Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"
Автор книги: Эмиль Золя
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)
4 апреля 1885 г.
Любезный господин Маньяр!
Прежде всего – спасибо «Фигаро» за дружеские отзывы о «Жерминале». Благодаря Вашим стараниям Золя-художнику не приходится сетовать на судьбу: на его долю пришлось много больше похвал, чем он заслужил. Однако Золя-протоколист, смиренный собиратель фактов, глубоко уязвлен тем, что с самого момента выхода книги в свет достоверность его наблюдений непрерывно ставится под сомнение. И, вполне сознавая бесплодность подобных дискуссий, я не могу не заявить, что решительно настаиваю на достоверности картины шахтерской жизни, изображенной мною в романе.
Не далее как сегодня утром я читал статью Анри Дюамеля, который бранит меня за то, что я вывел в романе женщину, работающую в шахте. Однако он же сам пишет, что до 1874 года такие случаи имели место во Франции, равно как они имеют место и по сию пору в Бельгии. А если так, то почему я не мог использовать жизненный факт для нужд моей драмы, тем более что действие романа развертывается в 1866–1869 годах? Правда, г-н Дюамель утверждает, будто «Жерминаль» описывает на самом деле не прошлое, а настоящее, будто изображенная мною стачка – это стачка, разразившаяся в прошлом году в Анзене. Но это глубочайшее заблуждение: у меня ясно написано, что я изобразил в обобщенном виде кровавые события, омрачившие последние годы Империи, в частности, стачки, случившиеся около 1869 года в Обене и Ла-Рикамари. Чтобы убедиться, достаточно перелистать газеты той поры. Впрочем, поскольку г-н Дюамель не оспаривает самого факта, что в 1868 году двести женщин еще спускались в шахты, мне кажется, я, во всяком случае, имел право опустить туда одну женщину в 1866-м.
То же можно сказать и о заработной плате. Ведь действие происходит в последние годы Империи, да еще во время промышленного кризиса. Я утверждаю, что тогда шахтерам платили именно столько, сколько сказано в романе, и тому у меня есть точные доказательства, которые я не привожу здесь лишь за недостатком места.
И, наконец, – пресловутое обвинение в том, что я изобразил шахтеров как скопище пьяниц и развратников. Г-н Дюамель защищает опрятность жилищ и чистоту нравов в шахтерских поселках. Что ж, я могу лишь отослать его к моей книге. Там ясно сказано, что за редкими исключениями шахтерские дома содержались с типично фламандской опрятностью. Вот что можно ответить на упрек, будто я сгустил краски и изобразил шахтеров намного грязнее, чем они есть.
Что же касается ужасающей скученности и испорченности нравов, проистекающей из самих условий существования, то я сказал то, что сказал, а именно, что из десяти девиц шесть выходили замуж за своих любовников, лишь став матерями; кроме того, я сказал, что в половине случаев, когда в дом брали постояльца, «нахлебника», семья в конце концов превращалась в супружество втроем. Такова правда, которую я утверждал и продолжаю утверждать. И пусть мои критики не пытаются опровергнуть ее сентиментальными разглагольствованиями – пусть лучше почитают статистику да поездят по шахтам: тогда можно будет судить, так ли уж я очернил действительность.
Увы, я еще приукрасил ее. День, когда мы решимся сказать себе всю правду об окружающей нас нищете – о тех страданиях и о том нравственном падении, которые она с собой несет, – этот день будет началом ее конца. Меня обвиняют в том, что я дал волю своему разнузданному воображению и преднамеренно оболгал людей, чья участь исторгла у меня слезы. Любое из обвинений я могу опровергнуть фактами. Зачем бы я стал клеветать на обездоленных? Единственное, к чему я стремился, это показать их такими, какими их делает наше общество, и тем вызвать такой взрыв сострадания, пробудить такую жажду справедливости, чтобы Франция перестала наконец уступать домогательствам кучки честолюбивых политиканов и позаботилась о здоровье и благосостоянии своих сыновей и дочерей.
Искренне Ваш.
Медан, 22 июля 1885 г.
Вы очень любезны, дорогой собрат, и я хочу выразить Вам искреннюю признательность за Вашу великолепную статью обо мне. Именно благодаря такой критике, как Ваша, дружественной и проницательной, читатели получат верное представление о моих книгах – ведь несмотря на то, что о них исписаны горы бумаги, в широкой публике обо мне все еще ходят легенды.
Вы, думается мне, правы в том отношении, что главное в моих романах – это моя особая философия бытия. Моя заслуга в том, что я указал на место человека среди прочих тварей, ибо он тоже порождение земли и до сих пор подвластен всякому воздействию окружающего мира; в самом же человеке я указал на место мозга среди прочих органов, так как убежден, что мысль представляет собой всего лишь одну из функций материи. Пресловутая «психология» есть лишь некая отвлеченность; в лучшем случае – узкая область человеческой психики.
Огромнейшее Вам спасибо за то, что Вы показали все это в моем творчестве. Меня очень тронули теплота и сердечность, которые я ощутил между строк в обеих Ваших статьях. Еще раз примите мою глубокую благодарность.
Искренне Ваш.
Медан, 11 ноября 1885 г.
Спасибо, дружище! Сегодня утром я получил газеты, которые Вы мне послали; мне, право, совестно, что я Вам причинил столько хлопот.
В исходе этой кампании у меня не было и тени сомнения. Но я доведу дело до конца, и когда палата проголосует за сохранение цензуры, я самым решительным образом дам понять, что не желаю иметь ничего общего с французской литературой. Какая позорная трусость! Больше всего меня возмущает то, что я остался в одиночестве. Если не считать верного Жеффруа, старину Алексиса и еще двух-трех испытанных бойцов, – ни от кого ни единого слова поддержки, ни у кого не достало чувства солидарности и мужества, чтобы вступиться за меня. Жалкие трусы, все до единого! Даже наши так называемые друзья!
А Вы еще толкуете об упразднении министерства изящных искусств! Да ведь стоит нам заикнуться об этом, как все наши собратья по перу тут же кинутся лизать пятки секретарям и столоначальникам!
Что до меня, то от всей этой гнусности меня тянет писать шедевры. Я чувствую себя великолепно и работаю как одержимый. – Спасибо Вам, еще раз спасибо. Когда Вам станет совсем уж тошно месить парижскую грязь, приезжайте к нам – просто так, без предупреждения.
Сердечно Ваш.
издателю брюссельской газеты «Пепль»
Медан, 15 ноября 1885 г.
Милостивый государь!
Берите «Жерминаль» и печатайте его в Вашей газете. Я не возьму с Вас ничего, потому что Вы бедны и потому что Вы защищаете обездоленных. Искренне Ваш.
Медан, декабрь 1885 г.
Глубокоуважаемый собрат по перу!
Вы собираетесь печатать мой «Жерминаль» и просите у меня несколько строк предисловия для Ваших читателей, скромных провинциальных тружеников. Я понимаю, Вас не может не беспокоить убийственная репутация, которая закрепилась за моим романом после переполоха, поднятого цензурой, и Вы хотите, чтобы я рассеял страхи, публично подтвердив, что в мои намерения не входило поднять Францию на баррикады.
Что же, Вы можете не тревожиться, я готов повторить то, что уже говорил: «Жерминаль» – произведение, которое зовет к состраданию, а не к революции. Я желал лишь одного: крикнуть счастливым хозяевам жизни, тем, кто властвует в этом мире: «Остановитесь, загляните в недра земли, посмотрите на этих отверженных, чей удел – труд и страдание. Быть может, еще не поздно предотвратить роковую катастрофу. Поспешите же отыскать путь к справедливости, не то берегитесь: земля разверзнется и все племена погибнут в одном из самых чудовищных катаклизмов, какие знала история».
Я сошел в преисподнюю труда – и ничего не утаил, ни вырождения обитателей этого мира, ни пороков, вызванных нищетой и скученностью человеческого стада; я сделал это, потому что картина должна быть полной, со всеми ужасами и мерзостями, чтобы люди содрогнулись, видя, какое тяжкое существование влачат эти парии. Возможно, роман мой – не для девиц, но его должны прочесть в каждой семье! Я обращаюсь ко всем, кто трудится: прочтите эту книгу, и когда вы сами возвысите голос, призывая к состраданию и справедливости, моя миссия будет выполнена.
Да, призыв к состраданию, призыв к справедливости – вот единственная цель, которую я ставил перед собой. Если земля не перестанет сотрясаться у нас под ногами, если завтра мир омрачат катастрофы, предсказанные мною, – значит, я не был услышан и понят.
Искренне Ваш.
1886© Перевод С. Сомова
Париж, 27 апреля 1886 г.
Значит, дорогой друг, я становлюсь жестоким, сам того не замечая, ибо постскриптум Вашего письма совершенно меня ошеломил. Что же такое я мог сказать? Совершенно не помню.
Выходит, мне непозволительно свободно говорить о том самом Дрюмоне, который столько раз писал обо мне в тоне несдержанном и непристойном. Он Ваш друг, это мне известно, а разве я Вам не друг? Однако я пока еще не настолько забылся, чтобы при Вас обвинять его в том, что он «копается в отхожих местах».
Но есть нечто более важное: растущее отчуждение, невозможность высказаться друг перед другом, не причинив взаимной обиды, расхождение во мнениях и оценках, которое все более разделяет нас. Ваше письмо глубоко меня огорчило, ибо оно лишний раз свидетельствует о смертельной болезни, от которой гибнет наше «трио».
Передайте г-же Доде наше соболезнование и примите выражения наших дружеских чувств к вам обоим.
Июнь 1886 г.
…Я все еще сижу над планом моего будущего романа «Земля» и начну писать его не ранее чем недели через две. Этот роман страшит меня самого, ибо при всей своей простоте он будет более других насыщен материалом. Я хочу вывести в нем наших крестьян, отразить их историю, нравы и ту роль, которую они играют в обществе; хочу заняться вопросом социальной природы собственности; хочу показать, куда мы идем в условиях нынешнего серьезного кризиса сельского хозяйства. За какое исследование я теперь ни берусь, я неизменно наталкиваюсь на социализм. Мне хочется в «Земле» сделать для крестьян то же, что в «Жерминале» я сделал для рабочих. К тому же я намерен остаться художником, писателем, сложить волнующую поэму о земле – поэму, в которой будут времена года, полевые работы, люди, животные, словом, деревня во всей полноте. Это пока все, что я могу Вам сказать, не пускаясь в более подробные разъяснения, сейчас слишком затруднительные для меня. Скажите, что я возымел дерзость изобразить в моей книге всю жизнь крестьян: их труд, любовь, политические и религиозные воззрения, их прошлое, настоящее и будущее – и будете правы. Хватит ли мне сил своротить такую глыбу? Что бы там ни было, попытаюсь…
29 июля 1886 г.
…Моя работа над романом «Земля» в полном разгаре. Но это настоящая каторга, не рассчитываю закончить книгу раньше марта и сомневаюсь, стану ли печатать ее фельетонами. Впрочем, все еще неясно. Законченные главы, на мой взгляд, недурны, но сама тема меня захлестывает, ей нет предела. Ведь я хочу охватить все стороны французской деревни: нравы, чувства, религию, политические воззрения, патриотизм и т. д. и т. п. Так что мне остается только уйти в это с головой, что я и делаю; ни на что более меня не хватает…
1887© Перевод С. Рошаль
25 февраля 1887 г.
Любезный собрат по перу!
Вы хотите знать, что я думаю по поводу высказываний театральной критики о пьесе, которую мой друг Бузнах сделал на основе «Чрева Парижа». Я думаю, что Бузнах может только горячо благодарить всех этих господ, потому что, за некоторыми исключениями, все они повторяли одно и то же: говорили, что пьеса любопытна, что шестая картина проникнута берущим за душу пафосом, что одного блестящего исполнения было бы довольно, чтобы привлечь публику, – словом, они уверены, что пьесе надолго обеспечен успех.
Если Бузнах не был бы доволен, это значило бы, что он очень привередлив. И мне приятно знать, что он доволен.
А теперь, быть может, Вам любопытно узнать, как я отношусь к тому, что говорилось критиками о моей личной позиции в этом деле. Так вот, я чувствую, что в те времена, когда я писал длинные полемические статьи, я очень плохо объяснился или же меня очень плохо читали, раз люди думают, будто в театре я хочу видеть картины обыденной жизни без внутренней связи, что я пренебрегаю действием и слишком большое значение придаю декорациям.
Я не сторонник литературы, в которой ничего не происходит, – ни в романе, ни в драме; наоборот, я за любовь, за действие и за бунт; а декорации, по-моему, – это только среда, которая дополняет и объясняет характер действующего лица.
Должен добавить, что в отношении народной драмы я более покладист, тут у меня, я бы сказал, оппортунистические идеи; было бы слишком долго излагать их сейчас. Но я могу только улыбаться, когда в связи с шестой картиной «Чрева Парижа» вспоминают добрую старую мелодраму.
Я тоже считал мелодрамой лирические эпопеи Виктора Гюго. Я был и прав и неправ. Отнюдь не вечные движения сердца, не вечные радости и вечные горести человеческие нужно порицать в мелодраме, но глупость формы и средств выражения.
Еще одно слово: г-н Анри де Лапоммере и некоторые другие лица удивляются, подшучивают, негодуют на меня за то, что я позволяю Бузнаху делать пьесы из моих романов!
Господи боже мой! Да если им так важно аплодировать мне одному или одного меня освистать, это дело можно уладить, У. меня уже шесть лет в ящике письменного стола лежит пьеса «Рене», которую ни один парижский театр не хотел ставить. Стоит г-ну Анри де Лапоммере, человеку, весьма влиятельному, попросить, чтобы ее где-нибудь приняли, [135]135
Анри де Лапоммере действительно стал добиваться приема пьесы Золя в театр Водевиль, где «Рене» и потерпела провал 16 апреля 1887 года.
[Закрыть]и он получит меня одного, без соавтора.
Искренне Ваш, дорогой собрат.
Париж, 11 марта 1887 г.
Дорогой друг!
Только что перечитал Ваш «Дневник», вышедший отдельным изданием, [136]136
В начале 1887 года Э. Гонкур опубликовал отдельным изданием первый том «Дневника», который велся еще при жизни его брата.
[Закрыть]и мне очень хочется сказать Вам, насколько книга эта выигрывает, когда ее читаешь всю сразу, а не кусками. Выигрывает до такой степени, что мне даже показалось, будто Вы кое-что добавили, причем лучшее из написанного.
Тут есть глубокие, есть и прелестные места. Это целая жизнь художника, произведение, не имеющее, по-видимому, себе равных. Наверное, было бы лучше, если бы Вы могли представить «Дневник» весь сразу: легче было бы увидеть, как богато и разнообразно его содержание. Это с точки зрения широкого читателя. Для нас же, писателей-современников, в нем заключен добрый кусок истории нашей литературной мысли.
Сердечно Ваш.
25 мая 1887 г.
Быть может, существует только одна форма братства, братство несчастья. Милосердие – всеобщий язык, его понимают и на нем говорят все. Нациям, которые воюют, надо противопоставить нации, которые сочувствуют и помогают друг другу. Пусть разразится ураган и вздуются все реки Европы, пусть рушатся дома и гибнут их обитатели – Вы увидите, Европа станет перед лицом бедствия лишь большой любящей семьей.
Медан, 21 августа 1887 г.
Спасибо за Ваше доброе письмо, дорогой Гюисманс. Я сразу узнал Рони по педантичной запутанности фразы, а Боннетен, конечно, только помог книге выйти в свет. Все это и смешно и непристойно. Вам известно, как философски отношусь я к брани. Чем больше я живу, тем сильнее жажду безвестности и одиночества. В общем, в четверг я закончил «Землю» и счастлив, что бросил еще одну книжицу в этот лягушатник. Плохо ли, хорошо ли, но она туда упадет, а остальное меня не касается. Другая на очереди!
В конце августа мы едем в Руайян, где проведем целый месяц. Какой Вы милый, что пообещали навестить нас в октябре! Постарайтесь отложить Ваш отпуск до 15-го. К этому времени мы уже наверняка будем дома. Впрочем, я Вам напишу.
Моя жена шлет Вам сердечный привет, примите уверения в наших самых дружеских чувствах.
Руайян, 23 сентября 1887 г.
Любезный собрат!
Прочел Вашу статью о «Земле» и хочу, чтобы Вы знали, что я не таю против Вас никакого зла. Скажу Вам даже, что Ваше неблагоприятное мнение для меня не совсем неожиданно: в Вас есть чуточка мистицизма, из-за которого Вы и не могли бы принять мое представление о крестьянине; я ведь старался увидеть его таким, каков он есть в настоящее время, а Вы требуете, чтобы на него смотрели глазами средневековых авторов. Но Вы говорите то, что думаете, очень прямо и очень вежливо. Это хорошо, благодарю Вас.
Все же позвольте мне поупорствовать в защиту моего произведения. Я решительно настаиваю на том, что я наполовину прав. Всякий может швырнуть мне в лицо «своего» крестьянина. С какой же стати только мой оказывается фальшивым? Поверьте, я так же, как и все вы, обращался к первоисточникам.
Помните, какой прием был оказан «Западне» и какой крутой поворот последовал за этим? Надеюсь, то же приключится и с «Землей». Обстоятельства тут одинаковые, быть может, я с удовольствием когда-нибудь займусь их анализом.
Преданный и благодарный Вам, несмотря ни на что.
Медан, 29 октября 1887 г.
Дорогой Гонкур!
Я кончаю второй том Вашего «Дневника», мне хотелось прочесть его здесь без помех; и вот я взволнован этой хорошей книгой. Вы показали целую драму, подлинную жизнь писателя, это находит прямой путь к моему сердцу.
Ваше описание обедов у Маньи дает множество очень интересных фактов. Затем меня поразила величественная фигура принцессы Матильды, которую Вы лепите незаметно, фраза за фразой. Но в особенности захватили меня последние страницы, где рассказывается об «Анриетте Марешаль», – об этой голгофе, через которую проходит всякий писатель-художник, соприкоснувшийся с театром. Мы все пережили эти муки.
Вот благородная книга, освещающая всю литературу своего времени! Я еще больше люблю Вас за нее: я вспомнил, как Вы с братом читали мне неизданные страницы «Госпожи Жервезе», – сколько лет утекло с той поры! – и от всего сердца жму Вашу руку.
Медан, 30 октября 1887 г.
Только что вернулся в Медан после двухмесячного отсутствия и спешу Вам ответить. Я провел шесть очаровательных недель в Руайяне, но в Париже меня ожидало много неприятностей, помимо литературных дел, и это немного испортило мои каникулы. Но такова жизнь.
Если «Земля» не вышла до сих пор и выйдет только 15 ноября, это просто потому, что том не готов. Мной овладела величайшая лень, я затягиваю правку, которую привык делать в газетных оттисках, и корректурные листы до сих пор лежат у меня на письменном столе.
С другой стороны, я ничего не имел против того, чтобы все немного успокоилось, прежде чем выйдет книга. Мне никогда не приходило в голову писать предисловие. Моя книга будет защищаться сама, и если ей суждено победить, она победит. Я ею доволен и думаю, что в общественном мнении произойдет поворот в ее пользу.
Нет, кроме разговоров с Ксо и Валеттом, я ничего газетам не сообщал. Но какое ужасающее количество статей появилось! И до чего они глупы! А я будто железный и никогда не был так спокоен и так весел, как во время этой дурацкой шумихи.
Париж, 19 ноября 1887 г.
Никогда, дорогой Доде, никогда я не думал, что Вы знали об этом удивительнейшем «Манифесте пяти»! [137]137
«Манифест пяти», подписанный группой молодых писателей, которые считались близкими к Золя, появился в «Фигаро» 18 августа 1887 года, в тот момент, когда в газете «Жиль Блаз» печатался роман «Земля». Авторы «Манифеста», называя роман «пасквилем на правдивую литературу», в чрезвычайно грубом тоне отмежевывались от Золя. Недоброжелатели Гонкуров и Доде распустили слух, будто эти последние являлись негласными вдохновителями и участниками «Манифеста».
[Закрыть]Первые слова мои были о том, что ни Вы, ни Гонкур не имели представления об этом великом предприятии и что статья камнем свалилась Вам на голову. Это я и втолковывал репортерам, без всякой задней мысли, просто потому, что я в этом убежден. Меня огорчает, что Вы увидели здесь скрытое обвинение с моей стороны. Поразительнее всего, что из жертвы Вы меня превратили в преступника и вместо дружеской поддержки чуть не порвали со мной. Признайтесь, что это уже чересчур.
А я на Вас ничуть не сердился. Я отлично знаю, как писался манифест, над этим можно только посмеяться. Но все же Ваше письмо, дорогой Доде, доставило мне живейшую радость, – ведь оно кладет конец недоразумению, от которого уже были в восторге наши враги.
Сердечный привет г-же Доде и Вам.
Париж, 27 ноября 1887 г.
Дорогой Лепеллетье!
Премного благодарен Вам за статью, которая доставила мне большое удовольствие; в ней видно понимание, и, по крайней мере, она содержит объяснение моей книги. Но как много есть такого, на что я хотел бы Вам возразить как другу: существуют и виноградные лозы на границе провинции Бос, и великолепные виноградники в Монтиньи, вблизи которых я расположил город Ронь. Все названия, употребленные мною, за исключением Ронь, – босские. Неверно, что усталость помеха Венере: спросите-ка об этом у физиологов. Если Вы думаете, что крестьяне занимаются любовью только по воскресеньям и понедельникам, я Вам скажу: отправляйтесь в деревню и посмотрите сами. Политическая борьба в деревнях отнюдь не так жестока и ведется не так открыто, как Вы думаете: там действуют при помощи тайных махинаций. Мои Шарли срисованы с натуры; значит, как раз они-то, а также и Иисус Христос, выдумка автора. Разве по иронической интонации Вы не поняли, что я насмехаюсь?
Верно, что роман и так уж слишком подробен, а одновременно все-таки в нем многого недостает. Желание вместить в книгу все на свете опасно, тем более что всего все равно не вместишь. Впрочем, это касается заднего плана, потому что передний план составляют только Фуаны, Франсуаза и Лиза – земля, любовь, деньги.
Еще раз благодарю, сердечно Ваш.
