Текст книги "Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма"
Автор книги: Эмиль Золя
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)
(Здесь я вынужден оставить пробел. Следовало бы доказать, что главные великие правила, общие для всех гениев, сводятся просто к здравому смыслу и к врожденному чувству гармонии. Но мне достаточно обратить ваше внимание на то, что под правилом я разумею любой прием, свойственный какой угодно школе.)
Надо хотя бы понимать все Экраны-гении, если уж не любить их.
Надо в равной мере признавать все Экраны-гении. Поскольку мир не может быть передан нам в его истинных красках и точных контурах, нам все равно, передают ли его в синих, зеленых или желтых тонах, в виде четырехугольника или окружности. Конечно, дозволено предпочитать один Экран другому, но это вопрос личного вкуса и темперамента. Я хочу сказать, что в общем в искусстве нет основания предпочитать Экран классический Экранам романтическим или реалистическим и обратно, потому что все эти Экраны передают нам одинаково искаженные изображения. Они все почти в равной мере далеки от своего идеала, реального мира, а поэтому для философов их достоинства должны быть равноценны.
Впрочем, я хочу сам, обсудив свойства этих Экранов, смягчить то, что может быть преувеличенного в высказанном мною мнении. Но прежде я решительно заявляю, что если у меня вырвется какая-нибудь эпиграмма, то она будет направлена не по адресу Экрана-гения, главы школы, а по адресу самой школы, которая превращает прекрасные черты творений великого художника в предмет наших насмешек. С другой стороны, я высказываю здесь только свое личное мнение и заранее заявляю, что вопреки всему понимаю и принимаю и те Экраны-гении, к которым по своей собственной натуре я не чувствую склонности.
(Здесь снова пробел. Я знаю, что начало этого отрывка Вас не убедит. Вы захотите классифицировать школы и расположить их в порядке их достоинств. Я не думаю, что это необходимо, и, во всяком случае, поскольку у каждой школы есть свои недостатки и хорошие стороны, классификацию следует производить крайне осторожно. Если уж нужно привести их в систему, сделаем это, следуя степени их правдивости).
Классический Экран. Романтический Экран. Реалистический Экран
Классический Экран – это ровный лист талька, очень чистый, прочный, мелкозернистый, молочно-белого цвета. Образы вырисовываются на нем четко, простыми черными контурами. Цвет предметов слабеет и, проходя сквозь матовую толщу Экрана, иногда совсем исчезает. Что касается линий, то они испытывают заметное искажение, стремятся к закругленной или прямой линии, становятся тоньше, длиннее, приобретают плавную волнистость. Мир на этом холодном, полупрозрачном Экране теряет всю свою резкость, всю свою живую, светящуюся энергию, он сохраняет только тени и воспроизводится на гладкой поверхности подобно барельефу. Одним словом, классический Экран – это увеличительное стекло, которое придает гармонию линиям и не пропускает красочных лучей.
Романтический Экран – это зеркальное стекло, светлое, хотя кое-где слегка затуманенное и расцвеченное семью цветами радуги. Он не только пропускает краски, но придает им еще больше яркости, иногда даже преображает и смешивает их. Контуры тоже подвергаются в нем искажениям: прямые линии стремятся к ломаным, окружности превращаются в треугольники. Мир, видимый через этот Экран, – мир, полный бурь и движения. Образы выступают ярко, крупными пятнами тени и света. Ложь в воспроизведении натуры здесь еще больше ошеломляет и чарует, в ней нет покоя, но есть жизнь – жизнь, более напряженная, чем наша; здесь нет плавной гармонии линий и строгой скупости красок, зато есть движение, полное страсти, и сверкающий блеск придуманных светил. Словом, романтический Экран – это призма с сильным преломлением, которая ломает каждый луч света и разлагает его на ослепительные цвета солнечного спектра.
Экран реалистический – это простое оконное стекло, очень тонкое и светлое; оно стремится к такой совершенной прозрачности, чтобы образы проходили сквозь него и воспроизводились затем во всей своей реальности, никаких изменений ни в линиях, ни в цвете: точное, искреннее и наивное воспроизведение. Реалистический Экран отрицает самое свое существование. Поистине у него чересчур большое самомнение. Что бы он ни говорил, он существует, а раз так, он не может бахвалиться тем, что воссоздает нам мир во всей его сверкающей красоте, присущей истине. Каким бы светлым, каким бы тонким, каким бы похожим на оконное стекло он ни был, у него все же есть свой собственный цвет, есть какая-то толщина; он окрашивает предметы, он преломляет лучи, как и всякий другой. Впрочем, я охотно соглашаюсь, что изображения, которые он дает, – самые реальные; его воспроизведение достигает высокой степени точности. Конечно, трудно характеризовать Экран, главное свойство которого состоит в том, что он почти не существует; и все же я думаю, что оценю его правильно, если скажу, что его прозрачность замутнена тонкой серой пылью. Всякий предмет, на который мы смотрим сквозь эту среду, теряет в своем блеске, или, скорее, слегка темнеет. Кроме того, линии становятся более жирными, я бы сказал, расплываются в ширину. Жизнь предстает на Экране зримой и весомой; это жизнь материальная, пожалуй, слишком тяготеющая к земле. Итак, реалистический Экран, возникший в современном искусстве последним, – это ровное, очень прозрачное стекло, не слишком чистое, дающее такие точные изображения, какие только могут быть воспроизведены на Экране.
Экран, который я предпочитаю
Мне остается теперь определить свой собственный вкус, высказаться за один из трех Экранов, о которых я говорил. Так как я терпеть не могу ремесло ученика, я не смог бы полностью и исключительно принять какой-либо из них. Но признаюсь, что все мои симпатии на стороне Экрана реалистического; он удовлетворяет мой разум, и в нем я ощущаю безграничную красоту, прочную и правдивую. Однако, повторяю, я не могу принять его таким, каким он хочет казаться; я не могу согласиться с тем, что он дает нам вполне точные образы, и утверждаю, что у него, несомненно, есть особые свойства, которые искажают изображение, а следовательно, превращают их в произведения искусства. Впрочем, я полностью принимаю его творческую манеру, состоящую в том, что этот Экран открыто становится между зрителем и натурой и передает ее во всей совокупности, без всякого исключения. Произведение искусства, как мне кажется, должно охватывать весь горизонт. Понимая Экран, который закругляет, придает гармонию линиям и приглушает краски, а также другой, оживляющий краски и ломающий линии, я предпочитаю тот Экран, который, подходя как можно ближе к действительности, искажает ее лишь настолько, насколько это необходимо для того, чтобы в изображении мира я почувствовал человека.
Вот дело и сделано, дорогой Валабрег, и не без труда. Я сейчас перечел свое писание и представляю себе, как оно возмутит Вас. Не хватает многих оттенков; все вместе грубо и чертовски материалистично. И все-таки мне кажется, что я близок к истине.
Благодарю Вас за ваши поздравления по поводу моих успехов у Этцеля. Думаю, что книга моя скоро пойдет в печать [74]74
Речь идет о сборнике рассказов «Сказки Нинон».
[Закрыть]. Продажа по-прежнему назначена на первую половину октября, если только не возникнет каких-нибудь непредвиденных препятствий. Во всяком случае, договор у меня в кармане, и препятствия могут быть только коммерческого порядка. Как Вы знаете, г-н Ашетт умер. Вы спрашиваете, не повлияет ли эта смерть на мое положение. Никоим образом. Я думаю еще на несколько лет остаться в издательстве, чтобы как можно больше расширить круг своих связей. Наконец, так как я хочу ответить на все Ваши вопросы, мне остается вспомнить об одной фразе Вашего письма: «Я спрашиваю Вас, должна ли Ваша поэма быть реалистической». Хотя те несколько страниц, которые Вы прочли, вероятно, уже ответили Вам на этот вопрос, я категорически повторяю, что моя поэма (поскольку речь идет о поэме) будет тем, чем она сможет стать. Впрочем, разве я Вам не говорил уже, что это бедное дитя крепко спит в ящике моего стола и что оно, вероятно, больше никогда не проснется? Сейчас мне нужно быстро двигаться вперед, и рифма меня стесняла бы. Потом увидим, не рассердилась ли Муза и не избрала ли она какого-нибудь другого возлюбленного, понаивнее и понежнее меня. Сейчас я взялся за прозу и очень этим доволен. Работаю над романом [75]75
Над романом «Исповедь Клода».
[Закрыть]и думаю, что через год смогу опубликовать его. Вы знаете, свободного времени у меня мало и работаю я медленно. Не хочу искушать Вашу верность, но скажу Вам на ушко, что одобряю Вас за то, что Вы на несколько месяцев оставили с носом эту девчонку Музу, которая так глупа, что не знает, куда девать свои руки и ноги, или же так мила и грациозна, что ставит под угрозу всякую добродетель. Хотите, скажу Вам еще одну вещь? Постарайтесь, чтобы, когда Вы вернетесь сюда, у Вас было по рукописи в каждой руке: поэма в левой, роман в правой. Поэму нигде не примут, и Вы будете держать ее в своем письменном столе как реликвию; роман примут, и Вы не уедете из Парижа с разбитым сердцем. Пусть себе Муза сердится и таит на меня злобу; скажу Вам по правде, вне прозы нет спасения. – Не думайте, что я навсегда распрощался с бессмертной девой, но признаюсь Вам, мы здорово поцапались. Какие бы статьи Вы мне ни послали, они доставят мне удовольствие; я мало знаю Вас как прозаика и хочу узнать лучше.
Ну что, очень злое письмо у меня получилось? Нет: мой хлыст не умеет ранить людей, он только щекочет их и смешит, больше ничего. Правда, я обвинил Вас в том, что Вы не родились реалистом. Для вчерашнего реалиста это большое оскорбление. Вы простите мне мою брань, подумав о том, сколько других приняли бы ее за похвалу.
Создавайте же что-нибудь! Создавайте!! Создавайте!!!
Душевно Ваш.
Дорогой Валабрег!
Я давно уже задолжал Вам письмо. Простите меня. Вот уже больше месяца, как я по нескольку часов в день занимаюсь моими «Сказками Нинон»; сначала мне пришлось править корректуру, а это, могу Вас заверить, работа малоприятная и очень утомительная; теперь я стараюсь создать своей книге как можно большую рекламу и надеюсь добиться великолепных результатов. Слава богу, все почти закончено: книга уже в брошюровке, сопроводительные письма написаны, тексты реклам составлены; я жду. Итак, Вы скоро получите его, мое первое произведение, во многих местах весьма слабое; я уже столько раз прочел его, что оно кажется мне отвратительным, и если бы мог, я хотел бы забыть его. Мне хочется поскорее написать что-нибудь другое и использовать тот небольшой опыт, который я накопил за последние месяцы. – Скажите несколько слов о моих «Сказках» в одной из газет, где Вы сотрудничаете. А если у Вас хватит терпения, посвятите им даже критическую статью подлиннее; потом Вы мне пошлете номера, содержащие эту статью, и таким образом я буду знать Ваше мнение о моей книге, а Вам не нужно будет излагать его мне в письме.
Простите мне мой эгоизм: если я начинаю письмо, посвящая целую страницу самому себе, то это потому, что мне не терпелось объяснить Вам причину моего молчания. Конечно, Вы найдете много извинений для бедняги, у которого родился первенец.
Не буду отвечать Вам на Ваше последнее письмо. Мне хочется сказать Вам слишком много интересного, чтобы я стал по Вашему примеру пускаться в бесконечные рассуждения. Я сетую на те шесть страниц, которые Вы мне прислали, не потому, что презираю серьезную дискуссию и лояльную критику, но я хотел бы, чтобы из этих шести страниц, по крайней мере, четыре были посвящены подробностям о Вас и о среде, Вас окружающей. Подумайте, какое зрелище представляете Вы для наблюдателя: у Вас в голове хаос идей, из которых, может быть, возникнет целый мир; сегодня все еще во мраке, или, пожалуй, лишь кое-где мерцает блуждающий свет; Вы поворачиваетесь от дуновения всякой пролетевшей мимо Вас мысли, Вы – мягкий воск, на котором отпечатывается всякий новый предмет. Расскажите же мне о Ваших делах, если хотите, чтобы мне было интересно, о том, что Вы делаете, о чем говорите. Ведь в забытом уголке, где Вы живете, бывают глупые и забавные происшествия; это должно производить на Вас впечатление, находить в Вас отклик; такого рода конфликты представляют для меня величайший интерес. Напишите же мне о полях и о жителях этого далекого края, если только у Вас есть желание доставить мне час радости. Знаю, я подал Вам дурной пример, послав Вам две-три страницы более или менее парадоксальных размышлений; Вы жестоко наказали меня, ответив мне шестью страницами более или менее туманных парадоксов. Бросим же в огонь Экраны и попытаемся жить в гуще действительности. Я буду рассказывать Вам, что я делаю, что делают со мной; Вы будете писать мне о своих мыслях и рассказывать о мыслях, которых нет у обитателей Экса. Итак, договорились: как можно меньше теорий и рассуждений; письма сочные, до отказа наполненные фактами, а значит, интересные.
5 декабря 1864 г.
Дорогой Ру!
Только что получил «Мемориал» и прочел в нем твою статью.
Благодарю тебя тысячу раз за то, что ты так очаровательно представил обитателям Экса мои «Сказки Нинон». Я вовсе не нахожу, что статья твоя провинциальна, как ты мне говорил вчера вечером; она живая, написана остроумно и очень лестно для меня, что, признаюсь, удваивает ее ценность в моих глазах.
Наши земляки, – раз уж ты хочешь сделать меня уроженцем Экса, на что я соглашаюсь лишь с некоторым ограничением, – наши земляки, надеюсь, исполнятся пламенного рвения и толпами пойдут покупать мою книгу. Успех обеспечен, и значительной его частью я обязан тебе.
Спасибо же, дорогой мой соратник, и позволь мне сегодня дважды пожать тебе руку и за нашу старую дружбу, и за наш молодой успех.
1865© Перевод А. Тетерникова и М. Трескунов
Книгоиздательство «Л. Ашетт и Кº» улица Пьер-Саразен,14.
3 февраля 1865 г.
Милостивые государи!
Мне поручено двухнедельное литературное обозрение в лионской газете «Салю пюблик», и я очень хотел бы посвятить большую статью вашему первому роману, «Жермини Ласерте».
Не согласились ли бы вы оказать мне величайшую любезность, прислав мне эту книгу?
Можно послать ее в книгоиздательство «Ашетт» с такой надписью: г-ну Эмилю Золя, заведующему отделом рекламы.
Прошу вас принять, господа, уверения в совершенном моем почтении.
Париж, 6 февраля 1865 г.
Дорогой Валабрег!
Я перед Вами в долгу: вот уже месяц, как я обещал Вам более пространное письмо. Сейчас у меня короткая передышка, и я попытаюсь расплатиться с этим долгом.
Вы не поверите, как я занят; набрал столько работы, что не знаю, как все успеть: во-первых, каждый день десять часов провожу в издательстве, кроме того, каждую неделю даю статью от ста до ста пятидесяти строк в «Пти журналь» и два раза в месяц статью в пятьсот – шестьсот строк в лионскую газету «Салю пюблик»; наконец, остается еще мой роман, над которым я должен был бы работать и который до сей поры спокойно дремал в ящике моего стола. Вы понимаете, что все это я пишу не ради прекрасных глаз публики; в «Пти журналь» мне платят за статью двадцать франков, а в «Салю пюблик» – от пятидесяти до шестидесяти франков; таким образом, я зарабатываю своим пером около двухсот франков в месяц. Я решился на все это отчасти из-за денег, но, кроме того, журналистика кажется мне таким мощным рычагом, что я не прочь появляться в определенные дни перед значительным числом читателей. Это соображение объяснит Вам мое участие в «Пти журналь». Я знаю, какое место этот листок занимает в литературе, но знаю также, что его сотрудники очень быстро приобретают популярность. Не газета создает журналистов, а журналисты создают газету; если я хорош, то останусь хорошим везде; главное в том, чтобы хорошо писать и не краснеть за свои произведения. Что до «Салю пюблик», то это одна из лучших провинциальных газет; я пользуюсь там большой свободой, мне отводят много места, я говорю там о вопросах высокой литературы и очень рад, что там работаю. Я делаю все это, чтобы попасть в одну из больших парижских газет; не пройдет и двух месяцев, как я буду писать в каком-нибудь либеральном издании. Сейчас я поставил себе двойную цель: завоевать известность и увеличить свой доход.
Бог да поможет мне!
Простите, что я посвятил себе целых две страницы и хочу посвятить еще две.
Я доволен успехом моей книги. Появилось уже около сотни статей – вы говорите, что читали некоторые из них. В целом пресса была благожелательна: хор похвал, не считая одной или двух неприятных нот. И заметьте, что я был слегка оскорблен как раз теми, кто намеревался пощекотать меня приятнейшим образом; они не читали моих рассказов, а говорили о них очень лестно, но очень фальшиво, – читатели, должно быть, подумали, что я самое пресное и самое слащавое существо на свете. Вот так друзья! Я предпочел бы, чтобы меня как следует выругали.
Мне не терпится опубликовать вторую книгу. Я почти убежден, что от нее будет зависеть моя репутация. Но у меня остается так мало времени для себя. Если бы я мог подготовить ее к началу будущей зимы, я был бы счастливейшим из смертных. Сейчас живу, как в лихорадке: события увлекают меня за собой; каждый день мое положение все более обрисовывается, каждый день делаю новый шаг вперед. Где те вечера, когда я оставался один перед своим произведением, спокойно работал, не зная, увидит ли оно когда-нибудь свет? Тогда я спорил с собой, колебался. Теперь я должен идти вперед, вперед, несмотря ни на что. Какую бы страницу я ни написал, хорошую или плохую, нужно, чтобы она появилась в печати. Я испытываю настоящее блаженство, чувствуя, что постепенно выделяюсь из толпы, и в то же время меня терзает тревога, когда я вопрошаю себя, хватит ли у меня сил, смогу ли я надолго удержаться на том уровне, которого достигну. Я больше не скучаю, уверяю Вас; я с нетерпением жду того дня, когда почувствую себя достаточно сильным и достаточно твердым, чтобы бросить все и целиком посвятить себя литературе.
7 декабря 1865 г.
Милостивые государи!
Конечно, лишь вашей исключительной любезности я обязан тем, что получил кресло в партере во Французской Комедии, где я испытал огромное удовольствие во вторник вечером.
Горячо благодарю вас за эти волнующие и захватывающие часы. Я пережил за этот вечер целую жизнь, полную борьбы и страстей, и от всего сердца поздравляю вас с этой великолепной и страшной драмой, [76]76
Речь идет о драме братьев Гонкуров «Анриетта Марешаль», которая шумно провалилась при первом представлении 5 декабря 1865 года на сцене Французского театра. Роман Золя, преподнесенный Гонкурам, – «Исповедь Клода» (вышел отдельной книгой в ноябре 1865 г.).
[Закрыть]тривиальной, но в то же время такой тонкой. Она показалась мне воплощением нашей современной жизни, полной безнадежных исканий.
Может быть, мне представится случай проанализировать ваше произведение и объяснить живые связи, привлекающие меня к нему.
Так или иначе, я вечно буду хранить память об этом вечере, когда я присутствовал при победоносном сражении истины с пошлостью и рутиной.
Позвольте мне, господа, преподнести вам роман, который я только что опубликовал. Я пытался проследить в нем самые роковые и необъяснимые стороны страсти и хочу подарить его вам, людям, влюбленным в истину, к которым я чувствую глубокую симпатию.
Прошу вас принять, господа, уверения в глубочайшем моем почтении.
1866© Перевод А. Тетерникова и М. Трескунов
Париж, 10 декабря 1866 г.
Вы никогда не угадаете, дорогой Валабрег, почему я не мог сразу ответить на Ваше последнее письмо. Я уже давно задолжал Вам несколько страниц, и нужна была весьма основательная причина, не правда ли, чтобы и дальше тянуть с возвращением этого долга. Так знайте же, что все эти дни я работал для Экса. – Да, да, вот и я стал поборником этой самой децентрализации. Но у меня есть смягчающие обстоятельства. Представьте себе, что я получил приглашение на тридцать третью сессию Научного конгресса Франции, и приглашение такое лестное, что невозможно было притвориться глухим. Не могу объяснить Вам подробно причин, побудивших меня дать свое согласие. Так или иначе, я, член конгресса, только что получил карточку, в которой мне присваивается это звание, и вчера отнес на почту около тридцати страниц под названием «Что такое роман». Я доволен (читайте: очень доволен) этим маленьким сочинением, в котором я широко применил метод Тэна. Словом, оно содержит категорические и смелые утверждения. Мне бы очень хотелось оказаться в уголке зала, где будут декламировать мою прозу.
Ах! каким бы Вы были славным малым, если бы согласились занять мое место в этом уголке, где я сам быть не смогу! Можете Вы оказать мне эту услугу и потом написать, что Вы там видели и слышали? По правде сказать, я очень боюсь, вдруг моя петарда не произведет должного эффекта. Она основательно начинена порохом, но воздух в провинции сырой и обычно гасит лучшие фейерверки ума. Для Вас, конечно, ясно, почему я сделал то, что сделал, и Вы понимаете, что ко всему этому у меня сейчас осталось только любопытство. Вот это-то любопытство я Вас и прошу удовлетворить. Напишите мне как можно скорее обо всем, что там произойдет; и, так или иначе, мы с Вами узнаем провинцию еще с одной стороны.
Я занялся бы Вашими делами с первой страницы, если бы не эта важнаяновость. Теперь могу Вам сказать, что Ваше письмо меня почти что огорчило. Вы, право же, слишком счастливы, у Вас слишком много свободного времени, и, бог меня прости, Вы кончите тем, что забудетесь в глубоком сне. Представьте себе, я злой завистник: читая Ваше письмо, я думал о себе, я говорил себе, что хотел бы, как Вы, проводить жизнь в спокойной работе. И говорил это потому, что я лентяй и трус. Поверьте, быть может, было бы лучше, если бы у Вас не было ни гроша, Вы бродили бы по парижским мостовым, движимый необходимостью, и вынуждены были бы вмешиваться в реальную жизнь. Вы погрузились в размышления, в чистые размышления, в мечты, в те мечты, которые предшествуют сну. И Вы заснете, это уж наверняка.
Вы говорите, что работаете, но по тому, что Вы добавляете, я вижу, что Вы не работаете в среде живых. Целая книга осенних пейзажей! Признаюсь Вам, это меня пугает. Не хочу судить по заглавию, однако боюсь, что Вы несправедливо требуете от пера того, чем надлежит заниматься, – я теперь больше не говорю «кисти», – просто-напросто мастехину. Я не настаиваю, а только хочу предостеречь Вас от дремоты, в которую Вы скоро можете погрузиться. Подумайте и решайте, не настало ли для Вас время вступить в борьбу. Только борьба может придать Вашему таланту зрелость, которой Вы напрасно добиваетесь от занятий. Несколько месяцев практики равносильны целым годам теории. На Вашем месте – говорю Вам это как доброжелатель и собрат по перу – я бы перестал писать только ради того, чтобы писать, приехал бы в Париж с какой-нибудь определенной целью и приложил бы все силы к небольшому, но быстро осуществимому делу. Вы уже взрослый малый. Это будет отступлением, самоубийством, если Вы не начнете действовать решительно и не откладывая.
Разумеется, я прекрасно знаю, что в настоящее время не могу служить хорошим примером. Журналистика меня страшно изматывает. Дела мои идут плохо, я много тружусь, а результат незавидный. И все-таки изо всех сил советую Вам приехать сюда и работать в газетах вместе со мной. Нужно Вам сказать, что, так или иначе, в течение какого-то периода Вам придется быть новичком, и хорошо бы как можно скорее покончить с дебютами. Главное, когда Вы приедете, не говорите мне, что Вы собираетесь запереться в своей комнате и опять начнете изучать что-нибудь. Запираться можно в Эксе, а здесь надо идти вперед.
Ах, как я хотел бы оказаться на Вашем месте, дорогой Валабрег, и заснуть ненадолго, а чтобы Вы оказались на моем и необходимость толкала бы Вас вперед!
Итак, договорились, Вы будете дремать до марта, но тогда Вы наконец проснетесь. Даю Вам последнюю отсрочку. А потом буду считать Вас отъявленным лентяем.
Нужно Вам сказать, что нынче я не весел. Ничего не клеится, и «небо грядущего» удивительно мрачно. Прошлое лето я вспоминаю как настоящий золотой век. Как я тогда верил в будущее, какие строил планы! А сегодня вечером – чувствую себя болваном, и сейчас, когда пишу Вам это письмо, меня тошнит от запаха чернил. Бывают же такие периоды уныния, и хуже всего то, что от них очень страдаешь. Боже милостивый! Какие постоянные толчки и какие поломки в этой жалкой машине, каковою является моя особа! Я уже и сам не знаю, что меня мучит, – живот или мысли!
Не могу сообщить Вам ничего определенного о моем положении в литературе, оно меняется каждый день. Мне приходится писать в нескольких газетах, но самое мое надежное жилище все-таки эта лавочка «Фигаро», да и там я каждое утро жду, что пол вот-вот провалится у меня под ногами. Я хотел бы, как Вы мне советуете, начать серьезную работу, которая принесла бы мне утешение. Жаль, что сейчас это невозможно. Я должен зашибать деньгу, а к этому делу я удивительно непригоден. Не знаю, как выберусь с этой каторги. Я хочу сказать, как преодолею свои невзгоды, потому что окончательно бросать журналистику я не собираюсь – это самый верный способ действовать из всех, какие я знаю.
Я возобновил свои приемыпо четвергам. Писсарро, Байль, Солари, Жорж Пажо каждую неделю приходят хныкать вместе со мной и жаловаться на трудные времена. Байль, впрочем, одержал нынче большую победу; с сегодняшнего дня он лауреат Академии, его премия исчисляется в три тысячи франков. Когда он пришел сообщить мне эту приятную новость, я подумал, что он помешался. Солари усердно скребет своих добрых божков – он хочет жениться. Писсарро ничего не делает и ждет Гильме.
Скажите Полю, чтобы он возвращался поскорее. Он вдохнет немного бодрости в мою жизнь. Я жду его как спасителя. Если он не собирается приехать через несколько дней, попросите его написать мне. А главное, пусть привезет все свои этюды, чтобы доказать мне, что я должен работать.
Хотел написать Вам интересное письмо, полное фактов, но, конечно, мне удалось только излить свое плохое настроение. Придется Вам принять меня таким, каков я есть. Наступит день, когда во мне пробудятся надежды и Вы получите от меня радостные страницы.
Смелее, дорогой Валабрег, и не засыпайте; на свете есть столько живого дела, пора Вам за него приниматься.
Привет всем от меня и от жены.
Преданный Вам.
