Текст книги "Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Затем французы пошли на приступ. Началась яростная рукопашная схватка. Мрачная долина под ржавым небом быстро заполнялась мертвыми телами. Широкие луга с редкими высокими деревьями, с рядами тополей, отбрасывавших темные пятна тени, были безлюдны и суровы. Густые леса, словно стражи, возвышались справа и слева от арены, где сражались противники, а в журчании источников, ключей и ручейков слышался отзвук рыданий испуганной природы.

Франсуаза, присевшая на корточки у сарая перед трупом Доминика, так и не двигалась с места. Дядюшку Мерлье только что убило шальной пулей. Когда все пруссаки были уничтожены, а мельница охвачена пламенем, французский капитан первым вошел во двор. Это было единственное сражение, которое он выиграл с самого начала кампании. Возбужденный, с молодцеватым видом, красавец офицер радостно смеялся, окрыленный успехом. И, заметив Франсуазу, которая сидела среди дымящихся обломков мельницы и тупо смотрела на трупы отца и возлюбленного, он воскликнул, салютуя шпагой:

– Победа! Победа!

Перевод Д. Лившиц

КАПИТАН БЮРЛЬ

I

Было девять часов вечера. Маленький город Вошан, притихший и темный под холодным ноябрьским дождем, уснул. На улице Реколе, одной из самых узких и безлюдных улиц квартала Сен-Жан, в третьем этаже старого дома, проржавевшие водосточные трубы которого низвергали потоки воды, одно окно было освещено. Это бодрствовала г-жа Бюрль, сидя перед камином, где догорали сухие виноградные лозы; тут же, при тусклом свете лампы, готовил уроки ее внук Шарль.

Квартира, обходившаяся в сто шестьдесят франков в год, состояла из четырех огромных комнат, которые никак было не натопить зимой. Г-жа Бюрль спала в самой большой из них. Ее сын, капитан Бюрль, полковой казначей, занимал комнату рядом со столовой, выходившую окнами на улицу; а кроватка маленького Шарля словно потонула в просторах огромной гостиной с заплесневелыми обоями, которой не пользовались. Уцелевшие остатки обстановки капитана и его матери – массивный гарнитур красного дерева в стиле ампир, который от постоянных переездов из гарнизона в гарнизон сильно потрепался и потерял все свои бронзовые украшения, – казались игрушечными под непомерно высоким потолком, откуда спускался сумрак, словно рассеянная тончайшая пыль. Крашеный пол, холодный и голый, леденил ноги; только подле стульев лежали старые потертые коврики, и в этом пустынном помещении, где дуло из осевших окон и дверей, они говорили о дрожащей от холода нищете.

У камина, опираясь о подлокотники желтого плюшевого кресла, сидела г-жа Бюрль и пристальным, невидящем взглядом стариков, мысленно переживающих свое прошлое, смотрела, как догорает последняя головешка. Так просиживала она целые дни, прямая, с суровым, сосредоточенным лицом, и тонкие губы ее никогда не складывались в улыбку. Вдова полковника, скончавшегося накануне производства в генералы, мать капитана, которого она сопровождала повсюду, даже в походы, – она усвоила военную выправку и создала себе твердые понятия о чести, долго и патриотизме, придерживаясь их с такой непреклонностью, словно сама засохла под гнетом суровой дисциплины. Лишь изредка прорывалась у нее жалоба. Когда сын ее после пятилетнего супружества овдовел, она, разумеется, взяла на себя воспитание Шарля и проявляла при этом строгость сержанта, призванного обучать новобранцев. Она растила ребенка, не спуская ему ни малейшей шалости или каприза, заставляла до полуночи просиживать за уроками и сама не ложилась, пока они не были приготовлены. Шарль, мягкий по натуре, в тисках этих неумолимых правил рос бледненьким ребенком, чье личико скрашивали большие и необычайно ясные глаза.

В долгие часы полного безмолвия г-жа Бюрль постоянно находилась во власти одной и той же думы: сын не оправдал ее надежд. И этого было достаточно, чтобы заполнить ее существование. Мысль эта заставляла ее заново переживать свою жизнь, начиная с рождения сына, когда она мысленно видела его в ореоле громкой славы, достигшим самых высоких чинов, вплоть до этого жалкого гарнизонного существования, этих однообразных будней, когда он, в чине капитана, застрял на должности полкового казначея, – выше он уже не поднимется, а будет только тупеть и опускаться. А между тем вначале она имела чем гордиться; было время, когда она могла считать, что мечты ее сбылись. Едва окончив Сен-Сирскую школу, Бюрль отличился в сражении при Сольферино, с небольшой горсточкой людей захватив у неприятеля целую батарею; его наградили орденом, газеты превозносили его героизм, и он прослыл одним из отважнейших солдат в армии. Но мало-помалу герой растолстел, предался плотским удовольствиям, обрюзгший, удовлетворенный, вялый и безвольный. В 1870 году он был всего-навсего капитаном; при первой же схватке попав в плен, он вернулся из Германии в ярости, клянясь чем угодно, что его больше не заставят воевать, ибо это занятие совершенно бессмысленное; но так как, неспособный к какой-либо другой профессии, он не мог уйти из армии, то выхлопотал себе должность полкового казначея – «пристанище», как он выражался, где ему, по крайней мере, дадут спокойно подохнуть. Г-жа Бюрль в тот день почувствовала, как у нее внутри что-то оборвалось. Все было кончено, и вот она, стиснув зубы, замкнулась в своей непреклонной суровости.

Внезапно порыв ветра обрушился на улицу Реколе, и хлынувший дождь яростно забарабанил по стеклам. Старуха подняла глаза от камина, где догорали последние ветки, чтобы посмотреть, не заснул ли Шарль над латинским переводом. На этом двенадцатилетнем мальчике она сосредоточила все свои заветные упования, связанные с ее неистребимой жаждой славы. Сначала она возненавидела его, как ненавидела его мать, хорошенькую и болезненную работницу-кружевницу, на которой Бюрль, обезумев от страсти и убедившись, что не сможет сделать ее своей любовницей, имел глупость жениться. Впоследствии, когда мать ребенка умерла и отец окончательно погряз в разврате, г-жа Бюрль вновь предалась мечтам, глядя на хилого мальчугана, которого было так трудно воспитывать. Она хотела сделать его сильным человеком, героем, каким не пожелал стать сам Бюрль; и со свойственной ей непреклонной суровостью тревожно следила за его ростом, ощупывая его тельце и всячески вбивая ему в голову понятие о мужестве. И постепенно, ослепленная этим страстным желанием, она уверовала, что обретет в нем истинного представителя своей семьи. Между тем мальчик, мечтательный и нежный по натуре, питал отвращение к военному делу; но он был послушным и кротким, страшно боялся бабушки и потому с покорным видом повторял за ней, что, когда вырастет большой, непременно будет военным.

Госпожа Бюрль, оторвавшись от размышлении, вдруг заметила, что перевод не подвигается. Шарль, оглушенный свистом бури, с открытыми глазами дремал над тетрадью, не выпуская из рук пера. Обнаружив это, г-жа Бюрль постучала костлявыми пальцами по краю стола, мальчик вздрогнул, открыл словарь и стал лихорадочно его перелистывать. Старуха, все так же молча, поправила головешки, тщетно пытаясь снова разжечь огонь в камине.

В пору, когда г-жа Бюрль еще верила в сына, она вконец разорила себя для него; он промотал ее небольшие сбережения на удовлетворение страстей, каких именно – в это она предпочитала не вникать. И сейчас еще он разорял семью, – все уходило из дому, они жили в нищете, в голых комнатах, на кухне не разжигалась плита. Она, однако, не говорила с ним об этих вещах, ибо, по ее понятиям о дисциплине, он оставался хозяином в доме. Но временами ее охватывала дрожь при мысли, что Бюрль способен в один прекрасный день выкинуть нечто такое, что помешает Шарлю поступить в армию.

Она поднялась, чтобы принести из кухни хвороста, как вдруг ужасный порыв ветра, налетевший в этот миг на дом, потряс двери, сорвал ставень, и из дырявых водосточных труб потоком хлынула вода и застучала по стеклам. Среди оглушительного шума г-жу Бюрль удивил внезапно раздавшийся звонок. Кто мог прийти в столь поздний час и по такой ужасной погоде? Бюрль возвращался домой не раньше полуночи, если вообще ночевал дома. Она открыла. В дверях показался военный, он весь промок и отчаянно чертыхался:

– Черт подери!.. Ну и собачья погода!

То был майор Лагит, старый вояка, служивший некогда, в счастливый период жизни г-жи Бюрль, под началом самого полковника Бюрля. Начав свою карьеру воспитанником полка, он больше благодаря своей храбрости, нежели способностям, достиг чина батальонного командира, но увечье – изуродованная вследствие ранения нога, укорочение мышц бедра – заставило его удовлетвориться нестроевой должностью. Он даже слегка прихрамывал; но напоминать ему об этом не следовало, ибо он всячески это отрицал.

– Это вы, майор! – воскликнула г-жа Бюрль, удивившись еще больше.

– Да это я, черт подери! – проворчал Лагит. – Видно, уж очень я вас люблю, раз вышел на улицу в такой окаянный дождь… Погода такая, что добрый хозяин собаку не выпустит.

Он отряхивался, и у ног его на полу тотчас же образовалась лужа. Затем, оглядевшись кругом, он произнес:

– Мне необходимо видеть Бюрля… Неужели он уже спит, этот бездельник?

– Нет, он еще не приходил, – по обыкновению суровым голосом ответила старуха.

Майор внезапно вышел из себя.

– Как так не приходил? – гневно вскричал он. – Значит, они посмеялись надо мной там, в кафе, у Мелани, знаете ведь… Прихожу я туда, а служанка хохочет мне прямо в лицо и говорит, что капитан пошел домой спать. Черт их подери! Так я и знал!.. Недаром мне хотелось надрать ей уши!

Он умолк и с расстроенным видом нерешительно потоптался по комнате. Г-жа Бюрль пристально смотрела на него.

– Вам нужно говорить с капитаном лично? – наконец спросила она.

– Да, – ответил он.

– А через меня передать вы не можете?

– Нет.

Она не настаивала. Но продолжала стоять, не сводя глаз с майора, который, казалось, не решался уходить. Но тут им снова овладел гнев:

– Что ж, так и быть! Дьявольщина!.. Раз уж я пришел, надо, чтобы вы все узнали… Может, оно и лучше.

Он уселся у камина, вытянув перед собой ноги в облепленных грязью сапогах, словно на каминной решетке пылал яркий огонь. Г-жа Бюрль собралась было занять свое прежнее место в кресле, как вдруг заметила, что Шарль, сломленный усталостью, уронил голову на раскрытые страницы словаря. Появление майора сперва взбодрило его, но потом, видя, что на него не обращают внимания, он уже не в силах был бороться с дремотой. Бабка направилась к столу, намереваясь шлепнуть его по белевшим под лампой худеньким рукам, но майор Лагит остановил ее:

– Не надо не надо… Пусть он спит себе, бедный малыш… Это вовсе не так весело, незачем ему слушать.

Старуха сноба села. Воцарилось молчание. Оба смотрели друг на друга.

– Ладно! Вот какое дело! – заговорил наконец майор, яростно вздергивая подбородком. – Эта скотина Бюрль выкинул штучку!

Госпожа Бюрль не дрогнула. Она только побледнела и еще больше выпрямилась в кресле. Майор продолжал:

– Правда, я кое-что подозревал… Я даже собирался как-нибудь с вами поговорить. Бюрль слишком много тратил, и, кроме того, у него был какой-то идиотский подозрительный вид. Но все же я никогда не думал… Ох, черт возьми! Уж воистину надо быть олухом, чтобы наделать подобных гадостей!

Задыхаясь от негодования, он яростно ударял кулаком по колену.

– Проворовался? – в упор спросила его старуха.

– Вы даже представить себе не можете, что он натворил… Понимаете ли, ведь я никогда его не проверял. Принимал его счета и подписывал. Вам, наверное, известно, как это делается у нас в полку. Только перед самой ревизией и из-за того, что полковник у нас просто одержимый, я, бывало, говорю ему: «Дружище, следи за кассой, ведь отвечать-то за нее придется мне». И я был спокоен… Но вот уже с месяц, как я заметил, что у него какой-то странный вид, а когда вдобавок до меня начали доходить на его счет неблаговидные слухи, я стал внимательнее приглядываться к его расходным книгам и просматривать одну за другой записи. Все как будто было в порядке, отчетность велась очень аккуратно…

Он умолк, чувствуя в себе такой прилив ярости, что решил выложить все начистоту.

– Будь проклято все на свете!.. Не само его жульничество бесит меня, а то, как он гнусно поступил со мной. Он просто обгадил меня, понимаете, госпожа Бюрль?.. Черти окаянные, что ж он, воображает, будто я отпетый дурак?

– Значит, он проворовался? – переспросила г-жа Бюрль.

– Сегодня вечером, – продолжал майор, немного успокоившись, – я только успел пообедать, как ко мне является Ганье. Знаете, мясник, что торгует на углу у Зеленного рынка. Тоже подлая бестия, скажу я вам… Это тот самый, что получил с торгов поставку мяса, а теперь сбывает нашим солдатам дохлятину со всей округи!.. Так вот. Я встречаю его как последнюю собаку, а он мне все и выворачивает… Ну и гадость! Оказывается, Бюрль никогда не платил ему сполна, а все время отделывался только задатками. В общем, ужасная неразбериха, какая-то мешанина цифр, где сам черт ногу сломит… Короче говоря, Бюрль задолжал ему две тысячи франков, и мясник грозится, что все расскажет полковнику, если ему не заплатят… Хуже всего то, что Бюрль, чтобы впутать и меня в это дело, каждую неделю представлял мне фальшивые счета, под которыми он просто-напросто расписывался за Ганье… Мне-то, мне, своему старому приятелю, подложить такую свинью! Черт бы его, подлеца, побрал!

Майор вскочил на ноги и, потрясая кулаками над головой, опять опустился на стул.

– Значит, он проворовался? – опять повторила г-жа Бюрль. – Этого следовало ожидать.

Затем без слова осуждения или порицания по адресу сына она просто сказала:

– Две тысячи франков? Но их у нас нет… Франков тридцать, пожалуй, наберется.

– Так я и думал, – проронил Лагит. – А вы знаете, куда все это уходит? К Мелани, к этой проклятой потаскухе, она превратила Бюрля в полнейшего идиота… Ох, уж эти женщины! Недаром я говорил, что они его погубят! Не понимаю, что в нем такое сидит, в этой скотине! На каких-нибудь пять лет моложе меня, а все еще бесится! Что за дьявольский темперамент!

Опять наступило молчание. А снаружи дождь полил с удвоенной силой, и слышно было, как в уснувшем городке сотрясаются дымовые трубы и разбивается о мостовую черепица, срываемая с крыш ветром.

– Ну что ж, – поднявшись с места, продолжал майор, – от сидения здесь дело не подвинется… Я поставил вас в известность и убегаю.

– Что делать? К кому обратиться? – прошептала старуха Бюрль.

– Не отчаивайтесь, надо подумать… Будь у меня эти две тысячи франков… Но вы ведь знаете, я небогат.

Он смущенно умолк. Старый холостяк, не имевший ни жены, ни детей, он регулярно пропивал свое жалованье и проигрывал в экарте все, что оставалось от абсента и коньяка. И при всем том был сугубо честен, просто из чувства долга.

– Будь что будет! – продолжал он уже с порога. – Пойду-ка я за этим мерзавцем к его мамзели! Я там все вверх дном переверну… Бюрль, сын Бюрля, осужденный за мошенничество! Да полноте! Разве это мыслимо? Это же просто светопреставление. По мне, уж лучше бы весь город на воздух взлетел… А вы, гром меня разрази, не убивайтесь! В конце концов история эта всего обиднее для меня!

Крепко пожав ей руку, он вышел на темную лестницу, а старуха светила ему, высоко подняв лампу.

Поставив эту лампу на стол, г-жа Бюрль на миг застыла перед Шарлем, который по-прежнему спал в безмолвии огромной пустой комнаты, уткнувшись носом в словарь. Своими длинными белокурыми волосами и бледным личиком он походил на девочку. Глядя на него, она замечталась, и ее суровое, замкнутое лицо вдруг смягчилось от мимолетной нежности. Но беглый этот румянец вмиг исчез, лицо ее вновь замкнулось в своем непреклонном упорстве. Она слегка шлепнула малыша по руке:

– Шарль, а твой перевод?

Мальчик проснулся, испуганный, и, дрожа от холода, начал быстро перелистывать словарь. В эту минуту на голову майора Лагита, со всего размаху хлопнувшего дверью, обрушился из водосточных труб такой фонтан, что в дом, несмотря на бушевавшую непогоду, донеслись его проклятия. Потом все стихло, и сквозь шум ливня слышно было только, как Шарль поскрипывал пером по бумаге. Г-жа Бюрль снова уселась у камина, выпрямившись и устремив глаза на догоравший огонь, одержимая все той же навязчивой мыслью, застывшая в той же позе, что и каждый вечер.

II

Кафе «Париж», которое содержала вдова Мелани Картье, находилось на большой, неправильной формы, обсаженной пыльными низкорослыми вязами площади Суда. В Вошане принято было говорить: «Не сходить ли к Мелани?»

За первым, довольно просторным залом находилось еще одно помещение, «диванная» – очень тесная комната, обставленная вдоль стен крытыми трипом диванчиками и четырьмя мраморными столиками по углам. Мелани, покидая место за стойкой, которую она на это время поручала своей служанке Фрозине, проводила здесь вечера с несколькими приятелями из завсегдатаев заведения, которых в городе так и называли: «господа из диванной». Прозвище это сразу отмечало человека, о нем говорили не иначе, как с усмешкой, в которой сквозили и некоторое уважение, и скрытая зависть.

Мелани Картье овдовела на двадцать пятом году. Муж ее, каретный мастер, удививший Вошан тем, что вдруг сделался владельцем кафе, доставшимся ему по наследству от покойного дядюшки, в один прекрасный день привез Мелани из Монпелье, куда он каждые полгода ездил за винами. Обставляя заведение, он вместе с инвентарем выбрал себе и жену – надо думать, именно такую, какая ему была нужна, – обходительную и умеющую заставить посетителей раскошелиться у буфета. Никто так и не узнал, где он ее выискал; да и женился он на ней лишь через полгода, испытав ее сперва за стойкой. К слову сказать, мнения о Мелани в Вошане расходились: одни считали ее неотразимой, другие называли жандармом. Это была высокого роста женщина с крупными чертами лица и жесткими волосами, падавшими ей на самые глаза. Никто, однако, не отрицал ее умения «опутывать мужчин». У нее были красивые глаза, которыми она умела играть, впиваясь ими в «господ из диванной», таявших и бледневших под ее взглядом. Ходили еще слухи, что у нее соблазнительное тело, а на юге это умеют ценить.

Сам Картье умер странным образом. Поговаривали о ссоре между супругами, о какой-то злокачественной опухоли, образовавшейся в результате пинка ногою в живот. Впрочем, надо сказать, что после смерти мужа Мелани оказалась в весьма затруднительном положении, потому что кафе отнюдь не процветало. Каретник ухлопал дядюшкино наследство, распивая абсент и без конца играя на бильярде. Одно время даже предполагали, что Мелани вынуждена будет ликвидировать предприятие. Но ей нравилась такая жизнь, и для дамы ее склада заведение очень подходило. Ей достаточно было лишь нескольких клиентов, что же касается большого зала, то он мог бы стоять и пустым. В конце концов она ограничилась тем, что оклеила диванную белыми с золотом обоями и покрыла банкетки новым трипом. Сперва она составляла там компанию аптекарю; затем явились владелец макаронной фабрики, стряпчий и чиновник в отставке. И таким образом кафе продолжало существовать, хотя официанту едва ли приходилось выполнять двадцать заказов в день. Власти снисходительно относились к заведению, потому что с виду все было благопристойно, а также из боязни скомпрометировать кое-кого из почтенных обывателей города.

Все же четыре-пять живущих по соседству мелких рантье приходили по вечерам сыграть свою обычную партию в домино. Несмотря на то, что после смерти самого Картье кафе «Париж» приобрело специфический оттенок, они, казалось, этого не замечали и оставались верны старым привычкам. Ввиду того что официант оказался ненужным, Мелани в конце концов его рассчитала. С той поры единственный газовый рожок в углу стала зажигать для игроков Фрозина. Время от времени ватага молодых людей, привлеченных рассказами о Мелани и подстрекаемых желанием с ней познакомиться, с шумным и сконфуженным смехом врывалась в кафе. Их, однако, встречали с высокомерным достоинством. Хозяйка к ним не выходила, но если даже случайно оказывалась в зале, то окидывала их таким уничтожающим взглядом женщины, знающей себе цену, что у них сразу же отнимался язык. Мелани была слишком умна, чтобы растрачиваться на пустяки. В то время как большой зал оставался погруженным в полумрак, освещенный лишь в одном углу, где мелкие рантье машинально передвигали костяшки домино, Мелани собственноручно обслуживала «господ из диванной», любезная без вольностей, позволяя себе лишь опереться на чье-либо плечо, чтобы проследить за каким-нибудь тонким ходом в экарте.

В один прекрасный день «господа из диванной», уже как-то притерпевшиеся друг к другу, были неприятно поражены, увидев, что там расположился капитан Бюрль. Утром он будто бы зашел в кафе выпить стаканчик вермута и, оставшись наедине с Мелани, разговорился с ней. Когда он вечером снова явился туда, Фрозина сразу же пропустила его в диванную.

Не прошло и двух дней, как Бюрль полностью водворился там, не обратив, однако, в бегство ни аптекаря, ни владельца макаронной фабрики, ни стряпчего, ни чиновника в отставке. Капитан, приземистый и коренастый, обожал дородных женщин. В полку ему дали прозвище «Юбочник» из-за его вечной жажды женщины и ненасытной похоти, которую он удовлетворял где попало и с кем попало и проявлявшейся тем неистовее, чем крупнее был предмет его вожделений. Когда офицеры или даже простые солдаты встречали какие-нибудь выпирающие телеса, избыток прелестей или же заплывшую жиром тушу, они, независимо от того, была ли она в лохмотьях или в шелку, неизменно восклицали: «Вот была бы находка для этого проклятого Юбочника!» Все для него были одинаково хороши; и по вечерам, собравшись компанией, его знакомые пророчили, что это в конце концов сведет его в могилу. Вот почему пышнотелая Мелани овладела им с такой неотразимой силой. Он потерял голову, он весь растворился в своей страсти. Через две недели он впал в отупение влюбленного толстяка, который выматывает себя, не худея. Его глазки, еле видные на обрюзгшей физиономии, следили за вдовой взглядом побитой собаки. Он забывался в постоянном экстазе перед ее широким, мужеподобным лицом, обрамленным жесткими, как щетина, волосами. Из боязни, как бы она, по его собственному выражению, «не лишила его пайка», он терпел «господ из диванной» и до последнего гроша отдавал ей все свое жалованье. Какой-то сержант метко выразился про него: «Наш Юбочник нашел свое болото, так он в нем и сгниет. Пропащий человек!»

Было около десяти часов вечера, когда майор Лагит во второй раз яростно распахнул двери кафе «Париж». В раскрытую со всего размаха створку на миг мелькнула площадь Суда, превратившаяся в озеро жидкой грязи и словно клокочущая под ужасающим ливнем. Майор, теперь уже промокший насквозь, оставляя за собой потоки воды, направился прямо к стойке, за которой с романом в руках восседала Фрозина.

– Дрянь ты эдакая! – прогремел он. – Над офицером издеваться вздумала?.. Тебя бы следовало…

И он занес руку, намереваясь влепить ей оплеуху, которая уложила бы на месте быка. Но служанка испуганно отпрянула назад, между тем как посетители, разинув рты, с изумлением повернули головы к стойке. Майор, однако, не мешкал; толкнув дверь в диванную, он очутился между Бюрлем и Мелани как раз в тот момент, когда последняя, жеманясь, поила капитана грогом из ложечки, наподобие того, как кормят ручного чижика. В тот вечер в кафе приходили только чиновник в отставке и аптекарь, но оба они, преисполненные горечи, удалились очень рано. И Мелани, которой как раз до зарезу нужны были триста франков, воспользовалась случаем, чтобы подольститься к Бюрлю.

– Ну, ну, любимчик… Открой-ка свой ротик… Вкусно, а? Поросеночек ты мой!

Капитан с помутневшим взглядом, осовелый и весь красный, с блаженным видом обсасывал ложечку.

– Будь ты проклят! – еще с порога заорал майор. – У тебя что, теперь бабы вместо часовых? Мне говорят, тебя здесь нет, меня выставляют за дверь, а ты, оказывается, изволишь тут дурака валять!

Бюрль отстранил от себя грог и весь затрясся. Разъяренная Мелани резким движением шагнула вперед, словно собираясь заслонить его своим крупным телом. Но Лагит в упор посмотрел на нее с тем спокойным и решительным видом, по которому женщины сразу узнают, что им грозит оплеуха.

– Оставьте нас, – только и произнес он.

Она с минуту колебалась. Но, словно уже почувствовав пощечину, бледная от злости, ушла к Фрозине за стойку.

Когда они наконец очутились одни, майор Лагит вплотную подошел к капитану Бюрлю; скрестив руки на груди и пригнув голову, он рявкнул ему прямо в лицо:

– Подлец!

Тот, ошеломленный, хотел было рассердиться. Но майор не дал ему опомниться.

– Молчи!.. Ты подлейшим образом подвел товарища! Ты подсовывал мне фальшивые векселя, из-за которых мы оба можем угодить на каторгу. Разве это честно, а? Разве можно выкидывать такие фокусы, когда уже более тридцати лет знаешь друг друга?

Бюрль, мертвенно-бледный, снова опустился на стул. Лихорадочная дрожь сотрясала его тело. Майор, кружась вокруг него и стуча кулаком по столу, продолжал:

– Итак, ты проворовался, как писаришка, ради этой дылды!.. Если б ты крал ради матери, это бы еще куда ни шло. Но, черт возьми, красть казенные деньги и тащить их в этот вертеп – вот что больше всего меня возмущает… Скажи, пожалуйста, что такое сидит у тебя в башке, чтобы в твои-то годы выматывать себя с эдакой бабищей? Не лги, я только что сам видел, каким вы тут занимаетесь свинством.

– А ты ведь играешь в карты? – запинаясь, произнес капитан.

– Да, играю, гром меня разрази! – ответил майор, которого это замечание еще больше вывело из себя. – И я тоже гнусная свинья, потому что игра поглощает все мои монеты, и это отнюдь не к чести французской армии… Но, черт подери, я хоть и играю, но, по крайней мере, не ворую!.. Подыхай сам, если хочешь, мори голодом мать и малыша, но не смей трогать кассу и подводить друзей!

Он умолк. Бюрль продолжал сидеть, безмолвно уставившись в одну точку. С минуту только и слышны были шаги майора.

– И ни гроша за душой! – снова резко продолжал майор. – Представляешь ты себя между двумя жандармами, а? Подлец!..

Немного успокоившись, он схватил капитана за руку и заставил его встать.

– Ну, пошли. Надо немедленно что-то предпринять. Я вовсе не желаю провести ночь с этой штукой на душе… У меня явилась мысль…

В большом зале Мелани и служанка о чем-то вполголоса оживленно разговаривали между собой. Увидев обоих мужчин, Мелани решилась подойти к Бюрлю.

– Как? Вы уже уходите, капитан? – томным голосом протянула она.

– Да, он уходит, – грубо оборвал ее Лагит, – и я твердо рассчитываю, что отныне ноги его не будет в вашем мерзком притоне.

Служанка испуганно потянула хозяйку за подол платья. Но она имела неосторожность пробормотать слово «пьяница», и майор тут же размахнулся, нацеливаясь влепить ей оплеуху, на которую у него уже давно чесались руки. Обе женщины, однако, успели нагнуться, и удар пришелся по прическе Фрозины, смяв ей чепчик и сломав гребенку. Выходка эта вызвала негодование сидевших в зале обычных посетителей.

– Бежим, черт возьми! – проговорил Лагит, выталкивая Бюрля на улицу. – Если я задержусь, то всех их до одного уложу на месте.

Переходя площадь, они промочили ноги. Дождь, гонимый ветром, струился по их лицам. Капитан шел молча, между тем как Лагит принялся еще более гневно распекать его за «похабство». Подходящая погодка, не правда ли, чтобы шататься по улицам? Не наделай он глупостей, они оба преспокойно спали бы себе в теплой постели, вместо того чтобы месить грязь. Потом он заговорил о Ганье. Тоже жулик! Солдаты в полку уже трижды переболели животом из-за его тухлятины! Через неделю истекает срок его контракта. Черта с два, если на этот раз поставка мяса на публичных торгах снова останется за ним!

– Все зависит от меня! – брюзгливо ворчал майор. – Кого захочу, того и утвержу! Я скорее соглашусь отрезать себе руку, чем позволю этому отравителю заработать хотя одно су.

Тут он поскользнулся и по самое колено угодил в лужу.

– Знаешь, ведь я иду к нему, – продолжал он, пересыпая свою речь проклятиями. – Я поднимусь наверх, а ты подождешь меня у входа. Мне хочется узнать, что у этой гадины на уме и осмелится ли он завтра пойти к полковнику, как он грозился. И с кем связался, черт побери, с мясником! Больно уж ты неразборчив, скажу я… И этого я тебе никогда не прощу.

Они дошли до Зеленной площади. Дом Ганье был погружен во мрак, но Лагит так бешено колотил в дверь, что ему в конце концов открыли. Оставшись один в непроглядной тьме, капитан Бюрль даже не подумал укрыться от дождя. Он стоял словно вкопанный на углу площади, под хлеставшим ливнем, и в голове у него так шумело, что он не в состоянии был ни о чем думать. Ожидание не тяготило его, ибо он потерял всякое представление о времени. Дом с наглухо запертыми окнами и дверью казался вымершим. Бюрль бессмысленным взглядом уставился на него. Когда майор час спустя вышел оттуда, Бюрлю показалось, что тот только сейчас туда вошел.

Лагит хмуро молчал. Бюрль не решался его расспрашивать. С минуту оба вглядывались в темноту, скорее угадывая, чем видя друг друга. И они снова зашагали по пустым улицам, где шумела вода, словно в русле горного потока. И так они шли бок о бок, еле видимые, безмолвные тени. Майор погрузился в молчание и даже больше не ругался. Однако когда они опять очутились на площади Суда, он, при виде освещенных окон кафе «Париж», хлопнул Бюрля по плечу и произнес:

– Если ты когда-нибудь переступишь порог этой зловонной ямы…

– Не беспокойся! – не дав ему договорить, ответил Бюрль и протянул ему руку.

Лагит, однако, продолжал:

– Нет, нет, я провожу тебя до самого дома. Так, по крайней мере, я буду знать, что ты хоть сегодня ночью туда не вернешься…

Они пошли дальше. Свернув на улицу Реколе, оба замедлили шаг. И только у самой двери, уже вынув из кармана ключ, капитан набрался смелости и спросил:

– Ну что?

– Ну что? – суровым голосом повторил майор. – А то, что я такой же подлец, как и ты! Да, я совершил подлость… Черт побери! И это из-за тебя, окаянного, наши солдатики еще три месяца будут питаться дохлятиной!

И он рассказал, что этот мерзавец Ганье, оказавшийся изворотливым парнем, мало-помалу вынудил его пойти на следующую сделку: он, Ганье, не пойдет жаловаться полковнику, но взамен потребовал от майора обещания, что на ближайших торгах поставка мяса останется за ним. На этом они и покончили.

– Ну и ну!.. – продолжал майор. – Я себе представляю, как этот мошенник наживается на солдатском продовольствии, если он мог так, за здорово живешь, подарить нам две тысячи франков!