Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Глава 81
МАРЛОУ

Мэри приехала в ресторан к завтраку и встретилась со мной в полупустом ресторане. Завтрак прошел спокойнее, чем ужин накануне: первое возбуждение в ней отхлынуло, и я снова заметил эти лиловые круги, снежные тени у нее под глазами. И сами глаза в это утро казались темными, затуманенными. Я только теперь рассмотрел у нее на носу несколько веснушек – крошечных пятнышек, совсем не похожих на веснушки Кейт.

– Плохая ночь? – спросил я, рискуя нарваться на ее суровый взгляд.

– Да, – призналась она. – Я думала о том, как много рассказала вам о Роберте и как вы сидите у себя в номере и все это обдумываете.

– Откуда вы знали, что я об этом думаю?

Я передал ей тарелку с тостами.

– Я бы думала, – просто ответила она.

– Ну, и я думал. Я все время об этом думаю. Вы замечательная, вы так много мне в нем открыли, и вы не представляете, насколько мне это поможет – поможет помочь Роберту. – Я помолчал, нащупывая путь, а ее тост тем временем остывал. – И я понимаю, почему вы так долго ждали его, когда он был недоступен.

– Недостижим, – поправила она.

– И почему вы его любите.

– Любила, а не люблю.

На такое я даже не надеялся и занялся яйцами по-бенедиктински, чтобы не встретиться с ней глазами. В общем, завтрак закончился в молчании, но постепенно молчание стало уютным.

В музее Метрополитен она постояла перед «Беатрис де Клерваль, 1879», перед портретом, впервые найденном в книге, которую Роберт оставил на диване.

– Знаете, я думаю, Роберт сюда вернулся и снова нашел ее, – сказала она.

Я смотрел на ее профиль: мне отчетливо вспомнилось, что мы уже второй раз оказались вместе в музее.

– Думаете?

– Ну, он ведь ездил в Нью-Йорк, пока жил со мной – я вам писала – и вернулся странно взволнованным.

– Мэри, вы не хотите навестить Роберта? Я мог бы отвезти вас, когда мы вернемся в Вашингтон. Если хотите, в понедельник.

Я не собирался предлагать этого прямо сейчас.

– Вы надеетесь, что узнаете еще что-то через меня?

Она напряглась, выпрямившись и вглядываясь в лицо Беатрис, снова избегая моего взгляда. Ее слова выбили меня из колеи.

– Нет-нет, и в мыслях не было. Вы и так помогли по-новому увидеть его. Я хотел только сказать, что не собираюсь разлучать вас, если вы сами хотите с ним встретиться.

Она обернулась. И подошла ближе, словно желая защититься от взгляда Беатрис де Клерваль – она даже спрятала ладонь в моей руке.

– Нет, – сказала она, – я не хочу его видеть. Спасибо. – Она отняла руку и прошлась по залу, рассматривая балерин Дега и его обнаженных, вытирающихся большими полотенцами. Через несколько минут она вернулась ко мне. – Пойдем?

Снаружи стоял яркий нежаркий летний день. Я купил нам по хот-догу с горчицей («Откуда вы знаете, что я не вегетарианка?» – спросила Мэри, хотя мы уже дважды ели вместе). Мы забрели в Центральный парк и поели на скамейке, вытирая руки бумажными салфетками. Мэри вдруг стерла горчицу и с моей руки, и я подумал, какая чудесная мать вышла бы из нее, но, естественно, промолчал. И растопырил пальцы.

– Моя рука выглядит намного старше вашей, да?

– Почему бы нет? Она и есть старше. На семнадцать лет, вы ведь 1947 года рождения.

– Не стану и спрашивать, откуда вы знаете.

– И не надо, Холмс.

Я сидел, наблюдая за ней. Тени от дубов и лип играли на ее лице, и белой блузе с короткими рукавами, и нежной коже шеи.

– Какая вы красивая!

– Пожалуйста, не надо этого.

– Я хотел только сделать комплимент, со всем почтением. Вы – как картина.

– Глупости. – Она скомкала салфетки и метко запустила ими в соседнюю урну. – Ни одна женщина на самом деле не захочет быть картиной. – Но когда она обернулась ко мне, наши глаза встретились, подчеркнув странность прозвучавших слов. Она первой отвела взгляд.

– Вы были женаты?

– Нет.

– Почему нет?

– О, много зубрил, а потом не встретил подходящего человека.

Она скрестила обтянутые джинсами ноги.

– А влюблялись?

– Несколько раз.

– Недавно?

– Нет. – Я поразмыслил. – Может быть, да. Почти да.

Она подняла брови так высоко, что они скрылись под короткой челкой.

– Решайтесь.

– Стараюсь, – сказал я как можно сдержанней.

Это было все равно, что вести беседу с дикой ланью, которая в любой момент может испугаться и умчаться прочь. Я вытянул руку вдоль спинки скамьи, не коснувшись ее, и оглядывал парк, сплетение гравийных дорожек, валуны, зеленые холмы под благородными деревьями, людей, прогуливающихся и катающихся на роликах мимо нас. Поцелуй застал меня врасплох, сначала я понял только, что лицо ее совсем близко. Она была нежной и неуверенной. Я медленно откинулся назад, обнял ее виски ладонями и ответил на поцелуй, тоже нежно, стараясь не напугать. Сердце у меня колотилось. Мое старое сердце.

Я знал, что через минуту она отстранится, потом приникнет ко мне и начнет беззвучно всхлипывать, что я буду обнимать ее, пока она не выплачется, что мы скоро распрощаемся более страстным поцелуем и порознь вернемся домой, и она скажет что-нибудь вроде: «Прости, Эндрю, я еще не готова». Но на моей стороне было профессиональное терпение, и я уже кое-что о ней знал: она любит на целый день выезжать в Виргинию на этюды, так же как и я; ей нужно часто есть; она любит чувствовать, что решение в ее власти. «Мадам, – беззвучно обратился я к ней, – я вижу, что ваше сердце разбито. Позвольте мне исцелить его».

Глава 82
1879

Она не может избавиться от мыслей о собственном теле. Конечно, ей следовало бы немного подумать об Оливье, который пережил так много интересного. Вместо этого она рассматривает комариный укус на правом запястье, почесывает его, бесхитростно показывает ему, когда они вдвоем работают на берегу. Они вместе смотрят на белое предплечье, обнажившееся под закатанным рукавом льняного халата. Ее запястье с крошечной красной точкой, длинная ладонь, кольца на пальцах – они видятся ей такими же, как, наверное, ему – желанными. Они работают на берегу, каждый за своим мольбертом. Она уже отложила кисти, но Оливье еще держит в руке тонкую кисть, смоченную темно-синей краской.

Они стоят, глядя на изгиб ее запястья, а потом она медленно поднимает руку, подносит к его лицу. Когда рука так близко, что уже нельзя ошибиться в ее намерениях, он прижимается губами к коже. Она вздрагивает: больше от вида, чем от ощущения. Она мягко отнимает руку, и взгляды их встречаются. Она не находит подходящих слов. Его лицо под белыми волосами покраснело – от чувств или от морского ветра. Смущен ли он? Такой вопрос можно задать в интимную минуту, которой она пока не позволяет себе вообразить.

Глава 83
МАРЛОУ

На следующей неделе я ради опыта провел в комнате Роберта, в молчании, целый час: я принес с собой блокнот и сидел с ним в кресле, зарисовывая его, работающего над портретом Беатрис де Клерваль. Мне хотелось сказать ему, что я знаю, кто она, но меня, как обычно, удерживала осторожность. В конце концов прежде чем поступить так, я мог бы узнать больше – о ней или о нем. После первого недовольного взгляда, отметившего мое присутствие, и второго, гневного, показавшего, что он заметил, кого я рисую, Роберт меня игнорировал, но в комнату пробралось легкое чувство товарищества, если мне это не почудилось. Слышно было только шуршание наших карандашей, а оно навевало мир.

Я редко отрываю столько времени от работы, и бегство в рисование посреди рабочего дня создало ощущение гармонии, какое я редко испытывал в Голденгрув. Лицо Роберта в профиль было очень интересным, а тот факт, что он не выказывал гнева и не отворачивался, не старался помешать мне, порадовал и удивил меня. Возможно, он углубился в себя и ему было просто все равно, но я чувствовал, что он действительно проявляет ко мне терпимость. Закончив набросок, я спрятал карандаш в карман куртки и, вырвав лист из блокнота, молча положил его в ногах кровати. Вовсе неплохо, подумал я, хотя мне, конечно, далеко до яркой выразительности его портретов. Он не поднял глаз, когда я выходил, но, заглянув пару дней спустя, я увидел, что он поместил мой подарок в свою галерею, хотя и не на почетное место.

В тот вечер, словно узнав откуда-то о проведенном с Робертом часе, позвонила Мэри.

– Я хочу тебя попросить.

– О чем угодно. Имеешь полное право.

– Я хочу прочесть письма Беатрис де Клерваль.

Я колебался не больше секунды.

– Конечно. Я сделаю для тебя копию переводов, которые уже получил, и остальные, когда получу.

– Спасибо.

– Как ты?

– Отлично, – сказала она. – Работаю. То есть пишу, семестр-то кончился.

– Не хочешь съездить в Виргинию на этюды в эти выходные? На один день? Погода ожидается весенняя, я сам собирался. Могу заодно взять для тебя письма.

Она чуть помедлила.

– Да. Пожалуй, с удовольствием.

– Я уже хотел тебе звонить. Ты не появлялась.

– Да, знаю. Извини.

Голос действительно был виноватый.

– Все в порядке. Представляю себе, как трудно тебе пришлось в последний год.

– Представляешь как профессионал?

Я невольно вздохнул.

– Нет, как твой друг.

– Спасибо, – сказала она, и в ее голосе мне послышались слезы. – Друг мне не помешает.

– Вообще-то мне тоже.

Шесть месяцев назад я бы такого никому не сказал и знал это.

– В субботу или в воскресенье?

– Договоримся пока на субботу, но посмотрим по погоде.

– Эндрю?

Голос был ласковым, и в нем слышалась улыбка.

– Что?

– Ничего. Спасибо.

– Это тебе спасибо, – скромно возразил я. – Рад, что ты согласилась.

В субботу на ней был толстый красный жакет, волосы подобраны и заколоты двумя шпильками, и мы почти весь день работали рядом. Потом мы устроили пикник под неожиданно жарким солнцем и разговаривали. Ее лицо разрумянилось, и когда я склонился над одеялом, чтобы поцеловать ее, она обхватила меня за шею и притянула к себе. На этот раз слез не было, хотя мы только целовались. Мы поужинали в пригородном ресторане, и я подвез ее к дому в замусоренном квартале на северо-востоке. Она спрятала в сумочку копии писем. Она не пригласила меня подняться, но вернулась от входной двери и поцеловала еще раз, прежде чем войти внутрь.

Иву Виньо Пасси, Париж

Mon cher mari!

Надеюсь, у вас все благополучно и папá поправляется. Спасибо за доброе письмецо. Недомогание папá беспокоит меня. Жаль, что меня нет рядом, чтобы ухаживать за ним. Обычно помогали теплые компрессы на грудь, но, думаю, Эсми уже пробовала это средство. Пожалуйста, передай ему мой любящий привет.

Что до меня, не могу сказать, чтобы скучала, хотя в Этрете до открытия сезона очень тихо. Я закончила один холст, если его можно назвать законченным, и еще сделала пастельный рисунок и два этюда. Дядя помогает, подсказывает выбор цветов: конечно, мы настолько по-разному работаем кистью, что здесь мне приходится решать самой. Однако я с большим уважением отношусь к его познаниям. Сейчас он уговаривает меня взяться за большое полотно с амбициозным сюжетом, которое можно было бы представить жюри Салона в будущем году под именем Мари Ривьер. Не уверена, хочу ли я браться за столь серьезное предприятие.

Хорошо проспала последние две ночи. Чувствую себя бодрой…

Она откладывает перо и оглядывает обои на стенах спальни. Первую ночь она проспала в полном изнеможении, а вторую провела в полудреме, вспоминая твердые сухие губы Оливье на своем запястье – нервы, так сказать, неизменное оправдание – и думая, что надо сейчас же возвращаться домой. Но ведь Ив потому и отправил ее сюда. Даже если она решится на возвращение, Оливье сразу поймет, в чем причина. Она расцветает под свежим ветром с Канала, просторы воды и неба проникают ей в кровь после душного Парижа. Ей нравится работать на берегу, завернувшись в теплый плащ, ей приятно общество Оливье, его беседа, часы, проведенные вместе вечерами. Мир с ним становится таким большим, прежде она не представляла, как он велик.

И она зачеркивает последние слова письма, рассматривает петлю «d» в слове «dormir». Если заявить, что ей необходимо вернуться, Оливье поймет, что она обманула его, он сочтет это бегством. Ему будет больно. Не может она так поступить; она должна ответить доверием на его беззащитность, на то, как он взял ее руку в ладони, а ведь это он, может быть, последний раз коснулся женской руки. Тем более что за ней преимущество молодости.

Она подходит к окну, открывает раму. Через улицу видна широкая бежево-серая полоса пляжа и серые волны. Бриз шевелит занавеску, морщит юбки ее утреннего платья, сложенного на кресле. Она старается думать об Иве, но стоит закрыть глаза, перед ней злая карикатура, похожая на газетные шаржи: Ив в пальто и шляпе, с огромной, непропорциональной головой, сунув трость под мышку, надевает перчатки, прежде чем поцеловать ее на прощание. Гораздо легче вообразить Оливье, он стоит рядом с ней на берегу, прямой и высокий, серебряные волосы, красное морщинистое лицо, слезящиеся голубые глаза, сильно поношенный коричневый костюм, руки ремесленника и чуть распухшие пальцы с приплюснутыми кончиками, обхватившие кисть. Она грустит над этой картиной, как никогда не грустит, когда он действительно рядом с ней.

Но и это видение скоро исчезает; его сменяет вид улицы, кирпичные фасады и вычурная отделка новых магазинов, загородивших от нее пляж. И неотступно стоит перед ней вопрос: сколько ночей сумеет она провести в таком подвешенном состоянии? После обеда они выйдут на ярко освещенный пляж, поработают, вернутся в свои комнаты, чтобы переодеться к ужину, снова потрапезничают за общим столом, посидят в переполненной мебелью гостиной, беседуя о книгах. В душе она будет представлять себя уже в его объятиях: разве этого мало? А потом она уйдет к себе и начнется ночное бдение.

Еще один вопрос задает она себе, присев на подоконник. Этот вопрос сложнее. Желает ли она его? Ни полоса берега, ни перевернутые лодки не дают ответа. Она закрывает окно, поджимает губы. Жизнь покажет, а может быть, все уже решено – слабый ответ, но другого у нее нет, а им пора на этюды.

Глава 84
МАРЛОУ

Вернувшись вечером, я получил письмо – очень радушное, к моему удивлению – от Педро Кайе. Прочтя его, я удивил сам себя, подойдя к телефону и позвонив в турагентство.

Уважаемый др. Марлоу!

Благодарю Вас за письмо, датированное позапрошлой неделей. Возможно, Вы больше меня знаете о Беатрис де Клерваль, но я буду счастлив Вам помочь. Прошу вас приехать для беседы от 16 до 23 марта, если это возможно. После этой даты я уезжаю в Рим и не смогу принять Вас. Отвечая на второй Ваш вопрос: мне не известен американский художник, исследующий биографию Клерваль, со мной он не связывался.

С теплыми пожеланиями,

П. Кайе.

Я позвонил Мэри.

– Как насчет съездить через неделю в Акапулько?

Ее голос был хрипловатым, словно со сна, хотя еще только стемнело.

– Что? Это звучит как… не знаю что? Рекламное предложение?

– Ты спала. Ты знаешь, который час?

– Не наскакивай на меня, Эндрю. У меня выходной, и я всю ночь писала.

– До?..

– До половины пятого.

– О, какое прилежание! А я с семи часов на работе. Ну, так поедем в Акапулько?

– Ты серьезно?

– Да. Не туристская поездка. У меня там дело.

– Дело, случайно, не имеет отношения к Роберту Оливеру?

– Нет. Оно касается Беатрис де Клерваль.

Она засмеялась. Меня согрел ее смех почти сразу после прозвучавшего имени Роберта. Может быть, она действительно от него избавляется.

– Ты мне снился прошлой ночью.

– Я? – Как ни смешно, сердце у меня подпрыгнуло.

– Да. Очень милый сон. Во сне я узнала, что ты изобрел лаванду.

– Краску?

– Думаю, духи. Мои любимые.

– Спасибо. И что ты сделала во сне, узнав это?

– Неважно.

– Хочешь, чтобы я упрашивал?

– Ну ладно, не надо. Я тебя поцеловала – в благодарность. В щеку. И все.

– Итак, хочешь поехать в Акапулько?

Она опять засмеялась, по-видимому, уже совсем проснувшись.

– Конечно, хочу в Акапулько. Иначе зачем нужен гибкий график? Могла бы дать студентам двойное задание на неделю. Но ты сам знаешь, мне это не по карману.

– Мне по карману, – мягко сказал я. – Я много лет откладывал деньги, как учили меня родители. – «…А тратить их было не на кого», – не добавил я. – Мы могли бы приурочить поездку к твоим весенним каникулам. Кажется, как раз на той неделе? Разве это не знамение?

Мы оба примолкли, как замолкают, вслушиваясь в шум леса, я слушал ее дыхание, как слушают (после первой паузы, когда притихнешь и успокоишься) птиц в ветвях или белку, шмыгающую по сухим листьям в шести футах от тебя.

– Ну… – медленно начала она.

Мне послышались в ее голосе годы бережливости, которой научила мать, но копить было почти нечего – годы рисования, на которое с трудом выкраиваешь время или деньги. Их удавалось отложить на несколько дней, недель или месяцев, из страха и гордости, не позволявших одалживаться, возможно, скромный подарок матери из остатков сбережений на ее воспитание. Призвание не позволяло ей отказаться от преподавательской работы, студентов, не имеющих понятия, что ее банковский счет едва выдерживает оплату квартиры. Весь набор проблем, которых я избежал, поступив в медицинскую школу. С тех пор я написал ровно десять картин, которые мне нравились. Моне в 1860-м году написал шестьдесят видов одной Этреты, и большинство из них шедевры. Я видел десятки полотен на стенах комнаты Мэри, сотни гравюр и рисунков на полках в ее студии. Хотел бы я знать, многие ли из них до сих пор нравятся ей.

– Ну, – повторила она не так напряженно, – дай мне время подумать.

Я представлял, как она устраивается в постели, которой я ни разу не видел: ей пришлось сесть, чтобы снять трубку, на ней, возможно, свободная ночная рубашка, она откидывает за плечо волосы.

– Если я с тобой поеду, возникнет еще одна проблема.

– Избавлю тебя от труда ее формулировать. Если ты примешь мое приглашение, тебе не придется со мной спать, – сказал я и сразу почувствовал, что вышло слишком сухо. – Я найду способ снять нам раздельные комнаты.

Я услышал, как она фыркнула, словно сдерживая восклицание или смешок.

– А, нет, проблема в том, что я, может быть, и захочу спать с тобой, но не хочу, чтобы ты думал, будто это благодарность за приглашение.

– Ну, – отозвался я. – Что тут сказать?

– Ничего. – Теперь я не сомневался, что Мэри смеется. – Пожалуйста, промолчи.

Но в аэропорту неделю спустя, после редкой в Вашингтоне снежной бури, мы держались молчаливо и скованно. Я начинал задумываться, такой ли хорошей идеей была эта авантюра, или она будет стеснительной для обоих. Мы договорились встретиться у пропускного пункта, у которого было полно студентов, словно позировавших для Мэри: нетерпеливая очередь, уже нарядившаяся по-летнему, хотя самолеты за стеклом раскатывали мимо груд грязного снега. Мэри подошла со связкой холстов на плече, с переносным этюдником в руке и неловко потянулась поцеловать меня в щеку. Она подобрала волосы в узел на затылке и надела длинный синий свитер с черной юбкой. На фоне суетливых юнцов в шортах и пестрых рубахах она выглядела, словно монахиня, вышедшая в мир. Мне пришло в голову, что я даже не подумал захватить дорожный набор художника. Что это со мной? Мне останется только смотреть, как она пишет.

В самолете мы обменивались бессвязными репликами, словно уже не первый год путешествовали вместе, а потом она заснула, сначала прямо сидела в кресле, но понемногу склонилась ко мне, ее гладко причесанная головка легла мне на плечо. «Я всю ночь писала до половины пятого». Я думал, в нашей первой совместной поездке мы будем говорить без умолку, а она вместо этого заснула, привалившись к моему плечу, и время от времени отстранялась, не просыпаясь, как будто пугалась незаметно подкрадывающейся близости. Мое плечо ожило под ее склоненной головой. Я осторожно достал новую книгу по лечению пограничных нарушений, до которой давно хотел добраться – исследование биографий Беатрис и Роберта уже начало сказываться на профессиональном самоусовершенствовании, – но не мог прочесть больше одной фразы, слова начинали рассыпаться.

А потом тот трудный момент, которого мне никогда не удается избежать: мне представилась ее голова на плече Роберта, на его обнаженном плече – сколько правды было в ее словах, что она больше не любит Роберта? Как-никак, я, может быть, сумею его вылечить или добиться улучшения. Или правда была не так проста? Что, если я уже не желаю его выздоровления, учитывая, что может произойти, если он вернется к нормальной жизни? Я перевернул страницу. В пробивающемся сквозь облака свете волосы Мэри стали светло-каштановыми с золотистым отблеском от слабой лампочки для чтения. Они потемнели, когда она отвернулась от окна. Они блестели, как резное дерево. Я пальцем, бесконечно бережно погладил бледную кожу в проборе – она шевельнулась во сне и что-то пробормотала. Ее ресницы бросали розоватые тени на светлую кожу. В уголке левого глаза была крошечная родинка. Я вспомнил созвездие веснушек Кейт, безупречную кожу матери и ее огромный, вбирающий все взгляд перед смертью. Когда я снова перелистнул страницу, Мэри села прямо, натянула свитер на плечах и прислонилась виском к окну, подальше от меня. Так и не проснувшись.