мои статьи, и желая к тому же оставаться вполне независимым, я решил продолжить борьбу изданием ряда брошюр. Поначалу я имел намерение выпускать по одной брошюре каждую неделю, в твердо установленный день. Однако впоследствии я почел за лучшее не связывать себя заранее оговоренными сроками, с тем чтобы располагать своим временем, как мне заблагорассудится, и писать лишь о том и тогда, что и когда сочту необходимым.

* * *

Юноши, куда вы идете? Куда идете, студенты, вечно спешащие толпой по улицам, дабы всенародно излить свою радость иль высказать свой гнев, когда вами движет властное желание возвысить голос возмущенной совести?

Быть может, вы спешите выразить негодование беззаконием власть предержащих, быть может, попрана истина и справедливость, коих вы жаждете со всем жаром неискушенных сердец, не ведающих политических сделок и подлостей, каждодневно совершаемых в жизни?

Быть может, вами владеет стремление покончить с общественной несправедливостью и всею силою негодования ваших пылких сердец поколебать чаши весов, на которых столь неравной мерою отпущено благоденствующим и обездоленным мира сего?

Быть может, ратуя за терпимость и за независимость человека, вы собрались освистать какого-нибудь узколобого сектанта мысли, который провозглашает крах науки, вознамерившись сковать ваш свободный дух этим отнюдь не новым и лживым утверждением?

Быть может, вы стекаетесь под окна какого-нибудь изворотливого лицемера, чтобы во весь голос заявить о своей неколебимой вере в будущее, в век грядущий, вами возвещенный, когда во всех концах света будет утвержден мир во имя справедливости и любви?

– Нет, мы идем, чтобы ошикать человека, старика, который после долгих лет труда и честного исполнения долга вообразил, что может безнаказанно отстаивать правое дело, добиваться торжества истины и исправления ошибки ради спасения чести самого отечества нашего!

О, в дни молодости я знавал Латинский квартал, бурлящий высокими страстями юности, любовью к свободе и ненавистью к грубой силе, которая убивает мысль и подавляет дух человеческий. Во времена Империи я был свидетелем того, как бесстрашно он вставал в оппозицию, – и если это и бывало порой несправедливо, то единственно от избытка вольнолюбия. Латинский квартал освистывал писателей, угодничающих перед Тюильри, изводил профессоров, чье преподавание не приходилось ему по вкусу, восставал против всякого, кто оказывался на стороне мракобесия и тирании. Здесь пылал священный огонь безумства двадцати лет, когда все мечты кажутся осуществимыми, а грядущее представляется неминуемым торжеством Совершенного общества. И если обратить взор к еще более отдаленным временам, к летописи благородных страстей, поднимавших на бой учащуюся молодежь, то и тогда убеждаешься, что она роптала против несправедливости, испытывала боль за униженных, обездоленных и опальных и вставала на их защиту против жестоких владык. Молодежь поднимала свой голос в защиту Польши и Греции, отстаивала всех страдальцев, отданных на растерзание безжалостной толпе иль деспоту. Когда говорили, что Латинский квартал бушует, можно было не сомневаться в том, что пламя возгорелось из пылкой жажды справедливости, столь свойственной юным, которые всегда готовы постоять за правду против всех и вся, верша в едином порыве дело благородных душ. И какая буря гнева тогда подымалась, какой неудержимый поток стремился по городским улицам!

Я знаю, что и ныне поводом послужила опасность, нависшая над родиной, [31]31
  К началу дела Дрейфуса общественное мнение было подогрето тем обстоятельством, что незадолго до этого во французском генеральном штабе действительно обнаружили двух изменников: Бутонне и Грейне, шпионивших в пользу Германии.


[Закрыть]предательство шайки изменников, выдавших Францию торжествующему врагу. Мне хочется лишь спросить: где найти ключ к верному пониманию происходящего, бессознательную чуткость ко всему истинному и справедливому, как не в этих чистых сердцах, в сердцах юношей, пробуждающихся к общественной жизни, чей ясный, неразвращенный разум ничто, казалось бы, не должно еще омрачать? Нет ничего удивительного в том, что политики, утратившие эту чистоту за долгие годы интриг, журналисты, потерявшие здравый взгляд на вещи в бесчисленных сделках с совестью, из которых слагается ремесло газетчика, принимают за чистую монету самую наглую ложь и не видят истины там, где не увидел бы ее разве слепец. Все это вполне естественно. Но, видно, порча сильно тронула и молодежь, если она, несмотря на свою чистоту и врожденное прямодушие, не увидела сразу нагромождения вопиющих ошибок, не распознала с первого взгляда то, что очевидно, бесспорно и несомненно, как свет белого дня!

Казалось бы, что может быть проще. Был осужден офицер, и никому и в голову не пришло усомниться в добросовестности судей. Они покарали виновного, как рассудилось им по их совести, на основании доказательств, которые сочли бесспорными. Но вот у одного, потом у нескольких человек возникают сомнения, и в конце концов эти люди приходят к выводу, что одна из улик, наиболее важная и, во всяком случае, единственная, на которую опиралось обвинение, приписывалась осужденному ошибочно, что это вещественное доказательство, безусловно, принадлежит руке другого лица. Они заявляют о том, и брат осужденного открывает имя этого человека, исполнив тем самым свой долг. Делать нечего, назначается новое судебное разбирательство, долженствующее завершиться пересмотром прежнего дела, коль скоро обвиняемому не вынесено оправдательного приговора. Это ли не ясно, справедливо и разумно? Где здесь нечистая игра, подлый заговор ради спасения изменника? Да, измена имела место, никто не станет отрицать, но нельзя же допустить, чтобы наказание, заслуженное преступником, понес невиновный. Изменника вы всегда успеете покарать, потрудитесь лишь отыскать его.

Все очень просто, стоит лишь проявить капельку здравого смысла. Какими же еще побуждениями могут руководствоваться люди, которые добиваются пересмотра дела Дрейфуса? Разве можно верить бредовым речам антисемитов, маньяков, которые в припадке кровожадного исступления вопят о еврейском заговоре, что евреи с помощью своего золота хотят вызволить из тюрьмы единоверца, а вместо него засадить за решетку христианина? Вздорность подобных утверждений очевидна, нелепицы и несуразности громоздятся одна на другую, и есть такие люди, чью совесть не купить за все золото мира. Надо наконец прямо взглянуть на истинное положение вещей, а оно заключается в том, что последствия всякой судебной ошибки естественно, медленно и неуклонно разрастаются. Так было всегда.

Судебная ошибка день ото дня приводит в действие все новые силы: люди честные не могут оставаться безучастными, – забыв о покое и отдыхе, они с самоотверженным, все возрастающим упорством сражаются за правое дело, подвергая опасности свое благосостояние и собственную жизнь ради торжества справедливости. Ничем иным нельзя объяснить происходящее сегодня, все прочее – не более чем низменные страсти, политические и религиозные, мутный поток клеветы и поношений.

И разве нашлось бы молодежи оправдание, если бы хоть на мгновение она позволила заглохнуть в себе человеколюбию и чувству справедливости! 4 декабря одна из палат французского парламента покрыла себя позором, приняв на своем заседании резолюцию, в которой заклеймила «зачинщиков грязной кампании, смущающих общественную совесть». Я заявляю во всеуслышание для грядущих поколений, которые, надеюсь, прочтут написанное мной: такое постановление недостойно нашей гуманной страны, оно навсегда запятнало ее бесчестьем. «Зачинщиками» объявили мужественных и честных людей, которые, уверившись в допущенной судебной ошибке, заявили о ней, дабы исправлена была, будучи убеждены как истинные патриоты в том, что великая страна, где невинного осудили бы на гибель в страданиях и муках, есть страна обреченная. «Грязной кампанией» назвали вопль об истине и справедливости, исторгнутый этими людьми, их неукротимое желание добиться, чтобы перед лицом народов Франция оставалась страной человеколюбия, страной, которая установила свободу и которая свершит правосудие. И, как вы видите сами, палата, безусловно, совершила преступление, ибо ее тлетворное влияние коснулось вот уже и нашей учащейся молодежи: обманутая, сбитая с толку, мечущаяся по улицам, она устраивает сборища – вещь никогда прежде не слыханная – против всего самого гордого, отважного и возвышенного в душе человеческой!

Говорили, что заседание сената 7 декабря окончилось крушением для г-на Шерера-Кестнера. Еще бы, какое потрясение всех чувств и мыслей он испытал! Представляю себе его тревогу, его боль при виде того, как гибнет все, что было дорого ему в нашей Республике, – сначала свобода, а за нею суровые достоинства честности, прямодушия и гражданского мужества – все, что было завоевано для нее и его руками в той благородной борьбе, которую он вел на протяжении всей своей жизни.

Он один из последних представителей своего могучего племени. Пылающий гневом, снедаемый нетерпением, грубой силой принуждаемый к молчанию, он изведал во времена Империи, что такое народ, подвластный самодержцу, который отказывает ему в правосудии. Тяжело переживал он наши поражения, зная, что единственной их причиной явилась слепота я недомыслие деспота. Позднее он был в числе французов, которые вдохновенно, не покладая рук, трудились ради того, чтобы поднять страну из развалин и вернуть ей подобающее место среди европейских государств. Этот человек – живой участник событий героического прошлого республиканской Франции, и, я полагаю, он имел все основания считать, что труд его не пропал даром и принес славные плоды: деспотизм был сокрушен навсегда и завоевана свобода, – я имею в виду прежде всего ту свободу, которая дает каждому возможность сознательно определить свой долг и предполагает терпимость к мнению других.

Да, да, все это было завоевано и вновь пошло прахом. Кругом него и в нем самом одни развалины. Оказывается, жаждать правды – преступление. Требовать правосудия – преступление. Страна вновь под страшным игом самовластия, безжалостная рука вновь запечатала уста. Нет, не сапог нового Цезаря попирает общественную совесть – целая палата французского парламента осудила тех, кем владеет страсть правдоискателей. Нет более свободы слова! Тем, кто отстаивает истину, кулаками разбивают рты, на одиночек, дерзнувших возвысить голос, натравливают разъяренную толпу, чтобы заставить их замолчать. Еще не видано было столь чудовищного насилия, направленного на удушение свободного обмена мнений. Страну объемлет постыдный страх, самые отважные становятся малодушными, никто не смеет более высказать свои мысли из страха, что на него донесут как на изменника и подкупленное лицо. Несколько газет, оставшихся честными, заискивают перед читателями, на которых нагнали страху дурацкими россказнями. Мне думается, ни один народ не переживал еще годины более постыдной и подлой, более тревожной и более опасной для разума его и достоинства.

Ну что ж, сказано верно, для г-на Шерера-Кестнера рухнуло великое прошлое, когда понимали, что такое честь. И если он верит еще в человеческую доброту и справедливость, стало быть, оптимизм его поистине неиссякаем. Изо дня в день в течение трех недель его обливали грязью, чтобы отравить чувство достоинства и радости, которые этот старец черпал в неуклонном следовании законам совести. Нет более жестокого страдания для порядочного человека, нежели стать мучеником из-за своей собственной порядочности. В этом почтенном человеке убивают веру в будущее, истребляют надежду; и в смертный час он скажет: «Все кончено, после меня ничего не останется, я уношу в могилу все доброе, что было сделано мною. Добродетель – всего лишь пустой звук, а мир – черная мертвая пустыня!»

Для того чтобы дать пощечину патриотам, избрали жертвой человека, который является последним представителем Эльзас-Лотарингии в нашем сенате! Это он-то подкуплен, он – предатель, нанесший оскорбление французской армии, когда одного его имени было бы достаточно, чтобы успокоить самых подозрительных и недоверчивых людей! Конечно, с его стороны было наивностью думать, что эльзасское происхождение и известность, которую он стяжал своим пламенным патриотизмом, станут для других верным ручательством его добросовестности в нелегком деле восстановления справедливости. Но не потому ли он вмешался, что скорейшее разрешение злополучного дела представлялось ему необходимым условием спасения чести армии и родины? Потратьте еще недели на проволочки, попытайтесь задушить правду, пренебречь правосудием – и вы убедитесь, что сделали из нас посмешище всей Европы, низвели Францию до положения одной из наиболее отсталых стран!