Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

Я обернулась к Фрэнку, уже откровенно прижимавшемуся к моему свитеру.

– Пойду-ка я спать. – Я надеялась, что это прозвучало совершенно беззаботно. – Доброй ночи. Завтра большой день.

Я тут же пожалела о последних словах, для Фрэнка – Великого художника – этот день значил меньше, чем для меня, небесталанной заурядности, но ему незачем было об этом знать.

Фрэнк взглянул на меня поверх горлышка бутылки. Он был слишком молод, чтобы скрыть разочарование.

– Ну, давай. Спи крепко, ладно?

В длинном общежитии – еще одном перестроенном сарае, где студентки спали в крошечных отгороженных каморках, еще никого не было. Здесь нечего надеяться на одиночество, хоть нас и попытались разделить крепкими перегородками. В помещении еще держался легкий запах конюшни, приятно напомнивший мне три года, когда Маззи оплачивала нам с Мартой уроки верховой езды.

– Ты так замечательно держишься, – повторяла она мне после каждого занятия, как будто моя посадка в седле вполне оправдывала потраченное время и деньги.

Я зашла в холодный туалет в конце коридора, вернее, прохода между каморками, и закрылась в своей келье, чтобы разложить вещи. Здесь стоял письменный стол, достаточно большой для альбома, жесткий стул, крошечная тумбочка с зеркалом в раме и узкая кровать, застеленная узкими белыми простынями, да еще висела доска объявлений – пустая, только дырочки от кнопок. На окне были коричневые занавески.

Постояв минуту в растерянности, я закрыла занавески и расстегнула молнию спального мешка, превратив его в еще одно одеяло. Я рассовала по ящикам свои тряпки, положила альбомы и дневник на стол. Свитер повесила на дверь. Приготовила пижаму и книгу. Сквозь закрытое окно проникал шум веселья, голоса, далекий смех. «Зачем я ушла?» – удивилась я, но к моей меланхолии примешивалась солидная доля удовольствия. Мой грузовик стоял на стоянке неподалеку, а я устала от долгой поездки и засыпала на ходу. Встав перед зеркалом, я совершила вечерний ритуал, стянув через голову свитер. Под ним открылся тонкий кружевной лифчик. Потом я сняла и его, отложила в сторону и снова взглянула на себя. Автопортрет ню. Оторвав взгляд, я натянула сероватую пижаму и нырнула в постель, на холодную простыню, с книгой, которую собиралась прочесть: биографию Исаака Ньютона. Рука дотянулась до выключателя, а голова опустилась на подушку.

1879

Мой милый друг!

Твое письмо очень тронуло меня. Мне больно причинять тебе боль, которую я вижу между твоих отважных и самоотверженных строк. С тех самых пор, как я отправил тебе то письмо, я не перестаю раскаиваться, опасаясь, что оно не только наполнит твою память ужасными картинами – теми же, с которыми живу я, – но и покажется жалкой мольбой о сочувствии. Я всего лишь человек, и я люблю тебя, но клянусь, у меня этого и в мыслях не было. Этот стыд заставил меня радоваться, что ты рассказываешь о своем кошмаре, дорогая, несмотря на сдержанность твоего рассказа: он позволит мне в свой черед страдать за тебя, сожалея, что я стал причиной твоей бессонницы.

Если бы и в самом деле моя жена умирала на твоих любящих руках, она почувствовала бы себя в объятиях ангела или дочери, которой у нее не было. Уже теперь после твоего письма в моих воспоминаниях о том дне, непрестанно преследующих и мучающих меня, произошла странная перемена: до этого утра я остро желал, чтобы она, если уж ей суждено было умереть, умерла у меня на руках. Теперь же мне кажется, что если бы ей довелось умирать в нежных объятиях дочери или существа, наделенного твоей инстинктивной нежностью и отвагой, это стало бы еще большим утешением и для нее, и для меня. Благодарю тебя, мой ангел, что ты облегчила эту тяжесть и поделилась со мной своим великодушием. Я заставил себя уничтожить твое письмо, так что оно не станет уликой, свидетельствующей, что тебе известно это опасное прошлое. Надеюсь, что и ты уничтожишь оба моих: и это, и предыдущее.

Сейчас мне надо идти, я не в силах сегодня собраться с мыслями и успокоиться, пока не пройдусь немного. Заодно я удостоверюсь, что это письмо благополучно доставлено тебе вместе с сердечной благодарностью твоего

О. В.

Глава 61
МЭРИ

На следующее утро я проснулась рано, словно кто-то шепнул мне – и сразу вспомнила, где я, и первым делом подумала о море. За несколько минут я надела чистые брюки цвета хаки и свитер, причесалась и почистила зубы в ледяной общежитской ванной с пауками под потолком. Затем я выбралась из конюшни, сразу промочив тенниски на росе; я знала, что еще пожалею об этом, потому что не захватила с собой другой пары. Утро было серое, мглистое, над головой в разрывах тумана голубело бледное небо, на блестящих от паутины елях расселись вороны, березы уже начали желтеть. Как я и надеялась, за участок, мимо остывшего кострища уходила тропа. Я не ошиблась направлением, правильно угадала, в какой стороне океан, и через несколько минут в шуме леса и стуке моих подошв по тропинке вышла на галечный пляж, к воде, наступавшей на сушу и заливавшей пруды с островками водорослей. Туман висел прямо над водой, в прорывах я видела пятна освещенного солнцем неба, но волны открывались всего на несколько ярдов. Вида на море не было: только туман и край суши, окаймленный темными стройными елями и выглядывающими между ними редкими коттеджами. Я разулась и до колен закатала брюки. Вода была прохладной, потом холодной, очень холодной, пронизывающей до костей. Икры у меня покрылись мурашками. Водоросли плавали вокруг щиколоток.

Мне вдруг страшно стало одной в лесу, где пахло хвоей и невидимой Атлантикой. Стояла тишина, только вода плескалась. Я не могла заставить себя шагнуть глубже – меня вдруг пронизал ребяческий страх перед акулами и обвивающими ноги морскими травами, страх, что меня кто-то схватит и увлечет в глубину.

Смотреть было не на что: туман застилал глаза. Я задумалась, как написать туман, и попыталась вспомнить, видела ли я картины, на которых был в основном туман. Может быть, что-то у Тернера или на японских гравюрах. Снег, да, и дождь, и облака, зависшие на горах, но картин с такой густой дымкой не вспоминалось. Наконец я попятилась от прилива и нашла камень, достаточно высокий, сухой и гладкий, чтобы присесть, не опасаясь за свои джинсы, а за ним еще один, повыше, чтобы прислониться спиной. Эта радость тоже была ребячливой: я нашла собственный трон и почувствовала себя как во сне. Я еще сидела на нем, когда из леса вышел Роберт Оливер.

Он был один и, казалось, глубоко задумался, так же как я: он шел медленно, глядя на тропу под ногами, изредка поднимая взгляд на деревья или на туман над водой. Он был босиком, в вельветовых штанах и мятой желтой рубахе, под которой виднелась футболка с надписью, нечитаемой с моего места. Теперь я волей-неволей должна была представиться. Я собиралась встать и поздороваться, но упустила момент – я только начала приподниматься, и тут же сообразила, что он меня не видит. Я снова присела за валунами, в полном смятении. Если повезет, он шагнет в воду, попробует, какая холодная, повернется и уйдет в лагерь, а я выжду минут двадцать, пока щеки не остынут, и тихонько прокрадусь обратно. Я прижалась к твердой скале. Я не могла оторвать от него взгляда: прежде всего мне хотелось понять, узнает ли он меня, если увидит. Скорее всего, нет.

И тут он сделал то, чего я боялась и желала, не сознавая того: он разделся. Он не отвернулся от воды, не спрятался в лесу, просто расстегнул брюки, стянул их – трусов на нем не было – потом снял рубаху, скинул все кучей за линией прилива и пошел к воде. Я окаменела. Он стоял всего в нескольких футах от меня, повернувшись голой спиной с длинными мускулами, почесывая в затылке, то ли стараясь пригладить непокорные волосы, то ли разгоняя сон. Потом он лениво свесил руки. Его можно было принять за натурщика, разминающегося, пока класс отдыхает. Он стоял, глядя в океан, расслабленный, в полном одиночестве (как он считал). Чуть отвернул голову, слегка прогнулся, разогреваясь, так что я против воли увидела жесткие темные волосы и гладкий член. Потом он тихо вошел в воду и – я дрожала и смотрела, не зная, что делать – нырнул, полого ушел в воду с последнего камня и немного проплыл. Я уже знала, как холодна вода, однако он не повернул, пока не проплыл ярдов двадцать.

Наконец он развернулся в воде, возвратился уже быстрее и нащупал ногами дно, спотыкаясь, стал выходить. Он ронял капли, глубоко дышал, утирал лицо. Капли блестели на его волосах, падали на плечи, тяжелые пряди потемнели от воды. Выйдя на берег, он наконец увидел меня. В такой момент невозможно отвести взгляд, как ни старайся, и невозможно притворяться: можно ли не заметить Посейдона, выходящего из волн? Разве можно при этом разглядывать свои ногти или отковыривать от камней ракушки? Я сидела, онемев, жалкая и очарованная. Я даже подумала тогда, что хорошо бы написать эту сцену, – обыденная мысль, которая редко приходила мне в голову в момент действия. Он остановился, всмотрелся, чуть опешив, но даже не попытался прикрыться.

– Привет, – произнес он настороженно, но, кажется, развеселившись.

– Привет, – как могла твердо отозвалась я. – Извините.

– А, ничего, не беспокойтесь.

Он добрался до брошенной на камнях одежды и теперь вытирался, скромно, но без спешки. Вытерся футболкой и надел брюки и желтую рубаху.

– Извините, если я вас побеспокоил, – сказал он.

Он смотрел на меня, и я видела на его лице выражение, которого так боялась, смутное узнавание и раскаяние «не могу вспомнить…»

– Хуже всего, что мы с вами знакомы.

Фраза прозвучала громче и жестче, чем я намеревалась.

Он склонил голову набок, словно ожидал подсказки от земли, надеялся услышать мое имя и то, что еще ему полагалось обо мне помнить.

– Простите, – наконец заговорил он. – Мне очень жаль, но вы уж напомните.

– О, напоминать, в общем, нечего. – Я отомстила ему пристальным взглядом. – У вас, конечно, миллион студентов перебывало. Я из тех, у кого вы вели курс в Барнетте, очень давно и всего один семестр. «Визуальное недоразумение». Но с вас началось мое настоящее увлечение искусством, и мне всегда хотелось вас за это поблагодарить.

Теперь он пристально всматривался в мое лицо, не скрывая из вежливости, что пытается представить меня молодой.

– Подождите…

Я ждала.

– Мы с вами обедали, да? Я вроде бы вспоминаю. Но ваши волосы…

– Совершенно верно. Были другого цвета, светлыми. Я перекрасилась, когда мне надоело, что люди только их и видят.

– Да, извините. Теперь я вспомнил. Вас зовут…

– Мэри Бертисон, – подсказала я и теперь, когда он оделся, протянула руку.

– Рад видеть вас снова, Роберт Оливер.

Я уже не была его студенткой и не буду до десяти часов утра.

– Я помню, что вы Роберт Оливер, – я вложила в эти слова всю доступную мне иронию.

Он рассмеялся.

– Что вы здесь делаете?

– Записалась к вам на курс пейзажа, – сказала я. – Только я не знала, что он ваш.

– Да, срочная подмена. – Теперь он обеими руками выжимал волосы, словно жалея, что не взял полотенца. – Но какое приятное совпадение. Теперь я посмотрю, насколько вы продвинулись.

– Вы не вспомните, с чего я начинала, – заметила я, и он опять рассмеялся чудесным смешком, свободным от всех забот, без тени сдержанности и мысли: Роберт смеялся, как ребенок.

Я успела вспомнить эти жесты всей рукой от плеча, и изгиб уголков губ, и необычную лепку лица, и обаяние, обаятельное именно тем, что он не сознавал его, словно он взял свое тело напрокат и радуется ему, но и возвратит без сожаления. Мы медленно шли назад, а там, где тропа становилась слишком узкой для двоих, он уходил вперед, не думая о вежливости, и мне так было легче, потому что я не чувствовала спиной его взгляда и не гадала, что выражает его лицо. Выйдя на край лужайки, откуда целиком видно было главное здание, где на траве переливалась роса, я увидела спешащих на завтрак и поняла, что нам пора присоединиться к ним.

– Я здесь никого кроме вас не знаю, – призналась я вдруг, и мы оба остановились на опушке леса.

– Я тоже. – Он обратил ко мне свою простую улыбку. – Кроме директора, а он умопомрачительный зануда.

Надо было бежать, побыть несколько минут одной, не выходить на люди с человеком, которого я только что видела выходящим из воды обнаженным, – он, кажется, уже забыл об этом маленьком происшествии, как будто оно было таким же давним, как курс «визуального недоразумения».

– Мне нужно захватить кое-что из комнаты, – сказала я ему.

– Увидимся в классе.

Он вроде бы собирался потрепать меня по плечу или хлопнуть по спине, как мужчина мужчину, но, как видно, одумался и отпустил меня. Я медленно прошла к конюшне и на несколько минут заперлась в своем белом деннике. Я сидела неподвижно, благодарная запертой двери. Съежившись на стуле, я вспоминала свою поездку во Флоренцию – первое и единственное путешествие в Италию на деньги, заработанные с великим трудом. Я была тогда в монастыре Святого Франциска и видела фрески Фра Анжелико в бывшей монашеской келье, пустовавшей теперь. В коридоре толпились туристы, здесь и там стояли на страже современные монахи, но я выбрала минуту, когда никто не видел, вошла в маленькую белую келью и, в нарушение правил, закрыла дверь. Я стояла там, наконец-то в одиночестве, виноватая, но твердая. Комнатка была пуста, только ангел Фра Анжелико сиял золотом, розовым и зеленым на стене: крылья его были сложены за спиной, и лучи солнца падали на него сквозь зарешеченное окно. И уже в те годы я понимала, что монаху, жившему некогда в той келье, в остальном похожей на тюремную камеру, ничего другого и не нужно было, только быть здесь – и больше ничего не нужно, даже Бога.

Глава 62
МАРЛОУ

Выйдя из музея Метрополитен, я прошел квартал до Центрального парка. Здесь было славно, как я и надеялся, – зелень и цветущие клумбы. Я нашел чистую скамью и, достав мобильный, набрал номер, по которому не звонил уже пару недель. Был вечер субботы, где она проводит субботу? Я ничего не знал о ее нынешней жизни, кроме того, что я вторгся в нее.

Она ответила на втором звонке, и я услышал в трубке шум ресторана или еще какого-то людного места.

– Алло? – сказала она, и я вспомнил ее твердый голос и нежность тонких ладоней.

– Мэри, – сказал я, – это Эндрю Марлоу.

За пять часов она добралась до Вашингтон-сквер, поспела к ужину, и мы вместе поели в ресторане отеля. Она умирала от голода после непредвиденной автобусной поездки – поехала автобусом, а не полетела, потому что так выходило дешевле. Сама она этого не говорила, но я не сомневался. За ужином она в юмористических тонах описывала свою схватку за последний билет. Лицо ее раскраснелось от волнения, она не привыкла поступать не раздумывая. Ее длинные волосы скрепляли по бокам маленькие заколки, на ней были длинный бирюзовый свитер и тяжелые шнуры черных бус на шее. Я старался не думать, что ее лицо разгорелось из-за Роберта Оливера, от облегчения, а может быть, и радости узнать что-то о его жизни: что-то, что объяснило бы его побег и оправдало бы ее прежнее преклонение перед ним. Глаза ее сейчас были голубыми – я вспомнил Кейт – из-за свитера. Они, как видно, менялись, как море, вместе с небом и погодой. Она ела как благовоспитанный волк, изящно действовала ножом и вилкой и управилась с громадной тарелкой курятины с кускусом. Я по ее просьбе еще подробнее описал портрет Беатрис де Клерваль и рассказал, почему она исчезла из музея вскоре после того, как Роберт ее увидел.

– Странно только, что он с одного или двух раз запомнил ее настолько точно, чтобы рисовать спустя годы, – добавил я.

Я уже опирался локтями на стол и, невзирая на ее протесты, заказал для нас обоих кофе и десерт.

– Нет, он не запомнил.

Она аккуратно отложила нож и вилку.

– Не запомнил? Но он писал ее так точно, что я узнал лицо с первого взгляда.

– Нет… Ему не пришлось запоминать. У него была репродукция в книге.

Я сложил руки на коленях.

– Вы знали.

Она не дрогнула.

– Да, простите. Я собиралась рассказать, когда дошла бы до этого. На самом деле я это уже записала. Но я не знала о картине в музее. В книге не говорилось, где находится портрет, и я решила, что во Франции. И я собиралась вам рассказать. Я захватила свои воспоминания, или как их там назвать. На них ушло довольно много времени. Когда он жил со мной, у его дивана лежали кипы книг.

Она и не думала оправдываться.

– И Кейт о том же говорила – то есть о кипах книг. Хотя не думаю, чтобы она нашла в одной из них портрет, иначе она бы мне сказала. – Тут я спохватился, что впервые прямо упомянул о Кейт при Мэри и молча приказал себе не повторять ошибки.

Мэри подняла бровь:

– Воображаю, с чем пришлось иметь дело Кейт. Я не раз представляла.

– С Робертом Оливером.

– Вот именно.

Свет в ней погас или скрылся за облаком, она вертела в руках винный бокал.

– Завтра я свожу вас посмотреть картину, – добавил я, чтобы развеселить ее.

– Сводите? По-вашему, я не знаю, где Метрополитен?

– Конечно, знаете. – Я и забыл, что она еще достаточно молода и способна обижаться. – Я хотел сказать, мы вместе сходим посмотреть.

– Вот это с удовольствием. Ради того я и приехала.

– Только ради того? – вырвалось у меня, и я тут же пожалел: я не думал язвить или заигрывать. Внезапно вспомнились слова отца: «В любом случае с недавно брошенными женщинами бывает трудно… А она независима, необычна, красива… Конечно».

– Вы знаете, я думала, он ради портрета летал без меня во Францию, что портрет там, и он хотел еще раз его увидеть.

Я следил за своим лицом, сохраняя спокойный вид.

– Он летал во Францию? Пока жил с вами?

– Да. Сел в самолет и улетел за границу, не сказав мне. Так и не объяснил, почему скрывал. – Она говорила с напряженно застывшим лицом, обеими руками убирая назад волосы. – Я сказала ему, что сержусь, потому что на эти деньги он мог бы сильно помочь мне с квартирой и питанием, но на самом деле меня больше сердила его таинственность. Тогда я поняла, что он обходится со мной точно так же, как с Кейт, – таится. И ему как будто и в голову не пришло позвать меня с собой. Из-за этого мы сильнее всего поссорились, хотя притворялись, будто спорим из-за живописи. После того, как он вернулся, нас хватило всего на несколько дней, а потом он ушел.

Теперь в глазах Мэри собирались слезы, впервые с того вечера, когда она плакала у меня на диване. Прости меня, Боже, но будь я тогда у двери Роберта, я бы вошел и врезал ему, вместо того чтобы сидеть в уголке. Она вытерла глаза. По-моему, пару минут мы оба не дышали.

– Мэри, можно вас спросить? Это вы его выгнали? Или он сам ушел?

– Я его выставила. Я боялась, что если не выгоню, он все равно уйдет, а я тогда потеряю еще и остатки самоуважения.

Задать следующий вопрос я собирался давно:

– Вы знаете, что у Роберта, когда он бросился на картину, была с собой пачка старых писем? Переписка Беатрис де Клерваль и Оливье Виньо, написавшего тот портрет?

Она на секунду застыла, но тут же кивнула:

– Я не знала, что там были и письма Оливье Виньо.

– Вы видели письма?

– Да, мельком. Я потом расскажу.

На этом мне пришлось остановиться. Она смотрела мне прямо в глаза, ее лицо было ясным, в нем не было ненависти; мне подумалось, что сейчас я вижу перед собой обнаженным то, чем была для нее любовь к Роберту. Никто никогда не поражал меня так, как эта девушка, рассматривавшая под углом мазки на холсте, отбрасывавшая волосы назад движением нимфы и не забывавшая о хороших манерах за едой. За исключением, может быть, одной женщины, которую я видел только на картинах, но ее, кажется, с 1910 года не было в живых. Но я понимал, как Роберт смог полюбить ее, живую, в разгар любви к умершей, полюбить насколько умел.

Мне хотелось сказать ей, как я сочувствую боли, прорвавшейся в ее словах, но я не знал, как выразить это, не впадая в отеческий тон, поэтому я постарался придать своему лицу самое сочувственное выражение. Кроме того, видя, как она допивает свой кофе и шарит в карманах жакета, я понял, что ужин окончен. Но оставалась еще одна проблема, и мне нелегко было заговорить о ней.

– Я справлялся у регистратора, у них есть свободные номера, и я буду рад…

– Нет-нет, – она подсунула под свою тарелку пару купюр и уже выбиралась из-за стола. – У меня на Двадцать восьмой живет подруга, она меня уже ждет, я утром ей позвонила. Я подойду, скажем… завтра к девяти.

– Да, пожалуйста. Выпьем кофе и пойдем.

– Отлично. А это вам. – Она сунула руку в сумку и протянула мне толстый конверт, на этот раз твердый и увесистый, как будто кроме бумаг в нем лежала книга.

Она уже собралась, и я поспешно поднялся на ноги. Трудновато поспевать за этой молодой женщиной. Я назвал бы ее колючей, не будь она так грациозна, не улыбнись она мне. Она удивила меня, чуть опершись на мой локоть и поцеловав меня в щеку, она была почти моего роста. Губы у нее были теплыми и нежными.

Я рано поднялся к себе в номер. Весь вечер был в моем распоряжении. Я подумывал связаться со старым другом Аланом Гликманом, школьным приятелем, с которым мы кое-как поддерживали связь, перезваниваясь пару раз в году. Я наслаждался его острым юмором, но предупредить его заранее не успел, и он мог оказаться занят. Кроме того, на краю моей кровати лежал конверт Мэри. Уйти и оставить его хотя бы на несколько часов было бы все равно, что оставить человека.

Я уселся, вскрыл конверт и вытащил пачку печатных листков и тонкую тетрадку с цветными репродукциями. Я откинулся на кровати с листками в руках. Дверь была заперта, шторы задвинуты, но в комнате ощущалось присутствие женщины, такое явственное, что можно было потрогать рукой.