Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)

Какое преступление поручать министерства, где бьется сердце Парижа, политиканам, которые нас не знают и нас ненавидят! Пускай поручают г-ну Гобле распоряжаться префектами, – это еще куда ни шло! Но не художниками, не писателями!

И, еще скажу в заключение, г-н Гобле и не подозревает, что стал знаменитостью. Провинциальный адвокат, генеральный прокурор, ставленник Гамбетты, министр, – все забудется; но человек, запретивший постановку «Жерминаля», будет жить в памяти поколений. Г-н Гобле навсегда останется этим человеком, и только им. Такова воля рока! Любой министр, налагающий запрет на пьесу, становится вечным посмешищем. Наступает день, когда пьесу все же ставят и весь Париж, переглядываясь, говорит: «Надо же быть таким остолопом! „Жерминаль“ прикончит г-на Гобле».

РЕЧЬ НА ПОХОРОНАХ ГИ ДЕ МОПАССАНА 7 июля 1893 года
© Перевод Л. Коган

Господа, я должен говорить от имени Общества литераторов и Общества драматических авторов. Но да будет мне позволено говорить от имени всей французской литературы, и говорить не просто как собрату по перу, но как старшему товарищу по оружию, другу, который пришел сюда, чтобы отдать последний долг Ги де Мопассану.

Познакомился я с Мопассаном восемнадцать лет тому назад у Гюстава Флобера. До сих пор вижу его светлые смеющиеся глаза, вижу его, совсем еще юного, с сыновней почтительностью внимающего учителю. Он слушал нас целый вечер, едва отваживаясь изредка вставить слово; но от этого крепыша с открытым, искренним лицом веяло такой беспечной отвагой, такою удалью, что все мы его полюбили, – полюбили за тот аромат здоровья, который он с собою приносил.

Мопассану нравились сильные физические упражнения, о его поразительной храбрости уже слагались легенды. Нам и в голову не приходило, что когда-нибудь у него обнаружится талант.

А потом прогремела «Пышка» – этот шедевр, произведение совершенное, исполненное нежности, иронии и мужества. Мопассан сразу же создал нечто весьма значительное, поставившее его в один ряд с признанными мастерами литературы. Это было для всех нас огромной радостью; ибо до сих пор мы наблюдали за его возмужанием, не подозревая в нем блестящего дара. Отныне же он становился нашим собратом. С этого часа Мопассан творил непрестанно, с щедростью, безупречностью, силой мастерства, которые нас восхищали. Он сотрудничал во многих газетах. Рассказы, новеллы следовали непрерывной чередой, нескончаемо разнообразные в своем великолепном совершенстве; они представляли собой то маленькую комедию, то маленькую, вполне законченную драму и широко распахивали окно в жизнь. Над каждым таким рассказом или новеллой читатель и смеялся, и плакал, и размышлял. Я мог бы назвать не одно коротенькое произведение Мопассана, где на нескольких страницах уместилась вся суть какого-нибудь события, для изображения которого другому писателю понадобился бы пухлый роман. Но мне пришлось бы перечислять все произведения Мопассана, а разве не стали уже многие из них классическими, подобно басням Лафонтена или повестям Вольтера.

Как бы отвечая тем, кто смотрел на него только как на новеллиста, Мопассан пожелал выйти за рамки новеллы; и с той спокойной энергией, с той естественностью, какие свойственны человеку доброго здоровья, он написал превосходные романы, в которых его достоинства рассказчика как бы возрастают, отшлифованные страстной любовью к жизни. В нем пробудилось вдохновение, то вдохновение, отмеченное глубиной и человечностью, которое порождает волнующие и жизненные произведения. Во всех его книгах, начиная с «Жизни» и кончая «Нашим сердцем», – и в «Милом друге», и в «Доме Телье», и в романе «Сильна как смерть», – мы неизменно обнаруживаем то же простое и смелое понимание жизни, безупречный анализ, спокойную манеру говорить обо всем без утайки, здоровую и мужественную откровенность. Я хочу особо упомянуть о романе «Пьер и Жан», который представляется мне чудом совершенства, редкостной драгоценностью, произведением непревзойденной правдивости и величия.

Нас, весьма сочувственно наблюдавших за успехами Мопассана, поражала внезапность, с какою он покорил все сердца. Стоило широкой публике ознакомиться с его новеллами, и она воспылала к нему любовью. Неоспоримая слава его возрастала со дня на день; казалось, благосклонная судьба готова, взяв за руку, возвести его на любые высоты, на какие только он пожелает. Я не припомню другого, столь беспримерно счастливого дебюта, столь быстрого и единодушного признания. Мопассану прощали все, с улыбкой принимая в его произведениях то, что покоробило бы, выйди оно из-под пера другого писателя. Его талант отвечал мыслям и чувствам каждого, и мы с изумлением наблюдали, как это могучее, искреннее и неуступчивое дарование разом завоевало восхищение и даже любовь той части публики, того среднего читателя, который обычно заставляет оригинального художника дорого расплачиваться за свою независимость.

Это всеобщее признание объясняется особенностью мопассановского таланта. Мопассана поняли и полюбили с первого взгляда, ибо в нем раскрывалась душа француза и те ее качества, достоинства, которые составляют гордость нации. Его поняли, ибо он был сама ясность, простота, чувство меры и мощь. Его полюбили, ибо ему свойственна была и веселая доброта, и глубокая, но каким-то чудом отнюдь не злая ирония, и мужественная улыбка, которая не боится слез. Он был из великой семьи французских писателей, чья родословная восходит ко дням младенческого лепета нашей литературы и прослеживается вплоть до наших дней: его предками были Рабле, Монтень, Мольер, Лафонтен – таланты могучие и ясные, разум и свет нашей литературы. Читатели, поклонники тут не ошибались; они инстинктивно припадали к этому прозрачному ключу, утолявшему их жажду уравновешенной мысли и уравновешенного стиля. И они были признательны писателю, пусть даже пессимисту, чьи произведения, полные безупречной ясности, дают такое гармоническое ощущение равновесия и силы.

Ясность! Какой источник благодати и как хотелось бы мне, чтобы все последующие поколения утоляли из него свою жажду! Я очень любил Мопассана, ибо он был подлинно наших, латинских кровей и принадлежал к достославной семье великих писателей. Конечно, искусство не терпит ограничений: художники могут быть всякие – и сложные, и утонченные, и туманные; но мне кажется, что такие художники – это некое излишество, или, если хотите, своего рода лакомство, и что нам надо снова и снова прибегать к искусству простому и ясному, как прибегаем мы к хлебу насущному, ибо он питает нас, никогда не приедаясь. В этом залог здоровья – в этих солнечных ваннах, в этой чистой волне, омывающей нас со всех сторон. Возможно, великолепная страница Мопассана стоила писателю немалых трудов. Но что с того, если мы не ощущаем его усталости, если его совершенная естественность, спокойная, бьющая через край сила дают нам отраду! Мы дочитываем эту страницу, как бы ободренные нравственно и физически, освеженные, будто совершили прогулку при ярком свете дня.

Шли годы непрестанного творческого труда и постепенной эволюции писателя, чей взор охватывал все новые области наблюдения. Мопассаном всегда владело любопытство к иным небесам, к неведомым землям. Он много путешествовал, возвращался с глубоким впечатлением от стран, где ему довелось побывать. Склонность к ясности и простоте возбуждала в нем отвращение к литературе как к ремеслу. Меньше чем от кого бы то ни было разило от него чернилами, он даже стал подчеркнуто избегать всяких разговоров о литературе, сторониться писательской среды, работая, по его словам, в силу необходимости, а не в погоне за славой. Нас, чья жизнь была целиком отдана литературным заботам, это немного удивляло. Но теперь мне думается, что Мопассан был прав, жизнь стоит того, чтобы прожить ее ради нее самой, а не только ради работы. Да и познать жизнь можно, лишь живя ею; действительно, Мопассан в последние годы шагнул далеко за пределы того мира крестьян и буржуа, который изображал раньше; он тоньше и глубже постиг женскую душу, пришел к созданию произведений более изощренных и более пластичных.

Знаю, что кое-кто начинал сожалеть о Мопассане первых лет, да и я не без тревоги замечал, как он утрачивал свою прекрасную уравновешенность. Но здесь не место, да еще и не время судить о его произведениях во всей их совокупности; можно лишь сказать, что до последнего дня этот якобы равнодушный к литературе человек был страстно влюблен в свое искусство, что он находился в состоянии непрестанных поисков, непрестанно стремился к совершенствованию, обретая все более острое ощущение жизненной и человеческой правды.

Мопассан баловень судьбы – я настаиваю на этом, ибо постоянная удача, несомненно, придает величавость тому образу, который сохранится в памяти людей. Я как бы вижу вновь его улыбающееся лицо, его уверенность в успехе в те счастливые дни юности, когда он приходил пожать мне руку. Я вижу Мопассана и в более поздние времена, в пору его торжества, – вижу такого непринужденного и открытого, всеми признанного и привеченного, словно в каком-то стихийном взлете вознесшегося на вершины славы. Счастье сопутствовало ему во всем, – у него даже не было поводов для ревности, ибо, при всей той легкости, с какою далась ему победа, сердца, завоеванные им, хранили ему верность; удача не оттолкнула от него никого из прежних литературных друзей, – ведь он оставался неизменно искренним и сердечным. И то, что Мопассан стал баловнем судьбы, представлялось вполне естественным: словно добрые феи усыпали его путь цветами, чтобы наконец, в глубокой старости, торжественно увенчать его славой. Особенно радовало нас его, казалось, несокрушимое здоровье: Мопассана справедливо называли самым уравновешенным талантом, самым трезвым, самым здравым умом в нашей литературе. И вот его-то и сразило страшным, молниеносным ударом!

Мопассан, боже великий, – Мопассан потерял рассудок! Все удачи, цветущее здоровье – все рухнуло разом. Какой ужас! Судьба сделала столь крутой поворот, пропасть разверзлась столь неожиданно, что у всех, кто его любил, у тысяч его читателей, осталось саднящее чувство незаживающей раны, чувство щемящей нежности и сострадания. Я не хочу сказать, что слава его нуждалась в столь трагическом конце, потрясшем все умы, но память о нем, именно потому, что он был отдан во власть мучительной болезни и мучительной смерти, исполнена какой-то величавой грусти, венчающей его ореолом, будто легендарного мученика идеи. Независимо от его литературной славы мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд; мы сохраним о нем память как о любимом брате, баловне семьи, ушедшем навеки и горько оплакиваемом всеми.

А впрочем, кто решится утверждать, что болезни и смерть не ведают, что творят? Конечно, Мопассан, за пятнадцать лет выпустивший в свет около двадцати томов, мог бы, проживи он дольше, утроить это количество и один занять целую библиотечную полку. Но признаться ли? Тревожные раздумья одолевают меня порой при виде огромной производительности нашей эпохи. Да, это плоды длительной и прилежной работы: множество книг, составляющих целые собрания, превосходный образчик упорного труда. Но такое собрание – слишком тяжкое бремя для славы, ибо память человеческая не любит отягощать себя подобным грузом. От этих пространных произведений, образующих громоздкие циклы, сохраняются каких-нибудь несколько страниц. Кто знает, – быть может, бессмертие заключено вовсе не в них, а в какой-нибудь новелле из трехсот строк, в басне или рассказе, который школьники грядущих веков станут, из поколения в поколение, изучать как неоспоримый образчик классического совершенства.

Да, господа, в этом и будет заключаться слава Мопассана, к тому же слава весьма надежная и прочная. Так пусть же спит он спокойно глубоким сном, купленным столь дорогой ценою; он может быть уверен в торжествующем долголетии оставленных им произведений! Они будут жить, а с ними будет жить и он. Мы, знавшие Мопассана, сохраним в своем сердце его могучий и страдальческий образ. А грядущие поколения, которым дано будет узнать его лишь по его произведениям, полюбят Мопассана за ту извечную песнь любви, какою воспел он жизнь.

РЕЧЬ НА ПОХОРОНАХ ЭДМОНА ГОНКУРА 21 июля 1896 года
© Перевод Л. Коган

От имени литературных друзей Эдмона Гонкура, семьи писателей, родоначальником которой он был и которая подобно молодой поросли поднялась вокруг него, я хочу сказать ему последнее прости. Вот уже шестнадцать лет, как в ореоле славы почил Гюстав Флобер; из всего нашего братского содружества, возникшего в недрах французской литературы, остались в живых только Альфонс Доде и я. И, конечно, если бы страдание и скорбь не приковали Доде к тому дому, где только что угас наш дорогой друг, к дому, где все пронизано чувством любви и горестной утраты, слова последнего прости нашему учителю, нашему великому собрату произнес бы Доде.

Так что, выступая перед вами, я говорю не только от своего имени, но и от имени Доде, ибо сердца наши, охваченные глубокой скорбью, бьются в едином порыве. И если выступаю я, то потому, что из всех литературных друзей братьев де Гонкур – я самый давний: за моей спиной тридцатилетняя привязанность к ним и восхищение их творчеством. Прошло более тридцати лет с того дня, как я написал свою первую восторженную статью о «Жермини Ласерте», – этом безупречном образчике истины, писательской взволнованности и правдивости, шедевре, натолкнувшемся на нескрываемое и тупое равнодушие публики. Со времени моей первой статьи я не переставал любить Гонкуров и сражаться за них. Я позволю себе с удовлетворением напомнить сегодня о моей многолетней преданности, о той почтительной любви к этим писателям, какою были проникнуты уже первые мои выступления, – любви еще более окрепшей в пору моей писательской зрелости. И мне хотелось бы, подобно прекрасным цветам, возложить на эту могилу свою любовь и преданность, столь редкостные в наше время братоубийственных споров.

Другие молодые писатели пришли вслед за нами; они так же любили старого мастера, угнетенного и подавленного смертью брата, так же сражались за его произведения, которым уготована была великолепная участь – подвергаться непрестанным нападкам; и справедливо будет сказать, что внимание молодежи, окружавшей Гонкура, новые привязанности, которыми она его дарила, смягчали горечь, испытываемую этим все еще не признанным художником, помогали ему до последнего дня оставаться твердым и стойким в борьбе. Но разве не представителю старшего поколения надлежит сказать, чем все мы обязаны братьям Гонкурам? Какой бы области литературы они ни коснулись, везде они оказывались зачинателями; в особенности роман обрел у них свой язык: они вдохнули в него новый смысл, трепет художественности и человечности, и как никто иной – душу живую. Наряду со Стендалем, Бальзаком, Флобером они создали современный роман таким, каким застали его мы, а мы, в свою очередь, внесли в него все, что могли, нового, передали дальше нашим младшим собратьям.

Гонкуры были одним из звеньев той вековечной золотой цепи, цепи мастеров, творцов и кудесников, что тянется из конца в конец через всю литературу.

И как бы ни судило будущее о тех сорока с лишком томах, что ими написаны, Гонкуры останутся нашими учителями, ибо все произведения последнего тридцатилетия ведут свою родословную от них.

Перечислять ли здесь книги обоих братьев, говорить об исторических исследованиях, романах, пьесах, определять, что в них от Жюля и что от Эдмона, повторять суждения, уже высказанные мною на страницах многих статей, посвященных им? Нет, сейчас я лишь приношу им дань моего сердца, и единственная моя задача – выразить всю скорбь нашей утраты, как молодых, так и старых, – ибо все мы с последним из Гонкуров, бесспорно, потеряли глазу, старейшину, в чьем творчестве было великолепно представлено все, что мы особенно ценим в литературе. Я хочу это особенно подчеркнуть, ибо моя преданность, моя неизменная к нему любовь проистекают из преклонения перед его непобедимой отвагой, яростной независимостью. Какая смелость ума – говорить то, что, по твоему мнению, есть истина, говорить, пусть даже расплачиваясь своим житейским спокойствием, не вступать в сделку ни с какими условностями, невзирая ни на что доводить свою мысль до конца, – как это редкостно, как прекрасно, как величаво! Эдмон так любил литературу, что отдал ей всю свою жизнь; литература, и только она одна, была его радостью и его страданием; он остается для нас благородным и горделивым примером писателя, чьи ошибки, если он их совершал, вытекали из страстной любви к литературе. В своем «Дневнике» – этом интереснейшем и так плохо понятом документе – Гонкур обронил однажды вопль отчаяния, напуганный мыслью, что когда-нибудь земля разлетится вдребезги и произведения его перестанут читать. Это может вызвать улыбку, и тем не менее я не знаю ничего трогательней; с того дня я еще больше полюбил его, – полюбил за его гордыню, ту могучую, святую гордыню, что дает веру писателям, в муках рождающим свои произведения.

Великий, дорогой друг, «наш» старый Гонкур, с тобою прощается юноша, вступивший на путь литературы в тысяча восемьсот шестьдесят пятом; с тобою прощается романист, возмужавший у тебя на глазах, соперник, оставшийся твоим учеником, и, наконец, – стареющий человек, который, подобно тебе, по твоему примеру, единственное свое утешение черпал в труде.

Отныне ты обрел наконец покой, ты уснул вечным сном рядом с твоим братом Жюлем. И как наш с тобою друг Доде, как, рыдая, воскликнул в твой смертный час обезумевший от горя Доде, я тоже говорю тебе: «Ступай, ступай, великий труженик и страдалец, ступай – раздели со своим братом и могилу и славу!»

РЕЧЬ ПРИ ОТКРЫТИИ ПАМЯТНИКА ГИ ДЕ МОПАССАНУ В ПАРКЕ МОНСО 24 октября 1897 года
© Перевод Л. Коган

Я всего лишь друг Мопассана и говорю от имени его друзей, – не тех безвестных, но многочисленных друзей, которых завоевали ему его произведения, но тех давнишних друзей, что его знали, любили, сопутствовали ему на дороге к славе.

Прошло уже более четверти века с того дня, как я впервые встретил Мопассана неподалеку отсюда, у нашего доброго, великого Флобера, в небольшой квартирке на улице Мурильо, с окнами, выходящими в этот зеленый парк. Я вижу снова, как оба мы, рядышком, свесились из окна, любуясь тенистой листвою, клочком сияющей водной глади, распростертой внизу и отражающей колоннаду портика, о котором мы ведем речь. Как странно, что спустя четверть с лишним века этот безвестный тогда юноша оживает в мраморе и что именно мне выпало счастье приветствовать это его бессмертие.

В дни нашей первой встречи там, наверху, в рабочем кабинете доброго, великого Флобера, Мопассан, весь горевший, весь светившийся своей страстью к литературе, был лишь юнцом, едва покинувшим школьную скамью. Рядом с писателями старшего поколения – Гонкуром, Доде, Тургеневым, которые присутствовали там, – Мопассан, спокойно улыбаясь, держался так скромно, что никто из нас не мог тогда предугадать его оглушительного, молниеносного успеха. Всех привлекала его неугомонная жизнерадостность, цветущее здоровье, очарование силы, от него исходившее. Здоровяк и весельчак, общий любимец, он покорил наши сердца.

Потом наступили годы литературных дебютов. Мопассан заводит новые дружеские связи, начинает завоевывать мир бок о бок с Гюисмансом, Сеаром, Энником, Алексисом, Мирбо, Бурже и другими. Какое прекрасное торжество юности! Какое горение умов! И какими прочными оказались эти первоначальные узы! Ибо если жизнь и сделала впоследствии свое дело, если, захваченный ее потоком, каждый обрел уготованную ему участь, надо прямо сказать, – Мопассан всегда оставался преданным другом, готовым в любую минуту и от всего сердца протянуть руку помощи прежним собратьям по оружию.

Пришел успех, загремела молниеносная слава. Мопассан оказался счастливцем, если можно применить к нему это слово, памятуя о страшном конце, его постигшем. Теперь, когда он завершил свой путь, теперь, когда он обрел бессмертие под сенью этих деревьев, я даже смею думать, что ужасный конец придает какую-то величавость его образу, подымает его на некую трагическую высоту в памяти людей. С первых же шагов Мопассан завоевывает признание публики; несколько друзей, которых я только что вам назвал, выросли в целый легион; вслед за буржуазными салонами он покорил салоны аристократии. Все дарили ему свои восторги, свою привязанность. И, как видите, слава провожает его и за гробом, ибо память его увековечена в этом прекрасном монументе, символизирующем дар женской души; ибо мы торжественно отмечаем ныне сооружение этого памятника, в то время как многие из его старших современников, и весьма прославленных, еще ждут своего часа!

Ведь Мопассан – само здоровье, мощь нации. Какое это счастье наконец-то увенчать славой одного из наших – латинянина с ясным и основательным умом, создателя прекрасного стиля, блистающего, как золото, и прозрачного, как кристалл. И если на пути Мопассана непрестанно звучали приветственные клики, они раздавались потому, что все узнавали в нем собрата, наследника великих писателей Франции, видели в нем луч благодатного солнца, оплодотворяющего нашу почву, дающего созреть винограду и злакам. Его любили, ибо он был свой, был француз и не стыдился этого, его любили, ибо он гордился здравым смыслом, логикой, уравновешенностью, силой и ясностью мышления, которые испокон веков в крови у наших соотечественников.

Дорогой Мопассан, мой любимый младший собрат, за чьим возмужанием следил я с трепетной радостью, от имени всех старых и преданных друзей я приветствую твое приобщение к славе. Если бы наш добрый, наш великий Флобер мог оттуда, сверху, из-за своего рабочего стола, за которым он так ожесточенно трудился, взирать на это твое торжество, какою гордостью преисполнилось бы его сердце при виде благоговейной дани, приносимой нами тому, кого он называл своим литературным преемником! Тень его витает над нами, моими устами говорят все старые друзья, незримо присутствующие здесь, – мы восхищаемся тобой, Мопассан, любим тебя и приветствуем твое бессмертие.