Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Глава 63
МЭРИ

Фрэнк изловил меня за завтраком.

– Готова? – спросил он, удерживая на весу поднос с двумя тарелками кукурузных хлопьев, яичницей с беконом и тремя стаканами апельсинового сока.

Утром мы сами себя обслуживали – демократия. Я выбрала солнечный уголок и запивала яичницу кофе, а Роберта Оливера нигде не было видно. Может быть, он вообще не завтракал.

– К чему готова?

– К первому дню.

Он поставил свой поднос, не спросив, нужна ли мне компания.

– На здоровье, – сказала я. – Мне как раз недоставало общества в моем прекрасном одиночестве.

Он улыбнулся, видимо, оценив мою игривость. С чего я взяла, что он поймет сарказм? Волосы он с утра начесал на лоб двумя острыми прядями, оделся в неяркие джинсы и свитер, на ногах были линялые бейсбольные туфли, на шее нитка красных и синих бус. Он был по-мальчишески совершенен и знал об этом. Я представила его шестидесятипятилетним, сухопарым, с жилистыми руками, с узлами на пальцах и, может быть, с обвисшей под татуировкой кожей.

– Первый день будет долгим, – сказал он, – потому я и спрашиваю, готова ли ты. Я слышал, Роберт Оливер будет гонять нас часами. Он фанатик.

Я постаралась заняться своим кофе.

– Курс пейзажа – не футбольная тренировка.

– Ну, не знаю… – Фрэнк уписывал свой завтрак. – Я слыхал об этом парне. Он не умеет останавливаться. Он сделал себе имя как портретист, но сейчас всерьез занялся пейзажами. И проводит целые дни в поле, как скотина.

– Или как Моне, – вставила я и тут же пожалела об этом.

Фрэнк отвел взгляд, словно я в носу ковыряла.

– Моне, – промычал он с набитым ртом, и я расслышала в его голосе пренебрежение и даже недоумение. Мы закончили завтрак в не слишком дружелюбном молчании.

Со склона, на который привел нас Оливер, открывался широкий вид на океан и скалистый берег: это была территория заповедника, и я гадала, когда он успел найти такой великолепный вид. Роберт воткнул в землю ножки мольберта. Мы собрались вокруг, кто с вещами в руках, кто, бросив их на траву, и смотрели, как он делает учебный набросок, показывая, что сначала надо сосредоточиться на формах, не задумываясь пока, что за ними стоит, а потом прикинуть цвета.

– Нам понадобится сероватая грунтовка, – говорил он, – чтобы передать этот яркий холодный свет и более теплые коричневатые тона под стволы деревьев, траву и даже воду.

Вводную часть он в то утро свел к минимуму.

– Вы сложившиеся работающие художники, и я не вижу смысла много говорить – давайте просто выйдем в поле и посмотрим, что получится, а композицию станем обсуждать позже, когда появится предмет обсуждения.

Я, в общем-то, рада была выбраться под открытое небо. Мы проехали в эту часть парка, от стоянки прошли лесом, захватив с собой мольберты и краски, сандвичи и яблоки от щедрот администрации. Оставалось только надеяться, что днем не будет дождя.

Я теперь вспоминала многое о нем, стоя рядом с его мольбертом, но не так близко, чтобы обращать на себя внимание. Я узнавала его страстный интерес к формам, его убедительный голос, призывавший нас забыть обо всем, кроме геометрии местности, пока не удастся правильно передать ее, его манеру откидываться, опираясь на каблуки, каждые несколько минут изучая свою работу, и снова склоняться к холсту. Я заметила, что Роберт никого не обделил вниманием: я сильнее прежнего ощутила в нем то легкое беззаботное радушие, будто мы собрались не в классе, а в столовой, и нас угощал гостеприимный хозяин. Устоять было невозможно, и студенты потянулись к нему, доверчиво обступили холст. Он показывал виды и формы, какие они могли принять на холсте, потом грубо набрасывал объем и накладывал цвет, густую жженую умбру, слой темно-коричневого. На склоне было достаточно ровных площадок, где шесть человек могли установить холсты и твердо встать перед ними, но мы потратили много времени в погоне за видами. Собственно, ошибиться было трудно – но и выбрать трудно, когда на 180 градусов перед глазами расстилались великолепные пейзажи. Я наконец остановилась на длинной полосе ельника, подступающего к берегу, к воде, за которой справа вдали виднелся остров Роше, а слева море сливалось с горизонтом. Композиции недоставало уравновешенности: мне пришлось на несколько градусов развернуть мольберт, чтобы захватить хвойную зелень и вдали слева, заняв этот край холста. Едва я выбрала место, Фрэнк установил свой мольберт рядом, ничуть не сомневаясь, что его общество мне польстит. Мне пришлись по душе несколько других студентов, моего возраста или старше. Рядом с ними, в основном женщинами, Фрэнк казался задавакой-мальчишкой, а две студентки, уже знакомые между собой по конференции в Санта-Фе, в машине завели со мной разговор. Я смотрела, как они устраиваются ниже по склону, обсуждая друг с другом палитры. Был еще немолодой застенчивый мужчина, о котором Фрэнк шепнул, что он в прошлом году выставлялся в Уильямс-колледже, тот расположился рядом с нами и начал набрасывать сразу красками, почти не воспользовавшись карандашом. Фрэнк, мало того, что воткнул ножки подставки совсем рядом со мной, но и развернул мольберт почти в ту же сторону. Я с раздражением заметила, что он будет писать очень похожий вид, что делает нас прямыми соперниками. Хорошо хоть он сразу увлекся работой и вряд ли стал бы надоедать мне: у него на палитре уже лежали несколько основных цветов, и он набрасывал углем далекий остров и линию берега на переднем плане. Он работал быстро и уверенно, худая спина ритмично и плавно двигалась под свитером.

Я отвернулась и начала готовить свою палитру: зеленый, жженая умбра, мягкий голубой с примесью серого, немного белого и черного. Я уже жалела, что не купила для этой конференции двух новых кистей: мои были превосходного качества, но такие старые, что из них лезли ворсинки. Преподавательский заработок оставлял немного денег на покупку качественных художественных принадлежностей. Много уходило на еду и квартиру, жизнь в Вашингтоне не дешевая, хотя я и нашла квартирку в районе, которого Маззи никак бы не одобрила и, к счастью, ни разу не видела. Просить у нее денег мне и в голову не приходило, чтобы она не разочаровалась в выбранной для меня карьере (но ведь в наше время многие, получившие художественное образование, работают юристами, милая? А ты всегда была такой спорщицей!). Я повторила свой ежедневный обет: работать, пока не наберется солидный портфолио, поучаствовать в нескольких выставках, накопить достаточно похвальных отзывов и получить настоящую преподавательскую работу. Я сердито глянула в спину Фрэнку. Пожалуй, Роберт Оливер мог бы мне чем-нибудь помочь, если я хорошо покажу себя в мастерской. Я украдкой взглянула на него и обнаружила, что он тоже с головой ушел в работу. С моего места не видно было его холста, но холст был большой, и Роберт уже начал заполнять его длинными мазками.

Цвет воды, конечно, менялся час от часу, и уловить его было трудно, и острый силуэт Иль-де-Роше оказался серьезным вызовом: у меня он получился слишком мягким, больше походил на крем или взбитые сливки, чем на светлые скалы, а деревня на самом берегу вышла просто расплывчатым пятном. Роберт давно уже работал над своим холстом, и я гадала, когда же он придет посмотреть на наши, и боялась этой минуты.

Наконец сделали перерыв. Роберт растянулся на земле, вытянув руки с большими развернутыми к небу ладонями над головой, и все остальные, каждый по своему, последовали его примеру: посматривали на небо, откладывали кисти, потягивались. Я понимала, что обедать придется быстро, и когда Роберт, выбрав солнечное место еще ниже по склону, достал из бумажного пакета свой ленч, все мы собрались вокруг него со своими сандвичами. Когда я присела рядом, он улыбнулся мне: не меня ли он искал взглядом за миг до того? Фрэнк завел с двумя приветливыми женщинами разговор об успехе своей выставки в Саванне, а Роберт повернулся ко мне, чтобы спросить, как идет мой пейзаж.

– Довольно туго, – ответила я, и он почему-то усмехнулся. – Я хочу сказать, – приободрившись, продолжала я, – вы когда нибудь пробовали десерт под названием «плавучий остров»?

Он засмеялся и обещал подойти посмотреть.

Глава 64
МЭРИ

После ленча Роберт покинул нас и удалился в лес: помочиться, сообразила я и сама выбрала минутку, когда трое наших мужчин полностью увлеклись работой. У меня была с собой бумага, которую я потом закопала под слой листьев и замшелых сучьев. После ленча мы начали новые холсты, чтобы уловить изменение света, и проработали еще несколько часов. Я начала понимать, что Фрэнк не преувеличил страсть Роберта к работе на пленэре. Он так и не подошел взглянуть на наши работы, к моему облегчению, к которому примешалось легкое разочарование. Ноги и спина у меня ныли, перед глазами вместо воды и елей мерещились тарелки с едой.

Наконец ровно в четыре часа Роберт медленно обошел нас, подсказывая что-то, выслушивая вопросы, один раз созвал нас вместе, чтобы спросить, какого мы мнения о разнице между утренним и вечерним освещением на этом пейзаже, отмечая, что рисовать скалу не сложнее, чем человеческое веко – нам следовало помнить, что светотень образует форму независимо от предмета. Наконец он подошел к моему мольберту и остановился, скрестив руки на груди.

– Деревья очень хороши, – сказал он. – Действительно хороши. Послушайте… если положить более густую тень на это стороне острова… вы не возражаете?

Я замотала головой, и он взял у меня кисть.

– Не бойтесь сделать тени порезче, если вам нужен контраст, – бормотал он, а я смотрела, как мой остров под его рукой становится геологической реальностью. Я вовсе не возражала против вмешательства в мою работу. – Ну вот. Больше не буду портить, лучше вы сами продолжайте.

Он тронул меня за локоть своими крупными пальцами и отошел, а я осталась работать, не отрываясь, почти вслепую, пока солнце не спустилось так низко, что заметно мешало смотреть.

– Я есть хочу, – прошипел Фрэнк, склонившись ко мне. – Он просто псих. Ты еще не умерла с голоду? Крутые деревья, – добавил он. – Ты, должно быть, любишь деревья.

Я старалась понять, о чем он говорит, но не сумела, не смогла даже переспросить: «Что?», так одеревенела под свитером и трикотажным шарфиком, которым обмотала шею. Я повертела шеей: я не писала так подолгу давным-давно, хотя и работала каждый день, перед и после работы. У меня появился еще один вопрос к Роберту после того, как я так сосредоточилась на тенях и собиралась добавить белые мазки, чтобы сделать весь вид светлее. Ждать ли до завтра, когда освещение будет ближе к тому, с чего мы начинали, или сделать это сейчас же по памяти?

Я спустилась к мольберту Роберта, который уже вытирал кисти и отскребал палитру. Каждые несколько секунд он прерывался, чтобы взглянуть на свой холст и на вид перед собой. Мне пришло в голову, что он и забыл нас учить, и я почувствовала мгновенную симпатию: он тоже до самозабвения ушел в движение кисти и руки, пальцев, запястья. Просто присутствовать при такой увлеченной работе – уже урок, подумалось мне. И остановилась перед его холстом. У него все казалось легко: увидеть основные формы, очертить их, добавить краски, тронуть светом деревья, воду, скалы, полоску пляжа внизу. Пейзаж остался незаконченным, Роберт, как и мы, наверное, собирался проработать над ним еще целый вечер, если останется время. Объемы станут еще более выпуклыми, совсем реальными, здесь и там проступят детали ветвей, листьев, волн.

Но одна часть полотна была совершенно закончена. Я удивилась, почему он дописал ее раньше остального: неровный пляж и бледные скалы, выдававшиеся в море, мягкие тона камня и красноватые водоросли. Мы были довольно высоко над берегом, и он сумел передать взгляд снизу вверх, чуть со стороны, на две фигуры, идущие рука об руку вдоль берега: маленькая тянется к оставленному отливом озерцу, другая, побольше, держится прямо. Они были далеко и все же достаточно близки и отчетливы, чтобы я сумела рассмотреть длинные юбки, надутые ветром, детскую шляпку, подвязанную голубой лентой, дружеское одиночество двоих на берегу, где за весь день не было никого, кроме группы художников на холме. Я поймала себя на том, что засмотрелась на них, а потом на него: Роберт тронул кистью крошечный женский башмачок, словно до блеска начистил носок, и снова вытер соболью кисть. Я забыла, о чем хотела спросить… Что-то про освещение?

Он обернулся ко мне с улыбкой, словно почувствовал мое присутствие и узнал, не глядя.

– Хорошо провели день?

– Очень хорошо, – ответила я.

Его свободная манера держаться показала мне, как глупо спрашивать, зачем он вписал в летний пейзаж две вымышленные фигуры. Он был известен своим пристрастием к девятнадцатому веку и, будучи Робертом Оливером, был в полном праве вставлять все, что вздумается, даже на занятии по пейзажу. Однако я надеялась, что кто-нибудь вместо меня задаст этот вопрос.

Потом эта надежда сменилась другой: что мы когда-нибудь познакомимся настолько близко, что я сама смогу спрашивать его о чем угодно. Он взглянул на меня с отчужденной приветливостью, памятной по колледжу: загадочное, замкнутое лицо. Там, где белая рубашка разошлась у него на груди, виднелись пучки серебрящихся темных волос. Мне хотелось дотянуться, коснуться этих волосков, проверить, стали ли они с возрастом мягкими или колючими? Он почти до локтя закатал рукав. Теперь он стоял в своей обычной позе высокого человека, скрестив руки, обхватив себя за локти, упершись ногой в откос.

– Дьявольский вид, – дружески заметил он. – А теперь, наверное, пора собираться на ужин.

Я могла бы заметить, что вид действительно дьявольский, но две фигуры в длинных юбках в него не входят. Нет, берег был потрясающе пустынен: ландшафт без человеческих фигур – ведь так и называлась тема дня?

Глава 65
1879

В конце марта полотно с золотоволосой служанкой принимают на Салон и выставляют от имени Мари Ривьер. Оливье сам приносит им эту новость. Они с Ивом и папá собираются за обеденным столом, чтобы из лучшего хрусталя выпить за Беатрис, а она прикусывает губу, скрывая улыбку. Она старается не глядеть на Оливье, и ей это удается; она уже привыкла видеть всех, кого любит, за одним столом. В эту ночь она не может уснуть от счастья, от непростой радости, которая как будто отняла у нее чистый восторг живописи. В следующем письме Оливье уверяет ее, что это естественная реакция. Он объясняет, что она как победительница чувствует на себе все взгляды, и что ей, как всякому художнику, следует просто продолжать писать.

Она начинает новый холст; с лебедями в Буа-де-Болонь. Ив по субботам находит время проводить ее, так что ей не приходится гулять и писать в одиночестве. Иногда вместо Ива с ней отправляется Оливье. Он помогает ей готовить краски, и в один из дней пишет ее сидящей на скамье у воды – маленький портрет, от кружев на шее до верха шляпки, сдвинутой на затылок, чтобы не затенять ее открытый взгляд. По его словам, это лучший из написанных им портретов. На обратной стороне холста он размашистыми мазками помечает: «Беатрис де Клерваль, 1879» и ставит в уголке свою подпись.

Однажды вечером вместо Оливье к ним на ужин заходят Жильбер и Арман Тома. Старший из братьев, Жильбер, красивый мужчина обходителен и всегда взвешивает свои слова и поступки, приятный собеседник в гостиной. Брат Арман держится незаметнее, одет с той же элегантностью, что Жильбер, но с некоторой небрежностью. Они удачно дополняют друг друга. Арман оттеняет бойкость Жильбера, а при том молчание Армана выглядит скорее деликатным, нежели скучным. Жильбер получил особый допуск к выставленным теперь на Салоне работам. Когда все другие гости разошлись и только они четверо задержались в гостиной, он объявляет, что видел работу Оливье Виньо, юношу под деревом, и полотно, которое мсье Виньо представил от имени неизвестной художницы, мадам или мадемуазель Ривьер. Странно, та картина что-то ему напоминает. Досадно, что Виньо отказывается открыть личность мадам Ривьер: это, конечно же, не настоящее имя автора.

Говоря, Жильбер поворачивается к Иву, затем к Беатрис. Он склоняет красивую голову, словно спрашивая, не знают ли они художницу – возможно, молодую и безвестную. Как смело с ее стороны представить работу на Салон! Ив качает головой, а Беатрис отворачивается. Ив никогда не умел отмалчиваться. Жильбер добавляет: как жаль, что никто ее не знает, а мсье Виньо хранит тайну. Он всегда полагал, что Оливье Виньо не так прост, как кажется; у него за плечами долгая история… художника. В гостиной обычный уют, на мебели новая обивка, у камина любимая папá подставка для дров, свет пламени и огоньки тонких свечей падают на написанный Беатрис сад в золотой рамке на дальней стене. Жильбер говорит размеренно, держится почтительно и благовоспитанно: он переводит взгляд с ее картины на нее и оправляет безупречные манжеты. Впервые с тех пор, как она позволила Оливье показать свою картину, Беатрис охватывает беспокойство. Но что плохого, если Жильбер Тома догадается, теперь, когда картина уже принята?

Он, кажется, метит глубже, и ей становится по-настоящему тревожно. Может быть, это комплимент, изящный намек, что она может продать картину через него, если пожелает сохранять инкогнито? Может быть, и пожелает, но она не хочет спрашивать, на что он намекает. Так же, как с первого вечера у камина она почувствовала в Оливье Виньо достойного человека с идеалами, так она угадывает в Жильбере Тома некую фальшь, какую-то распущенность и жестокость, прорывающуюся изнутри. Она предпочла бы, чтобы он ушел, хотя не взялась бы объяснить причины. Ив находит, что он умен. Ив купил у него картину, чудесную работу довольно смелого Дега: маленькую танцовщицу, которая стоит, подбоченившись, и смотрит на своих подруг у барре. Беатрис переводит разговор на обсуждение этой покупки, и Жильбер с энтузиазмом подхватывает – этот художник будет великим, они в нем не сомневаются, он уже сейчас надежное помещение капитала.

Она провожает их с облегчением. Жильбер целует и пожимает ей руку и просит Ива передать привет дяде.

Глава 66
МЭРИ

Как ни жаль, я не могу сказать, что с тех пор между мною и Робертом Оливером завязалась спокойная дружба, что он стал мне наставником и мудрым советчиком и активно продвигал мои работы, что он помог мне устроить карьеру, а я с тех пор восхищалась им, и все было вполне добропорядочно, а затем он скончался в тридцать девять лет, завещав мне две свои картины. Ничего этого не случилось, и Роберт еще очень даже жив, хотя наша с ним история окончена и осталась позади. Не знаю, многое ли он теперь вспомнит о ней, наугад скажу: не все помнит, и не все забыл – так, кое-что. Догадываюсь, что он иногда вспоминает обо мне, иногда о нас с ним, а остальное смыло с него, как паводок смывает слой почвы. Если бы он запомнил все, впитал бы это порами, как я, мне не пришлось бы объяснять всего этого его психиатру, и может быть, он не лишился бы рассудка. Лишился рассудка: можно ли так сказать? Он и прежде был безумен, в том смысле, что был не как все, за это я его и любила.

Вечером после первого выезда на пленэр я подсела к Роберту за ужином, и, конечно, Фрэнк в расстегнутой рубашке уселся рядом. Мне хотелось попросить его застегнуться, но я сдержалась. Роберт много говорил с преподавательницей, сидевшей по другую руку от него, с женщиной лет семидесяти, grand dame искусствоведения, но временами оглядывался и улыбался мне, чаще рассеянно, но однажды с такой прямотой, что я вздрогнула, прежде чем сообразила, что улыбка адресована и Фрэнку. Кажется, Фрэнк, по его мнению, справился с водой и горизонтом лучше меня. Если Фрэнк думает, что сможет побить меня в работе на глазах у Роберта, он ошибается, твердила я себе, слушая, как болтает Фрэнк через мою голову, добиваясь внимания Роберта. Когда он завершил затянувшееся самовосхваление в форме технических вопросов, Роберт опять повернулся ко мне.

– Вы все молчите, – улыбнулся он.

– Фрэнк говорит за двоих, – негромко отозвалась я.

Я хотела сказать это громче, чтобы дать Фрэнку понять, что я о нем думаю, но получилось тихо и резко, словно предназначалось только для ушей Роберта Оливера. Он взглянул на меня сверху вниз. Я уже говорила, Роберт почти на всех смотрел сверху вниз. Извините, что прибегаю к затертому штампу, но глаза наши встретились. Наши глаза встретились, встретились впервые за все время нашего знакомства, правда, прерывавшегося на добрых восемь лет.

– Он в самом начале карьеры, – заметил Роберт, и я немного успокоилась. – Почему бы вам не рассказать, как дела у вас? Вы поступили в художественную школу?

– Да, – сказала я.

Мне пришлось наклониться совсем близко, чтобы он меня расслышал. У него в ухе росли мягкие черные волоски.

– Жаль, – негромко, но и не понижая голоса ответил он.

– Было не так уж страшно, – призналась я. – Мне действительно нравилось.

Он повернулся так, что я опять смотрела ему прямо в лицо. Я чувствовала, как опасно мне смотреть на него так, чувствовала, что он много ярче, чем положено человеку. Он смеялся, зубы крупные, крепкие, но желтоватые, немолодые. Казалось чудно, что он как будто ни о чем не заботится, даже не знает, что зубы у него желтые. Фрэнк пару раз успеет отбелить свои еще до тридцати. Мир был полон Фрэнков, а ему бы побольше Робертов Оливеров.

– Я тоже, бывало, наслаждался, – говорил он. – Хоть было на что злиться.

Я рискнула пожать плечами.

– С какой стати злиться на искусство? Мне нет дела до чужих работ.

Я подражала ему, его беззаботности, но он как будто увидел в том что-то новое и удивленно нахмурился.

– Пожалуй, вы правы. В общем, со временем это проходит, верно?

Он не спрашивал, а делился опытом.

– Да, – согласилась я, решившись снова взглянуть ему в глаза. После первого или второго раза это давалось гораздо легче.

– У вас это быстро прошло, – рассудительно заметил он.

– Я не так уж молода.

Это невольно прозвучало с обидой, но он только еще внимательней взглянул на меня. Его взгляд скользнул вниз по моей шее, метнулся на грудь, – мужчина, заметивший женщину, стандартная хищная реакция. Я видела, взгляд был непроизвольным: в нем не было ничего личного. Тогда я задумалась о его жене. Он, как и в Барнетте, носил обручальное кольцо, отчего я заключила, что он все еще женат. Но заговорил он мягко:

– В ваших работах есть большое понимание.

Потом он повернулся и увлекся общей беседой, и я так и не узнала, во всяком случае тогда, что за понимание он имел в виду. Я принялась есть: в таком шуме все равно ничего нельзя было расслышать. Поболтав немного, Роберт обернулся ко мне, и между нами снова повисла пауза и ожидание:

– А теперь чем вы занимаетесь?

Я решила не скрывать правды.

– Ну, работаю в Вашингтоне в двух неинтересных местах, раз в три месяца езжу навестить свою стареющую мать. Пишу по ночам.

– Пишете по ночам… – повторил он. – Выставлялись?

– Нет, даже на совместные выставки не попадала, – медленно ответила я. – Наверное, можно было бы что-то устроить – хотя бы в школе, но преподавание отнимает столько времени, что мне даже думать об этом некогда. А может, я чувствую, что еще не готова. Я просто берусь за кисть при каждой возможности.

– Вам надо выставляться. Такие работы, как у вас, уже вполне можно показывать.

Мне хотелось, чтобы он развил тему «таких» работ, но надо довольствоваться малым, тем более что он уже отметил «понимание» в моих пейзажах. Я велела себе не раскатывать губу, хотя по прошлому уже знала, что Роберт Оливер не разбрасывается пустыми похвалами, и интуитивно чувствовала, что хоть он и разглядывает меня с головы до ног, но не станет прибегать к лести, чтобы чего-то добиться. Он был слишком предан правде в живописи. Это была самая твердая черта в нем, как я поняла много позже. Эти простые похвалы или открытое пренебрежение, как взгляд на мою грудь, не имели личностной окраски. В нем был холод, холодный взгляд, прикрытый теплой кожей и улыбкой, черта, которой я доверилась, потому что и в себе ей доверяла. Можно было не сомневаться, что он пренебрежительно пожмет плечами, пренебрежительно отвернется от вашей работы, если сочтет, что она не хороша. Ему это давалось легко, без борьбы, его не тянуло на компромиссы по личным соображениям. Лицом к лицу с картиной, своей или чужой, он был беспристрастен.

На десерт подали миски со свежей клубникой. Я отошла взять черного чая со сливками, зная, что потом не смогу уснуть, но все равно обстановка так возбуждала меня, что я пока и не думала о сне. Может быть, сумею не ложиться и поработать: здешние студии не закрывались на ночь и располагались не слишком далеко от общежитий, в гаражах, которые когда-то, видимо, принимали первые модели автомобилей, а теперь пропускали свет через застекленные крыши. Я могла остаться там и писать, например, сделать еще несколько вариантов пейзажа по первому, незаконченному, и сказать Роберту Оливеру за завтраком или на новом холме: «Я немного устала. О, я работала до трех ночи». А может быть, он будет бродить в темноте и увидит меня через окно гаража, углубленную в работу; зайдет и с улыбкой тронет меня за плечо, и заметит, что в моих работах сказывается «понимание». Только этого я и желала: его внимания, мельком почти, но не вполне невинно.

Когда я допила чай, Роберт уже поднимался из-за стола в полный рост, и моя голова оказалась на уровне его бедер в потертых брюках. Он пожелал всем доброй ночи. Возможно, его ждали более важные дела, например, собственная работа. Противно было смотреть, как Фрэнк потащился за ним, вертел головой с чеканным профилем, надоедал Роберту. Хорошо хоть это помешает ему потащиться за мной, расстегнуть еще пару пуговиц, спросить, не хочу ли я прогуляться по лесу. Я остро почувствовала одиночество: меня бросил не один мужчина – двое сразу, и я постаралась завернуться в привычную независимость, в романтику одиночества. Все-таки пойду писать: не затем, чтобы отделаться от Фрэнка или привлечь внимание Роберта Оливера, а просто чтобы писать. Я здесь не для того, чтобы даром терять время, а чтобы подзарядить севший аккумулятор, чтобы насладиться каникулами, и к черту всех мужчин.

Вот как вышло, что Роберт Оливер застал меня в гараже так поздно, что те, кто работал рядом, уже собрались и вышли; так поздно, что у меня расплывалось перед глазами и я видела зелень вместо голубого, и накладывала слишком много желтого, и соскребала его и твердила себе, что пора остановиться. Я перенесла вечерний пейзаж на новый холст, принесенный из спальни, и внесла несколько изменений. Мне вспомнились маргаритки в траве, я не успела написать их при дневном свете и вписала теперь, стараясь, чтобы они плыли над склоном, но они у меня тонули. Было и еще одно изменение. Когда Роберт вошел и закрыл за собой дверь, я была такой усталой, что он показался мне видением, воплощением явившегося у меня за ужином желания, чтобы он пришел. Я действительно забыла о нем, и теперь слепо пялилась на него.

Он остановился передо мной, чуть улыбнулся, скрестил руки.

– Вы еще не легли. Стараетесь для будущей выставки?

Я остолбенела, уставившись на него. Он выглядел нереальным, окруженным сияющей дымкой потолочных светильников. Мне невольно подумалось, что он похож на архангела с тех средневековых триптихов – больше человеческого роста, с длинными кудрями, с золотым сиянием над головой, огромные крылья сложены за спиной и не видны, пока он доставляет какое-то небесное послание. Его линялая золотистая одежда, темный блеск волос, оливковая зелень глаз подходили к крыльям, и крылья, будь они у Роберта Оливера, были бы воистину огромными. Я почувствовала себя вне истории и условностей, над скалистым обрывом на краю света, слишком человеческого, чтобы быть реальным, или слишком реального, чтобы принадлежать человеку. Я ощущала только себя, холст на мольберте, который мне теперь хотелось спрятать от его взгляда, и этого большого мужчину с кудрявыми волосами, стоявшего в шести шагах от меня.

– Вы ангел? – спросила я. И сразу почувствовала: глупо, фальшиво.

Но он поскреб подбородок, поросший грубой щетиной, и засмеялся.

– Это вряд ли. Я вас напугал?

У него хватило порядочности выглядеть смущенным, а может, и в самом деле смутиться.

– Из меня по всем стандартам плохой ангел.

Я выдавила смешок.

– Должно быть, я переутомилась.

– Можно посмотреть? – Он шагнул не столько ко мне, сколько к моему мольберту. Я опоздала, не успела сказать «нет». Он уже зашел ко мне за спину, и я старалась не обернуться, не смотреть ему в лицо, но не смогла, и отступила, наблюдая за ним. Он постоял перед моим пейзажем, и его профиль стал серьезным. Он уронил руки.

– Зачем вы их вставили?

Он указал на две фигуры, идущие по моему берегу: женщина в длинной юбке и маленькая девочка рядом.

– Не знаю… – я запнулась. – Мне понравилось то, что вы сделали.

– А вы не подумали, что они могут принадлежать мне?

Я спросила себя, не почудилась ли мне угроза в его голосе: вопрос был жестким, но я думала больше о собственной глупости и о глупых слезах, подступивших к глазам, но еще не пролившихся. Не собирается ли он меня отчитывать? Я взбунтовалась:

– Разве что-то принадлежит одному художнику?

Его лицо потемнело, но в нем появилась и задумчивость, интерес к моему вопросу. Я была тогда немного моложе и еще не понимала, что люди могут только казаться заинтересованными чем-то, кроме себя. Он уставился на меня, и мне хватило ума понять: он меня не видит. Наконец он заговорил.

– Нет. Пожалуй, вы правы. Просто я так долго жил с этими образами, что решил, будто они принадлежат только мне.

И я вдруг вернулась на восемь лет назад, в кампус, и это было жутковатое продолжение того же разговора, и я спрашивала, кто та женщина на его полотне, и он готов был ответить: «Хотел бы я знать, кто она!»

Вместо этого я тронула его за локоть, может быть, слишком дерзко.

– Знаете, по-моему, мы уже однажды об этом говорили.

Он нахмурился:

– Да?

– Да, на лужайке в Барнетте, когда я там училась, а вы выставляли портрет женщины под зеркалом.

– Вы думаете, это та самая женщина?

– Да, думаю.

В пустой студии горел резкий свет, тело у меня ныло от усталости и от близости этого странного человека, который за минувшие годы стал только привлекательнее, и мне почти не верилось, что он пережил столько пустых лет моей жизни и вернулся в нее. Однако он хмуро смотрел на меня.

– Зачем вам знать?

Я помедлила. Я многое могла бы сказать, но в неискушенности часа и места, в нереальном мире без будущего и без последствий, я сказала то, что думала, что ближе всего задевало сердце: