Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"
Автор книги: Эмиль Золя
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)
16 июня 1898 г.
Господин министр!
Я поручил моему поверенному, г-ну Эмилю Колле, обратиться к Вам с ходатайством о выдаче мне послужного списка моего отца, Франсуа Золя, равно как и его личного дела, если таковое существует. Мой поверенный вручил мне ответы на два письма, направленных им на Ваше имя; и я вижу, что мое ходатайство было плохо понято.
Министр вовсе не должен знать, что против меня ведется судебное дело, – кстати сказать, разбираемое в таких процессуальных условиях, при которых доказательства не принимаются во внимание и любое ходатайство о документах будет наверняка отклонено. Министр не должен знать даже, каким образом и для какой цели намерен я использовать данные документы; я – сын Франсуа Золя; я прошу позволить мне ознакомиться с его личным делом и выдать мне копию его, так же как мне была выдана копия его послужного списка. Этого должно быть достаточно.
Теперь я самолично повторяю мое ходатайство, господин министр. Я прошу Вас прямо ответить на вопрос, согласны ли Вы выдать мне копию личного дела моего отца, причем непосредственно мне в руки и только на основании моего ходатайства, без прохождения названного документа через какую-либо промежуточную инстанцию, судебную или иную, чего я никак не могу допустить, тем более что речь идет, как заявляете Вы сами, о секретных бумагах и я не расположен никому давать отчета в том, как именно намерен я ими распорядиться.
Благоволите принять, господин министр, уверении в совершенном моем почтении.
21 августа 1898 г.
Надеюсь, друг мой, что Вы не сердитесь на меня за то, что я не ответил на Ваше милое письмо на следующий же день по моем прибытии сюда. Я должен был принять разного рода предосторожности, я больше всего боялся, как бы не стали вскрывать корреспонденцию от моих друзей. Кроме того, я полагал, что Вы получите сведения обо мне каким-либо иным, менее опасным путем.
После месячного пребывания здесь я наконец устроился и почти обрел спокойствие. Первое время было мучительно тяжело жить в стране, языка которой я не знаю, скитаться, хоронясь от людей и испытывая тревогу обо всем, что я оставил позади себя. Нынче, когда я смог вернуться к работе и каждое утро регулярно выполнять поставленную себе задачу, жизнь моя стала сносной. Я страдаю теперь только от неопределенности, размышляя о завтрашнем дне, ибо приходится ждать, как развернутся события, чтобы принять то или иное решение. Конечно, то, что происходит сейчас, гнусно; мне кажется, что положение еще никогда не было таким ужасным; но я упорно сохраняю веру в правое дело; я более чем когда-либо прежде убежден в конечном его торжестве. Испытания, через которые мы проходим, удвоят для нас ценность победы.
Я полагаю, что Вы также вернулись к работе и отдались ей всей душой, чтобы ослабить чувство горечи от всех тех мерзостей, сквозь которые Вы столь мужественно прошли бок о бок со мной. Я часто думаю о Вас, Вы – в моем сердце вместе с теми весьма немногими верными друзьями, которые не покинули меня в дни, когда я подвергся общественному гонению и когда мне угрожала опасность. Сотворите прекрасное произведение, вложите в него всю Вашу страстную любовь к человечеству и к истине; это единственный способ возобладать над дураками и бандитами. Я надеюсь осенью быть в Париже – тогда Вы познакомите нас с первыми тремя актами «Урагана»; и мы, слушая Вас, забудем обо всем.
Если Вы захотите мне написать, пошлите письмо моей жене, а она переправит его мне. Сообщите мне, как чувствуют себя на даче Ваша жена и Ваша дочурка. Вы, вероятно, возвратитесь не раньше конца сентября, и я буду очень огорчен, если к этому времени меня еще не будет в Париже и я не смогу сразу же зайти к Вам выпить чашку чаю в Вашей новой квартире.
Желаю Вам бодрости, друг мой. Доброго Вам здоровья и успехов в работе. Все происходящее ныне ничего не стоит по сравнению с нашими творческими замыслами, которые нужно воплотить. Вы увидите, что настанет день, когда мы соберемся вместе и будем сильнее и счастливее, чем сейчас.
Лондон, август 1898 г.
После приговора, вынесенного нам заочно в Версале на заседании 18 июля, все наши друзья были того мнения, что я должен немедленно покинуть Францию, дабы приговор не мог быть мне объявлен и дабы мы остались таким образом полными хозяевами положения.
Главное здесь было – сохранить за собой возможность отодвинуть кассационный процесс до того дня, когда, по нашим расчетам, он будет полезен, когда он сможет пролить свет на все дело и обеспечить нам победу.
Я должен добавить, что в эти дни Эстерхази и его любовница были за решеткой, что Дюпати де Клам уже вот-вот должен был быть скомпрометирован как соучастник преступления и что нам казалось необходимым подождать результатов следствия, ибо в случае судебного преследования и осуждения этих лиц стало бы возможно наше оправдание.
Теперь уже мотив выжидания отпал, поскольку дело окончилось в их пользу – прекращено за отсутствием состава преступления.
По этому поводу замечу лишь одно: позиция, занятая этим неправосудным судилищем, показывает, что судьи решили отныне пуститься во все тяжкие и наверняка ждут не дождутся нашего появления в Версале, чтобы придушить нас.
Учитывая все эти обстоятельства, мне хотелось бы все же знать, что думают наши друзья о возможных сроках моего возвращения во Францию, или, иначе говоря, о том, когда, по их мнению, возобновление судебного процесса в Версале приобретет явный смысл для нас и для дела. Я исхожу из того, что уже доказана невозможность для суда объявить мне приговор, пока я нахожусь за границей, и что мы вольны оттягивать день моего возвращения столь долго, сколько нам будет угодно.
По-моему, есть два возможных способа действовать. Первый – в соответствии с решением, принятым нами ранее, когда мы рассчитывали на судебное преследование Эстерхази и его любовницы, – вернуться в октябре, даже если до тех пор не произойдет ничего нового, и дать себя задушить в Версале, предоставив судьям возможность вновь преступно попрать юстицию, иначе говоря, опять показать себя во всей красе. Мы будем освистаны, осыпаны бранью и осуждены; разумеется, никакой ясности в положение мы не внесем; я отправлюсь отсиживать свой год в тюрьме. Если все считают, что это послужит на пользу нашему делу – я готов покориться.
Второй способ – ждать за границей до тех пор, пока мы не получим возможности говорить во весь голос; дожидаться таких обстоятельств, при которых, вернувшись, я непременно одержу победу; оставить этот процесс висеть над их головой дамокловым мечом; сохранить за собой свободу действий, угрожая в любой момент снова разбередить рану и заставить ее кровоточить; не освобождать этих господ от нашего процесса, а, напротив, беспрерывно дразнить их его возможным окончанием, отнять у них всякую надежду самим покончить с ним, поскольку мы вольны будем в любую минуту начать все сызнова.
Я хочу, чтобы наши друзья прочли это письмо, обсудили его и поставили меня в известность о том, в каком направлении, по их мнению, мне надлежит действовать.
19 августа 1898 г.
Дорогой друг, спасибо за Ваше доброе письмо, спасибо за те докучные хлопоты, которые Вы взяли на себя, чтобы избавить от тревог и неприятностей мою бедняжку-жену. Вы не представляете себе, как глубоко трогает меня то, что ныне, когда вокруг царит подлость, я чувствую рядом с собой нескольких верных друзей.
С тех пор как я смог вернуться к работе, мое существование здесь стало терпимым. Работа всегда успокаивала, спасала меня. Но у меня все еще дрожат руки, ибо подавить внутреннее кипение не удается никак. Вы не представляете себе, какое возмущение вызывают во мне доходящие сюда отзвуки событий во Франции. По вечерам, когда сгущаются сумерки, иногда мне кажется, что наступает конец света.
Вы полагаете, что мне следует вернуться во Францию и подвергнуться тюремному заключению, не являясь в Версаль. Было бы превосходно, если бы я мог спокойно коротать время в тюрьме; но я не думаю, чтобы это было возможно. Не затем я уехал, чтобы вернуться таким образом: наше поведение в этом случае не было бы ни последовательным, ни достойным. Я предпочитаю неопределенно долгое изгнание чудовищному риску нового процесса. Кроме того, мы сможем принять решение только в октябре. А до тех пор кто знает, что произойдет? Хотя я и надеюсь только на чудо, в которое почти не верю.
Итак, будем мужественны, друг мой, и да свершится наше дело! Если только я смогу продолжать работу, все обстоит не так уж скверно!
Вы и Ваша жена выказали большую доброту и сердечность в отношении моей жены, которой приходится переживать тяжкую пору жизни. Я никогда не забуду, какую поддержку оказали вы ей своей теплой дружбой. Прошу Вас крепко поцеловать Вашу жену от моего имени и обнимаю Вас самого, мой добрый друг, чью верность и отвагу я познал в горькие для себя дни.
Воскресенье, 30 октября 1898 г.
Спасибо, дружище, за то, что Вы так охотно выполнили мои поручения, и за Ваше новое письмо.
Я пишу Вам очень обрадованный; только что я узнал, что Кассационный суд решил провести всеобщий опрос. Что бы ни произошло – это означает внесение ясности в дело, а от ясности мы можем только выиграть. Наконец-то победа близка. Но мне, конечно, придется пробыть здесь еще добрых два месяца. Я устраиваюсь так, чтобы остаться до января, – это наименьшее из зол. Между прочим, я снова принялся за работу, все идет хорошо. Самое главное то, что теперь победа уже обеспечена.
Признаюсь Вам, что состав будущего министерства меня ничуть не беспокоит. Все там стоят друг друга. Да и, кроме того, какое министерство осмелится теперь пойти наперекор Кассационному суду? Когда на нашей стороне будет общественное мнение, правительство тоже станет на нашу сторону. После доклада Бара и обвинительной речи Манана я готов биться об заклад, что в палатах дрейфусары получат большинство.
Как видите, я в данный момент настроен оптимистически, хотя обычно не склонен видеть вещи в розовом свете. Мне страстно хочется поскорее покончить с этим изгнанием, вернуться домой и зажить по-прежнему, залечив раны, нанесенные нам в эти ужасные месяцы. Поцелуйте за меня Вашу жену и Джейн; обнимаю Вас, дружище.
Воскресенье, 20 ноября 1898 г.
Дорогой друг и собрат, Вы ведете великолепную кампанию в пользу Пикара, и я не могу не высказать Вам это. Ваши статьи полны логики и красноречия, которые меня глубоко трогают. И я был очень доволен, прочитав статью Мирбо, которая воздает Вам по справедливости. Да здравствует справедливость! Но как медленно она пробивает себе дорогу, и в какое отчаяние я прихожу, видя, что мне придется оставаться здесь еще долгое время!
Мы, моя жена и я, шлем Вам выражения нашей живейшей симпатии.
Воскресенье, 4 декабря 1898 г.
Дорогой друг, сразу же отвечаю на предложение, которое Вы делаете мне от имени «Матен». [152]152
«Матен»(«le Matin») – газета, основанная в 1884 году; сперва не имела четкой политической программы; с 1895 года – орган республиканцев.
[Закрыть]Я прекрасно знаю, насколько авторитетна и платежеспособна эта газета, и был бы счастлив вступить с ней в деловые отношения. Однако, хотя я твердо решил написать что-нибудь о своем вынужденном пребывании за границей, я еще не определил даже, в какой форме лучше это намерение осуществить. Таким образом, пока дальше замысла дело не пошло, и до его осуществления еще весьма далеко. Поэтому будьте любезны сообщить «Матен», что сейчас я еще не в состоянии взять на себя какие-либо обязательства, но что вместе с тем я весьма счастлив и польщен сделанным мне предложением и буду иметь его в виду.
С завтрашнего дня я снова остаюсь здесь один. Мы, впрочем, сделаем все возможное, чтобы ускорить мое возвращение во Францию, не дожидаясь решения Кассационного суда. Исход чудовищного дела Пикара позволяет мне надеяться на это. Вы, конечно, правы: мне здесь живется очень спокойно, я защищен от ударов и острых переживаний. Но мне уже невмоготу терпеть это тоскливое существование вдали от борьбы и от всех, кого я люблю. Я готов даже рискнуть своей победой, лишь бы увидеть вас всех, – если это не сочтут слишком неосторожным.
В общем мне работается недурно. Я очень радуюсь всему происходящему и нахожу даже, что гнусности, направленные против Пикара, и есть то последнее преступление, которое было необходимо, чтобы вызвать наконец возмущение всех честных людей Франции. После этого, я надеюсь, бандитам уже не миновать каторги. Покуда что обнимаю Вас, дружище, и прошу поцеловать от моего имени Вашу жену и Джейн.
Воскресенье, 11 декабря 1898 г.
Ну, дружище, вот и Вас вынесло в бурное море политики! Я прочел в «Орор», что Вы председательствуете на собраниях, на которых приветствуют Пикара и голосуют за упразднение военных советов. Кто бы мог сказать, что мы способны на такое, мы, столь презрительно взирающие на уличную толпу с высоты нашего литературного утеса? В конце концов мы станем солдатами революции, не иначе.
Вы счастливы, что имеете возможность быть в Париже, в гуще борьбы. А я вот здесь изнемогаю оттого, что нахожусь в обстановке покоя и безопасности. Но мои друзья, узнав о моем желании вернуться, пишут мне из Парижа перепуганные письма. Они говорят мне, что здесь надо считаться не только с моей личной безопасностью, но и с успехом нашего дела, которое я, вернувшись сейчас, наверняка погублю.
Так что я вынужден провести еще несколько недель в моем монастырском затворничестве, не видя ни живой души и по целым дням не раскрывая рта. Но, по крайней мере, у меня здесь есть счастливая возможность работать в ничем не тревожимом одиночестве, и я ее использую в полной мере; это – единственное, что спасает меня, помогает мне смиряться со своим положением и не чувствовать себя совсем уж несчастным.
Я страдаю лишь от разлуки со всем, что люблю. Всем сердцем и всеми помыслами я там, с вами. Здесь у меня есть один-единственный друг – это роман, над которым я сейчас работаю, он товарищ что надо. Я его дописал почти до половины, и это стоило мне немалых сил, ибо роман мой – изрядная глыбища, целый мир; такую глыбу разом не своротишь. До скорого свидания, друг мой, – надеюсь, что так оно и будет, – и деритесь хорошенько, скорее побеждайте, чтобы я мог пораньше вернуться. Вы сумели вызволить из тюрьмы Пикара, сумеете вызволить и меня.
Все это, разумеется, между нами, дружище. Об этом письме – никому ни слова, так как я хочу оставаться мертвым для Франции, пока в ней не победит справедливость.
Нежно поцелуйте за меня Вашу жену и детей; обнимаю Вас по-братски…
1899© Перевод Д. Лившиц
Понедельник, 23 января 1899 г.
Дорогой собрат и друг, даю Вам любые полномочия, какие только можно себе вообразить, и притом очень тороплюсь, так как хочу, чтобы эти несколько строк ушли как можно скорее.
Соучастие полковника Анри [153]153
В августе 1898 года офицер отдела контрразведки генерального штаба полковник Анри признался, что одна из главных улик по делу Дрейфуса сфабрикована им через два года после начала процесса. Препровожденный в военную тюрьму Мон-Валерьен, полковник Анри 31 августа перерезал себе горло. Узнав об этом, Эстерхази бежал в Англию; начальник генерального штаба генерал Буадефр, а затем и военный министр генерал Кавеньяк подали в отставку.
[Закрыть]– в тот день, когда оно будет доказано – прольет яркий свет на все дело. Ваши доводы, Ваши аргументы не выходят у меня из головы. Вы почти убедили меня, настолько Ваша гипотеза удовлетворяет требованиям моего рассудка. Это должно быть именно так, ибо это объясняет все. Вы не можете себе представить, как горячо я желаю, чтобы вещественные доказательства были найдены, – ведь в этот день, только в этот день, наша бедная Франция наконец-то избавится от ужасного кошмара.
Я еще не получил Вашей книги. Как счастливы будем мы, если Вы когда-нибудь приедете сюда повидаться с нами!
Весь Ваш.
Четверг, 2 февраля 1899 г.
Дорогой старый друг, не сердитесь, что я так долго собирался Вас поблагодарить за Вашу прекрасную, теплую речь. Я много работаю, немного устал, а уединение заставляет меня желать еще большего уединения, а также покоя и забвения всего окружающего. Вот почему я стараюсь писать как можно меньше.
И все-таки Вы говорили обо мне от всего сердца, которое я хорошо знаю: ведь, как сказал Флобер, Вы – «надежный старик», вернейший из верных друзей. Ваш банкет в Леваллуа очень меня растрогал. Прошу Вас от моего имени поблагодарить всех тех, кто выказал ко мне расположение. В общем, это настоящий успех, и я обязан им Вам. От этого он еще более мне приятен.
Время ужасное, гнусностей в Париже становится все больше. Я продолжаю верить в Истину и в Справедливость, но думаю, что мы идем к самым мрачным осложнениям. Пусть они пеняют на себя – революция приближается.
Я здоров, работаю и жду.
Обнимаю всех Ваших и нежно обнимаю Вас, мой добрый старый друг.
Воскресенье, 12 февраля 1899 г.
Благодарю, дорогой друг, за сведения, которые Вы мне прислали. Я медлил с ответом, ожидая Фаскеля, чтобы узнать, что мне сообщит он. Он был у меня вчера днем и повторил лишь то, о чем Вы уже рассказали мне в своем письме. Как видно, Лабори по-прежнему полон уверенности в конечном результате, какова бы ни была юрисдикция. Он считает, что только какой-нибудь чрезвычайный акт насилия может помешать торжеству истины. Должен признаться, что меня преследуют самые мрачные предчувствия. То, что творят эти бандиты, нельзя делать без твердого намерения довести подлость до конца. Чтобы умертвить правосудие, они пойдут на все, даже на убийство. Мой разум еще хочет надеяться, но внутренний голос кричит, что это наивно и что надежно и устойчиво все, кроме справедливости и логики, которые могли бы вернуть нашей стране здоровье и силу. И вот я жду катастрофы – не знаю сам, какой именно, – катастрофы, которая поглотит нас всех.
Из ведения Уголовной палаты дело изъято. Не знаю точно, чем это угрожает торжеству истины. Знаю только, что этот новый закон исходит от вашего доброго правительства, что бандиты встретили его воплями радости, и этого вполне довольно, чтобы я преисполнился недоверия. Почему им так этого хотелось и чего они от этого ждут? Есть ли у них веские основания радоваться? Окончательно ли наше поражение, – я хочу сказать, поражение права и чести Франции? Когда Вы увидите наших друзей, которые лучше осведомлены, спросите их об этом от моего имени, узнайте и о составе трех палат, и об истинном духе, который там господствует, и о том, каково же будет их решение. А потом понемногу информируйте и меня. С моей стороны это не простое любопытство, а желание иметь возможность предусмотреть события и прийти к определенному выводу.
Не надо слишком завидовать моему спокойствию, друг мой, не надо мечтать уединиться, уйти в пустыню, как это сделал я. Ваши страдания примут другую форму – только и всего. Чтобы перестать страдать, мне пришлось бы наглухо закрыть свою дверь и не впускать в дом свежий воздух, но вот этого я не могу сделать.
Мы с женой часто дружески вспоминаем вас обоих и мысленно общаемся с вами. Какое несчастье, что Ваша жена заболела. Тяжело, когда ко всем бедам прибавляется еще и нездоровье; нам тоже немного знакомы эти досадные осложнения – жена моя снова сильно простудилась и не выходит из дому. Да, от судьбы не жди пощады.
Мы нежно обнимаем вас обоих.
Четверг, 16 февраля 1899 г.
Дорогой собрат и друг, спешу написать Вам и настоятельно попросить никому не давать моего адреса. У меня есть основания предполагать, что некоторые из Ваших лондонских друзей хотят увидеться со мной и собираются обратиться к Вам с просьбой помочь им и этом. Но я твердо решил замкнуться в своем уединении и никоим образом не нарушать его. Итак, молчание и полная тайна.
То, что происходит, возмущает меня и глубоко огорчает. Я провел ужасную неделю и убежден, что они доведут свое чудовищное преступление до конца. Моему изумлению нет границ. Как сможет великая нация жить рядом с другими народами после этого открытого, выставленного напоказ злодеяния?
Мне смертельно грустно, дорогой друг, и я думаю, что Вы разделяете со мной мое скорбное чувство – такое чувство, словно все мы потеряли близкое существо.
Жена шлет Вам наилучшие пожелания.
Воскресенье, 19 февраля 1899 г.
Дорогой господин Воган, благодарю за ту лестную для меня настойчивость, с которой Вы предлагаете приступить к печатанию «Плодовитости». Разумеется, мы придем к соглашению. Несколько дней назад мой издатель, г-н Э. Фаскель, посетил меня, и я как раз просил его договориться с Вами относительно печатания этого романа. [154]154
Роман «Плодовитость» появился на страницах газеты «Орор» в июне 1897 года и в октябре 1899 года вышел отдельным изданием у Э. Фаскеля.
[Закрыть]Он должен зайти к Вам от моего имени.
Единственное, что меня смущает, это Ваша чрезмерная поспешность.
Я по-прежнему считаю, что как для меня, так и для газеты гораздо лучше было бы дождаться мая. Во-первых, я еще не закончил роман и все время боюсь, что какие-нибудь внезапные осложнения могут меня задержать. Во-вторых, поскольку в «Орор» пойдет «Дело Дрейфуса», газета и без того окажется в выигрыше. Не будет ли умнее попридержать «Плодовитость», с тем чтобы пустить ее сразу после «Дела», когда оно уже не будет заполнять все столбцы? К тому же, если мы победим, – на что я все еще надеюсь, – мой авторитет сильно возрастет, и Вы опубликуете книгу победителя, чье имя до тех пор, пока это не случится, будет для многих лишь символом мятежа. Я хочу сказать, что все те, кого признание невиновности Дрейфуса вновь приведет ко мне, станут Вашими читателями.
Подумайте об этом и о многом другом. Теперь Вам ясно, почему мы не должны начинать печатание раньше второй половины мая. После того как Вы увидитесь с г-ном Э. Фаскелем, мы окончательно уточним дату, и Вы сможете поместить извещение о предстоящей публикации романа. Этот заблаговременный анонс будет даже полезен.
Благодарю за те выражения симпатии, о которых я узнал из Вашего письма. Передайте борцам, таким решительным, таким мужественным, что я всем сердцем с ними.
Чтение «Орор» приносит мне утешение каждый вечер.
Жена моя часто дружески вспоминает Вас и вместе со мной шлет свое глубокое почтение г-же Воган.
Искрение Ваш.
