Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Глава 20
КЕЙТ

Мы остановились на ленч в двадцати милях севернее границы округа, свернули на площадку для отдыха, чтобы размять ноги. У меня уже начинало сводить икры от одной мысли о судорогах. На площадке были столы для пикников и дубовая рощица. Роберт посмотрел, нет ли в ней собачьих кучек, после чего лег на траву и заснул. Он поздно пришел, после того как упаковал свою студию, и еще долго не ложился, видимо, рисовал и пил коньяк, запах которого я ощутила, когда он рухнул в нашу еще не упакованную постель. Вести машину стоило бы мне, подумала я. Как бы он не уснул за рулем.

Я серьезно обиделась – как-никак, я была беременна, а он хоть бы немного помог со сборами, чтобы дать мне выспаться перед долгой и утомительной поездкой. Я растянулась на земле рядом с ним, не дотрагиваясь до него. К концу дня я слишком устану, чтобы вести машину, но если он сейчас выспится, то сможет сменить меня, когда я выдохнусь. На нем была старая желтая рубашка, по всей видимости купленная на блошином рынке, с воротничком на кнопках, отстегнувшимся и неряшливо загнувшимся справа. Она была из хорошей ткани, и теперь выносилась до приятной мягкости. Из кармана торчал листок бумаги. Лежа рядом, я от нечего делать осторожно дотянулась и вытащила его и развернула. Искусный, сделанный мягким карандашом набросок женского лица. Я сразу поняла, что вижу это лицо впервые. Я знала всех подруг, которые позировали для него в Виллидже, и маленьких балерин, чьи родители подписали разрешение, позволявшее Роберту рисовать или писать их, и знала, как он рисует вымышленные образы. Женщина была мне незнакома, но Роберт хорошо ее знал – это я поняла, едва взглянув на листок. Незнакомка смотрела на меня, как смотрела бы на Роберта, возникая под его карандашом, сияющими глазами, серьезными и любящими. Я чувствовала на ней взгляд художника. Его талант и ее лицо неразличимо сливались, и все же она была реальной: женщина с тонким изящным носом, красивыми высокими скулами и волевым подбородком, с волнистыми волосами, непослушными, как у Роберта, с готовым улыбнуться ртом и острым взглядом. Ее глаза горели на листе – большие, яркие, ничего не скрывающие. Глаза влюбленной женщины. Я почувствовала, что и меня тянет к ней. Она была живой, готовой протянуть руку и коснуться вашей щеки или заговорить.

Я никогда не сомневалась в верности Роберта не столько потому, что в нем было чувство ответственности, сколько потому, что он мало замечал окружающий мир. Рассматривая это лицо, нарисованное с любовью, я поняла, что ревную, страшно ревную и в то же время стыжусь своей мелочной уверенности, что Роберт – моя собственность. Он был моим мужем, жил в моей квартире и в моей душе, был отцом крошечного ростка во мне, любовником, научившим меня безграничному обожанию его тела после долгих лет относительного одиночества, человеком, ради которого я отказалась от себя прежней. Кто она, эта незнакомка? Знакомая по училищу? Одна из его студенток или молодых коллег? Или он просто копировал другой рисунок, чужую работу? Лицо было не слишком молодым, нет, зато оно говорило, что возраст не важен, когда так ясна суть красоты. Она могла быть даже старше Роберта, который был старше меня, возможно, натурщица, с которой его объединяло родство душ, но которой он никогда не касался, так что, если я наброшусь на него с обвинениями, то только унижу себя. Или он и касался ее, и думал, что я не пойму, потому что я не настоящая художница?

Потом я с горьким сожалением вспомнила, что не бралась за карандаш и за кисть уже три месяца, с тех пор как забеременела и начала сборы и подготовку к нашей будничной практической жизни. И, что еще хуже, меня это не мучило. В последние месяцы я зашивалась на работе, а в домашней жизни изнемогала от планов и дел. Неужели Роберт рисовал эту красавицу, пока я выбивалась из сил, все устраивая? Когда и где он с ней встречался? Я сидела на аккуратно подстриженной траве газона, чувствуя сквозь легкое платье прутики и муравьев, над головой успокаивающе шелестели листья дуба, а я снова и снова спрашивала себя, что мне делать.

Наконец ответ нашелся. Я ничего не хотела предпринимать. Если постараться, я сумею убедить себя, что эта женщина рождена его воображением, ведь он порой импровизировал. Если я начну задавать Роберту наводящие вопросы, то разочарую его. Я стану для него раздражительной от беременности подозрительной женой, особенно, если та женщина для него ничего не значит, или могу узнать что-то, чего знать не хочу, не желая разрушать нашу едва начавшуюся новую жизнь. Если она была из Нью-Йорка, то все уже осталось позади, а если Роберт почему-то вернется туда, я поеду с ним. Я сложила портрет прелестной незнакомки и засунула его обратно в карман Роберту. Он всегда спал крепко, ни на голос, ни на прикосновение не реагировал, так что я не боялась его разбудить.

На следующее утро, когда мы въезжали в Северную Каролину, нам открылась такая панорама, что я, будучи за рулем, закричала от восторга и принялась будить Роберта. Мы подъехали к Гринхиллу с севера, через длинный перевал Блю-Ридж, и свернули на восток по узкому шоссе к Гринхилл-колледжу. Вообще-то колледж находится в городке Шейди-Крик у Скалистых гор. Роберт когда-то бывал проездом в этих местах с родителями во время каникул, но почти ничего не запомнил, а я никогда не была так далеко на юге. Он сказал, что хочет сам вести машину остаток пути, и мы поменялись местами. Была середина дня, и местность, казалось, дремлет на солнце: все большие фермы и поля в долинах, и раскидистые деревья и всюду, куда ни глянь, хребты в дымке, и внезапный рокот горного потока, скрытого в зарослях рододендронов, когда мы свернули на боковую дорогу. Воздух, врывавшийся в душную кабину, был свежим, словно тянуло прохладой из пещеры или из холодильника, он трепетал на наших лицах и ласкал руки.

Роберт притормозил на повороте, высунулся из окна и указал на резную доску с надписью: «Гринхилл-колледж, основанный в 1899 году под названием Школа Скалистой фермы». Я щелкнула вид фотоаппаратом, подаренным мне матерью перед отъездом в Нью-Йорк. Доска была вставлена в серый камень и возвышалась на травянистой лужайке, а сразу за ней в темных кустах открывалась тропинка, уводящая в лес. Мне подумалось, что нас, похоже, приглашают в сельский рай. Я не удивилась бы, увидев, как из леса выходит Дэниел Бун или кто-то похожий на него, с верным псом и ружьем. Мне трудно было поверить, что еще вчера мы жили в Нью-Йорке, что Нью-Йорк вообще существует. Я попробовала представить, как наши друзья идут домой с работы или ждут поезда в духоте подземки, непрестанный шум уличного движения, голосов. Все это ушло. Роберт свернул к обочине и остановил грузовик. Мы, не сговариваясь, вышли наружу. Он подошел к резному указателю с тщательно выписанными буквами – не студент ли художник его делал? Я сфотографировала, как он опирается на указатель, торжествующе скрестив руки, уже настоящий горец. Грузовик чихал и исходил паром в пыли.

– Еще не поздно передумать и вернуться, – коварно сказала я, чтобы посмешить его.

Он рассмеялся.

– На Манхэттен? Шутишь?

15 ноября 1877

Cher oncle et ami!

Пожалуйста, не думайте, что я не писала потому, что забыла Вас. Ваше письмо очень милое и порадовало всех нас, а те, которые Вы посылаете мне, я бережно храню… Да, я вполне здорова. Ив две недели проведет в Провансе, а это означает, что весь дом занят сборами. Министерство посылает его разработать проект почтовой службы, исполнение которого будет поручено ему в следующем году. Папá сильно обеспокоен отъездом Ива и говорит, что нужно найти способ запретить правительству посылать в дальние командировки тех, у кого дома слепые отцы. Он говорит, что Ив – его трость для опоры, а я – его глаза. Возможно, Вам покажется, что это должно тяготить, но прошу Вас ни на минуту не допускать такой мысли, – ни одна молодая женщина не имела такого доброго свекра, как я, и я это прекрасно понимаю. Я опасаюсь, что он заскучает без Ива, хотя тот уезжает не так уж надолго, и не решусь навещать сестру, пока Ив не вернется. Может быть, Вы зайдете развлечь нас как-нибудь вечером? Я уверена, что папá настоятельно этого желает! Пока же я хочу еще поблагодарить Вас за кисти, присланные Вами. Я никогда не видела таких превосходных кистей, а Ив рад, что мне будет чем заняться, пока он в отлучке. Мой портрет маленькой Анни закончен, как и два вида сада в преддверии зимы, но я никак не могу взяться ни за что новое. Ваши кисти вдохновят меня. Мне безумно нравится современная естественная манера писать пейзажи, – может быть, больше, чем Вам, – и я стараюсь перенять ее, хотя, конечно, в это время года мало что можно сделать.

Пока же самые теплые пожелания от вашей поклонницы,

Беатрис де Клерваль.

Глава 21
МАРЛОУ

Кейт поставила кофейные чашки с узором из черники на стол перед собой. Легким жестом она словно спросила у меня позволения прервать рассказ. Я кивнул и сразу откинулся назад, мне показалось, что на глазах у нее слезы.

– Давайте сделаем перерыв, – сказала она, хотя, на мой взгляд, мы уже и так прервались. Я надеялся, что она все же не откажется продолжать. – Хотите посмотреть студию Роберта?

– Он работал дома?

Я старался не выдать своего рвения.

– Ну, и дома, и в школе, – ответила она. – В основном, конечно, в школе.

Наверху лестничная площадка была превращена в маленькую библиотеку с полинявшим ковром и окнами, выходившими на просторный газон. Еще романы, сборники рассказов, энциклопедии. Сбоку стоял стол со всем необходимым для рисования: карандаши в кувшине, большой альбом раскрыт – по-видимому, кто-то делал набросок вида из окна, – не последняя ли это работа Роберта? Но Кейт перехватила мой взгляд и объяснила:

– Мое рабочее место.

– Вы, как видно, много читаете, – рискнул заметить я.

– Да. Роберт вообще-то всегда считал, что я слишком много времени провожу за книгой. А многие из этих книг остались от моих родителей.

Стало быть, это были ее книги, а не его. Дальше шли двери в комнаты, одни были закрыты, другие распахнуты, и внутри виднелись опрятно застеленные кровати. В одной из комнат наконец-то я увидел детские игрушки, весело рассыпанные по полу. Кейт открыла запертую дверь и впустила меня внутрь.

Здесь еще держался аромат растворителей и запах олифы, и я подивился, как такая усердная хозяйка (еще опрятнее моей матери) терпела этот запах на верхнем этаже. Возможно, ей, как и мне, он казался приятным. Мы вошли молча, в этом помещении я сразу почувствовал себя как на похоронах. Художник, работавший здесь чуть больше года назад, не умер, но он сейчас лежал на кровати далеко отсюда, уставившись в потолок палаты психиатрической клиники. Кейт прошла к большому окну, одну за другой раздвинула жалюзи, и свет, из-за которого Роберт, наверное, и выбрал эту комнату, хлынул внутрь. Он упал на стены, на холсты, сложенные изнанкой вверх в одном углу, на длинный стол, на банки с кистями. И на красивый раздвижной мольберт с почти законченным полотном, – полотном, при виде которого меня словно током ударило.

Кроме того, стены пестрели репродукциями: в основном открытками из музеев, охватившими все эпохи западного искусства. Я видел десятки знакомых и незнакомых работ. С каждого дюйма пространства лезли в глаза лица, поляны, наряды, горы, лебеди, стога, плоды, корабли, собаки, руки, груди, гуси, вазы, дома, подстреленные куропатки, мадонны, окна, шляпы, деревья, лошади, святые, ветряные мельницы, солдаты, дети. Преобладал импрессионизм: я легко выхватил взглядом множество Ренуаров, Дега, Моне, Моризо, Сислеев и Писсарро, но были и другие репродукции, тоже явно импрессионистские, однако новые для меня.

Сама комната выглядела так, словно хозяин покинул ее, поддавшись внезапному порыву: на столе вместе с тряпками для протирки валялось множество кистей с присохшей краской, хорошие кисти пропали даром. Он даже не закончил уборки, этот мой пациент, который в нашем заведении ежедневно принимал душ и брился. Его бывшая жена стояла посреди комнаты, свет играл на песчаной дюне ее волос. Она горела в солнечном свете, пылая шагнувшей к закату, но еще молодой красотой и, как мне подумалось, гневом.

Косясь на нее, я подошел к мольберту. Знакомая тема, женщина с темными кудрями, с яркими губами и сияющими глазами. Одета она была в старомодную ночную рубашку или пеньюар и поддерживала белой рукой на плечах бледно-голубую с мягкими складками ткань. Это был яркий, романтический портрет, очень чувственный. Собственно, от сентиментальности его и спасал откровенный эротизм, изгиб женской груди круглился под ее локтем, хотя рука придерживала одеяние у ворота. К моему удивлению, в руке, сжимавшей ткань, была еще и кисть, на кончике которой синел кобальт, будто ее саму застали за работой над каким-то холстом. Задним планом служило солнечное окно с ромбами стекол в каменной стене, за ним виднелись вдали серо-голубая вода и облака над морем. Остальной фон – комната, в которой стояла женщина, – остался непрописанным, и в правом верхнем углу виднелся голый холст.

Лицо было мне достаточно знакомо, как и живые кудри волос, но в двух отношениях портрет отличался от тех, что постоянно писал Роберт в Голденгрув. Во-первых, манерой письма, мазками, отчетливым реализмом, для этой работы он отказался от подчеркнуто грубых мазков, современной версии импрессионизма. Портрет был совершенно реалистичным, в чем то походил на фотографию. Поверхность кожи, например, была прописана гладко в духе позднего Средневековья с его вниманием к тонкой проработке. В сущности, полотно напомнило мне детальные женские портреты прерафаэлитов. Было в нем и нечто эпическое: свободные складки одежды, статное, широкоплечее, роскошное женское тело. Несколько темных локонов выбились из прически и гладили ее щеку и плечо. Я задумался, не писал ли он на самом деле по фотографии. Но разве такой художник стал бы пользоваться фотографиями?

И еще одно поразило, даже потрясло меня – выражение лица модели. На большинстве сделанных в больнице набросков женщина Роберта выглядела серьезной, даже мрачной, или по крайней мере задумчивой, а иногда, как я уже говорил, гневающейся. Здесь, на холсте, который, по-видимому, в основном оставался в темноте зашторенной комнаты, она смеялась. Я еще не видел ее смеющейся. Несмотря на «дезабилье», в этом смехе не было ничего завлекающего, он был исполнен радости и живости ума, шутливого жизнелюбия: искрящиеся глаза, простое естественное движение красивых губ, приоткрывших блестящие зубы. Она была абсолютно, пугающе живой на полотне и, казалось, сейчас шевельнется. При виде ее хотелось протянуть руку, коснуться живой кожи, да, хотелось привлечь ее к себе, услышать ее смех у самого уха. Солнечный свет потоками лился на нее. Признаюсь, я желал ее. Это был шедевр, один из самых великолепных, мастерских, убедительных современных портретов, какие мне приходилось видеть во плоти. Портрет, даже незаконченный, отнял – я понял с первого взгляда – недели или месяцы труда. Месяцы.

Оглянувшись на Кейт, я не мог не заметить ее презрительного взгляда.

– Вам, я вижу, она тоже понравилась, – сказала она, и я расслышал холодность в ее тоне. Она казалась маленькой, невзрачной, быть может, даже измученной, рядом с дамой на холсте. – Вы тоже считаете, что мой бывший муж талантлив?

– Вне всяких сомнений, – ответил я, заметив, что невольно понижаю голос, словно он мог стоять у нас за спиной и слушать.

Мне вспомнилось отчуждение, часто отражавшееся у него на лице, когда я говорил о его рисунках и картинах. Бывшие супруги, хоть и расстались, пошли разными дорогами, но оба хорошо умели выразить на своих лицах горькое презрение.

Я задумался, не случалось ли им порой смотреть с такими лицами друг на друга. Кейт стояла, уставившись на живую, живее чем в жизни, женщину на мольберте, а та сияющими глазами смотрела мимо нас. Мне вдруг почудилось, что портрет ищет взглядом Роберта Оливера, своего создателя, что нарисованная женщина видит его за нашими спинами. Я готов был обернуться, чтобы проверить. Чувство было неуютное, и я почти обрадовался, когда Кейт снова затенила окна, оставив даму смеяться в полумраке. Мы вышли, и Кейт закрыла дверь.

Наберусь ли я когда-нибудь храбрости спросить ее, кто эта женщина на портрете. С кого он написан? Я упустил момент и понимал причину: я боялся, как бы этот вопрос не заставил ее вовсе прервать разговор со мной.

– Вы оставили студию нетронутой, – заметил я как можно небрежнее.

– Да, – признала она. – Я все собираюсь что-нибудь там сделать и никак не могу решить, что. Не хочется просто вынести все в кладовку или выбросить. Когда Роберт где-нибудь осядет, можно будет все это упаковать и переслать ему, чтобы он мог устроить новую студию. Если он когда-нибудь где-нибудь осядет. – Она отвела взгляд. – Детям скоро понадобятся раздельные спальни. Или, может быть, я устрою там студию для себя. Обычно я работала на улице, но это значит, что работать можно только в погожие дни, а потом появились дети… – Она не договорила. – Роберт иногда предлагал мне уголок в своей студии или говорил, что он мог бы работать в школе, а эту студию уступить мне, но я не хотела работать в уголке. И уж точно не хотела, чтобы он еще больше времени проводил в колледже.

Что-то в ее тоне не позволило мне спросить, почему. Так что я молча спускался вслед за ней по лестнице.

Ее маленькая спина под золотистой блузкой стала еще прямее, вся она подобралась, словно бросала мне вызов. Казалось, стоит мне проявить заинтересованность или хотя бы любопытство, она в тот же миг обратит на меня всю свою вежливую враждебность. Я рассеянно смотрел в окно, разглядывая буки, бросавшие на лестницу розоватый отсвет. Кейт провела меня обратно в гостиную и села на диван с деловитым видом. Я понял, что она торопится поскорее закончить дело, и, сев напротив, постарался собраться с мыслями.

14 декабря

Mon cher oncle!

Вчера у нас был маленький светский прием, и я жалела, что Вы не смогли присоединиться к нам. Кроме обычных друзей Ив привел к нам художника Жильбера Тома, художника из отличной семьи и, говорят, одаренного, хотя в прошлом году Салон отверг его, и он очень огорчен этим. Мсье Тома, вероятно, всего несколькими годами старше меня, я бы дала ему лет тридцать. Он обаятелен и умен, но временами в нем прорывается какая-то злоба, для меня довольно неприятная, особенно, когда он говорит о других художниках. Однако же он доброжелательно расспрашивал меня о моей работе, и, мне кажется, Ив полагает, что он, как и Вы, сумеет помочь мне. Он, кажется, непритворно поражен моим портретом малютки Маргарет, новой горничной, о которой я вам рассказывала. У нее такая белая кожа и золотые волосы – признаться, мне лестно было слушать его похвалы. Он сказал, что, по его мнению, я с моим талантом могла бы создавать великие полотна, и одобрительно отозвался о том, как я справилась с фигурой. В этот момент я решила, что он добр, хотя и несколько самоуверен (не скажу «напыщен», чтобы не получить от Вас выговора за снобизм). Они с братом намерены открыть новую большую галерею, и я уверена, что он с удовольствием бы выставил в ней Ваши работы. Он обещал Иву еще зайти и привести своего брата, и в таком случае Вам обязательно нужно будет тоже прийти.

Кроме того, среди гостей был очаровательный человек, Гийом Дюпре, тоже художник, но он работает для иллюстрированных листков. Он побывал в Болгарии, где недавно произошла революция. Я слышала, как он говорил Иву, что знает Ваши работы. Он принес несколько своих гравюр, очень подробно изображающих стычки и сражения с кавалерией, пышные мундиры и, иногда, более спокойные сценки с крестьянами в народных костюмах. Он рассказывал, что эта гористая страна не всегда безопасна для журналиста, зато там множество исполненных драматизма видов. Он работает над серией «Балканские зарисовки», женился на болгарской девушке с красивым именем Янка Гергиева и привез ее в Париж учить французский. Она по нездоровью не могла прийти в тот вечер, но он записал для меня ее имя. Я поняла, что сама хотела бы побывать в подобных местах и видеть все собственными глазами. По правде сказать, мы живем скучновато, Ив сейчас много работает, и я рада случаю принимать гостей дома. Надеюсь, что в следующий раз Вы будете среди них.

Сейчас я должна бежать, но с нетерпением ожидаю строк, которые Вы пришлете любящей Вас

Беатрис де Клерваль.