Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Глава 12
КЕЙТ

Я впервые увидела ее, ту женщину, на площадке для отдыха у шоссе где-то в Мэриленде. Но прежде мне надо рассказать вам, как я впервые встретила Роберта. Я познакомилась с ним в Нью-Йорке в 1984 году, мне тогда было двадцать четыре. Я проработала там около двух месяцев, стояло лето, и мне хотелось домой, в Мичиган. Я ожидала от Нью-Йорка массы впечатлений, и впечатлений оказалось действительно множество, но такая жизнь утомляла. Я жила в Бруклине, а не на Манхэттене. Вместо того чтобы прогуляться пешком через Гринвич-Виллидж, я добиралась на метро с тремя пересадками. К концу рабочего дня – я работала временным помощником редактора в медицинском журнале – мне было уже не до прогулок, а заработок не позволял и думать о том, чтобы сходить в кино на интересный иностранный фильм. И с людьми я сходилась трудно.

В тот день, когда я встретилась с Робертом, я зашла после работы в «Лорд и Тэйлор», хотя и знала, что этот магазин слишком дорог для меня. Я искала подарок на день рождения матери. Едва я вошла внутрь с летней улицы, в лицо ударил аромат кондиционированного воздуха. Встречая неодобрительные взгляды манекенов в купальниках с модными вырезами на бедрах, я пожалела, что не принарядилась с утра, собираясь на работу. Мне хотелось купить матери шляпку, что нибудь специальное, милое, что напомнило бы ей о молодости, о первой встрече с отцом в крикет-клубе Филадельфии. Может, она никогда и не надела бы ее в Энн-Арборе, но шляпка напоминала бы ей о молодости, о белых перчатках и о чувстве уверенности в жизни, и обо мне тоже, о любви ее дочери. Я думала найти шляпы на первом этаже, рядом с отделом шарфов работы знаменитых дизайнеров, о которых я слышала краем уха, рядом с перевернутыми ногами без тел в длинных гладких чулках. Но там шел ремонт, и продавщица посоветовала мне подняться наверх, на временную экспозицию шляп.

Мне не хотелось углубляться в магазин, собственные ноги уже казались мне голыми и шершавыми, уродливыми, потому что я ушла на работу без колготок. Но ради матери я прошла к эскалатору – у меня всегда перехватывало дыхание, когда я благополучно сходила с него, – и, найдя шляпную секцию, порадовалась, что стою одна среди шляпных деревьев, каждое из которых цвело нежными или яркими цветами. Там были эксклюзивные шляпки с шелковыми цветами на лентах гро-гро, и матросские шляпы, и шляпки из черной соломки, и голубые с отделкой из листьев и вишен. Все они выглядели немного гротескно, особенно собранные вместе, и я начинала думать, что это все же не лучший подарок, когда увидела прекрасную шляпку, шляпку, которая там казалась не на месте, и как раз то, что нужно было моей матери. Широкополая, покрытая жесткой кремовой кисеей, и по кисее – россыпь разных голубых цветов, почти настоящих: цикория, дельфиниума, незабудок. Шляпка походила на цветущий луг. Я сняла ее.

И стояла, держа двумя руками. Потом очень осторожно перевернула бумажный ярлычок. Шляпка стоила пятьдесят девять девяносто девять – больше, чем я тратила за неделю на продукты. Сумей я скопить дважды по столько, я могла бы съездить в Энн-Арбор, повидать мать. Но, может быть, открыв посылку, она улыбнется, очень бережно вынет ее и примерит перед зеркалом в прихожей, и долго еще будет улыбаться. Я держала шляпку за хрупкие поля и сияла вместе с ней. В животе у меня стало нехорошо, и глаза наполнились слезами, готовыми погубить неяркую косметику, которую я нанесла перед работой. Я надеялась, что из-за дерева не появится продавщица с уговорами сделать покупку. Я боялась, что одного слова с ее стороны хватит, чтобы заставить меня купить.

Через несколько минут я повесила шляпку на крюк и повернулась к эскалатору, но выбрала не тот, он вел еще выше, и мне пришлось пятиться в потоке людей. Я вслепую отыскала дорогу к эскалатору вниз и поехала на первый этаж, ухватившись за перила двумя руками. Перила раскачивались под ладонями, и, доехав до низу, я была уже очень-очень больна. Я боялась споткнуться на ступенях и нагнулась в надежде, что тошнота отступит, и все-таки споткнулась. Мужчина, проходивший мимо, обернулся и мгновенно подхватил меня, а меня вырвало ему на ботинки.

Вот так, сначала я познакомилась с ботинками Роберта. Из светло-коричневой кожи – такие мог бы надеть молодой англичанин на ферме, или собираясь пройтись через болота в паб. Потом я узнала, что ботинки и были английские, ручной работы, очень дорогие, и держались не меньше шести лет. Он покупал одновременно две пары, носил то одни, то другие, и они приобретали уютный, разношенный вид, но не выглядели обносками. На остальную одежду Роберт не обращал никакого внимания, разве что со вкусом подбирал цвет, и одежда появлялась и исчезала, обычно с блошиного рынка и обратно, или из дешевых лавок, или от друзей. «Этот свитер? Джека, – бывало, говорил он. – Он вчера забыл его в баре. Он и не вспомнит». И свитер оставался с нами, пока не рассыпался, превращаясь в половую тряпку уже в нашем доме в Гринхилле, или шел на протирку кистей – в конце концов мы были женаты достаточно долго, чтобы одежда успела превратиться в тряпье. Роберта это ничуть не волновало, потому что за это время Джек оставлял перчатки или шарф на диване в гостиной, где они до двух ночи обсуждали технику пастели. Большая часть одежды Роберта была так перемазана красками, что вряд ли на нее кто-нибудь польстился бы, кроме собратьев по профессии. Он никогда не был разборчив в одежде, как случается среди художников.

Но ботинки были его сокровищем. Роберт копил на них деньги, он их берег, он смазывал их норковым жиром, он старательно оберегал от пятен краски, он аккуратно ставил их у нашей кровати рядом с грудой сброшенной одежды. Кроме них, он из дорогих вещей употреблял только лосьон после бритья – и масляные краски, конечно, – и именно за новым запасом лосьона зашел тогда в «Лорд и Тэйлор». Когда меня вырвало ему на ботинки, он невольно скривился, будто говоря: «Вы что, не могли выбрать другого места?», но я тогда подумала, что дело во мне, а не в ботинках.

Он вытащил и кармана что-то белое и принялся их вытирать. Я решила, что он не будет слушать мои извинения. Но он через секунду схватил меня за плечи. Роберт был очень высокий.

– Скорее за мной, – произнес он.

Говорил он быстро, негромко и успокоительно, в самое ухо. Он вел меня по самому короткому маршруту, мимо волны ароматов, от которых снова скрутило живот, мимо манекенов в спортивной одежде с теннисными ракетками в руках, с модно поднятыми до ушей воротниками. Я согнулась пополам и старалась ни на что не смотреть. Во мне поднималась новая волна дурноты при виде каждой вещи, слишком дорогой, чтобы я могла порадовать мать. Но незнакомец, поддерживавший меня под локоть и обнимавший за плечи, был силен. На нем была полотняная рубаха с короткими рукавами и серые джинсы в пятнах. Поворачивая склоненную голову, я каждый раз видела что-то грубое: всклокоченные кудри, небритый подбородок… От него попахивало льняным маслом – запах, который я распознала даже сквозь дурноту и при других обстоятельствах сочла бы приятным. Я гадала, не хочет ли он воспользоваться моим состоянием, чтобы меня соблазнить, или добраться до моего бумажника, или еще что похуже – как-никак, это был Нью-Йорк восьмидесятых годов, а я еще не запаслась историей об ограблении, чтобы рассказывать в Мичигане. Но мне было слишком дурно, чтобы выяснять, чего ему нужно, а через минуту мы вырвались на свежий воздух – на относительно свежий воздух шумной улицы, и он, кажется, попытался поставить меня прямо.

– Все в порядке, – приговаривал он. – Все будет хорошо.

И едва он договорил, я развернулась, и меня опять вырвало, только на этот раз я успела прицелиться подальше от его ботинок, в уголок у входа, заодно и подальше от обуви входящих. Я расплакалась. Пока меня тошнило, он меня отпустил, но продолжал поглаживать по лопаткам широкой на ощупь ладонью. Почему-то от этого я пришла в такой ужас, будто ко мне начали приставать в тесном вагоне метро, но сил сопротивляться не было, а когда приступ закончился, он протянул мне бумажную салфетку.

– Ничего, ничего, – приговаривал он.

Наконец я выпрямилась и привалилась к стене.

– Вы в обморок не упадете? – забеспокоился Роберт.

Теперь я рассмотрела его лицо. В нем было что-то симпатичное и деловитое – прямой живой взгляд. Глаза большие, карие с зеленью.

– Вы беременны? – спросил он.

– Беременна?! – ахнула я. Одной ладонью я опиралась на боковую стену «Лорда и Тэйлора». Стена казалась прочной и надежной, как крепость. – Что?!

– Я просто спросил. У меня двоюродная сестра ждет ребенка, так ее тоже на прошлой неделе вырвало в магазине. – Он стоял, засунув руки в задние карманы джинсов, будто болтал на стоянке после вечеринки.

– Что? – глупо переспросила я. – Нет, конечно, я не беременна.

Тут я покраснела от стыда, испугавшись, как бы он не подумал, что я рассказываю о своей сексуальной жизни, которой тогда и в самом деле не существовало. В колледже у меня было ровно три связи, а потом еще одна, кратковременная, в унылом Энн-Арборе после колледжа, но Нью-Йорк пока не радовал меня этой стороной жизни – я слишком уставала, была слишком занята и слишком застенчива, чтобы высматривать парней.

– Просто мне вдруг стало не по себе.

Стоило вспомнить, как меня вывернуло ему на ботинки – я взглянуть на них боялась, – и я снова почувствовала слабость и прислонилась к стене затылком, прижав к ней обе ладони.

– Ого, да вы совсем больны, – сказал он. – Хотите, принесу воды? Или помочь вам где-нибудь присесть?

– Нет-нет, – солгала я, на всякий случай прикрывая рот ладонью. Хотя вряд ли это спасло бы от нового приступа рвоты. – Мне надо домой. Я сейчас же поеду домой.

– Да, вам лучше бы полежать в компании с тазиком, – заметил он. – Где вы живете?

– Я не называю незнакомым своего адреса, – слабо возмутилась я.

– Да ладно… – Он готов был ухмыльнуться. Зубы у него были прекрасные, нос уродливый, взгляд очень теплый. Он выглядел всего несколькими годами старше меня. Темные волосы топорщились жесткими завитками, как узловатые ветви. – Неужто похоже, что я кусаюсь? Вам на какую линию?

Нас то и дело толкали, люди спешили в магазин, по тротуару, домой с работы.

– В Бруклин… – чуть слышно призналась я. – Если вы сможете проводить меня до станции, дальше я справлюсь. Еще минутку, и все со мной будет в порядке.

Я неуверенно шагнула от стены и зажала себе рот. Теперь я гадаю, почему не попросила найти такси. Должно быть, очень уж прочно въелась в меня привычка считать каждый грош, даже в такой ситуации.

– Черта с два, – возразил он. – Постарайтесь больше не заливать мне ботинки, и я доведу вас до станции. Потом скажете, может, надо кому-нибудь позвонить?

Он обнял меня одной рукой, поддержал, и мы, неловко цепляясь друг за друга, двинулись к станции подземки в конце квартала.

Добравшись туда, я ухватилась за перила и попыталась протянуть ему руку, мешая людям пройти.

– Ну вот, спасибо. Теперь сяду на поезд.

– Ладно… – Он прошел вперед, раздвигая передо мной толпу, так что мне видна была только спина его полотняной рубахи. – Спускаемся.

Одной рукой я держалась за плечо незнакомца, второй – за перила.

– Хотите, я кому-нибудь позвоню? Родственникам, соседке?

Я замотала головой. Я мотнула головой раза два или три, но заговорить не смогла. Еще один приступ рвоты довершил бы мое унижение.

– Ну и ладно. – Он улыбнулся устало и дружелюбно. – Давайте к поезду.

И мы в ужасной давке вместе вошли в вагон. Нам пришлось стоять, и он поддерживал меня сзади, не прижимаясь, к моему облегчению, а твердо придерживая меня одной большой рукой, а другой уцепившись за потолочную петлю. На поворотах его раскачивало за двоих. На ближайшей станции кто-то вышел, и я рухнула на сиденье. Я думала, что если меня вырвет еще и здесь, где брызги задели бы по меньшей мере шестерых, я не захочу больше жить. Лучше бы мне вернуться в Мичиган – я не создана для больших городов, я слабее остальных восьми миллионов нью-йоркских жителей. Я публично выворачиваюсь наизнанку. И больше всего, умру ли я или уеду, мне хотелось никогда не видеть этого высоченного парня в полотняной рубахе и с темными пятнами на штанах.

Глава 13
КЕЙТ

До своей станции я доехала почти без сознания, однако галантный незнакомец вытащил меня из вагона и вывел на поверхность прежде, чем меня опять вырвало – на сей раз в водосток на мостовой. Я отметила, что с каждым разом целюсь все точнее и выбираю более подходящее место.

– Куда? – спросил он, когда я отошла, и я махнула рукой по улице в сторону своего дома, до которого, слава богу, было недалеко. Думаю, я указала бы в ту сторону, даже если бы не сомневалась, что он намерен перерезать мне глотку, едва мы войдем в квартиру, и то же самое повторилось у входной двери, когда он вынул латунный ключ из моей дрожащей руки, и у лифта.

– Я уже в порядке, – прошептала я.

– Какой этаж? Какая квартира? – ответил он, и когда мы вышли в длинный, душный, застеленный ковром холл, нашел на кольце мой ключ и отпер дверь в квартиру.

– Эгей! – крикнул он внутрь. – Кажется, дома никого.

Я промолчала – не было ни сил, ни желания объяснять ему, что я живу одна. Впрочем, он сам должен был мгновенно сообразить, потому что вся моя квартира состояла из одной комнаты и крохотного кухонного отделения, наполовину отгороженного буфетом. Диван-кровать был сложен, поверх постельного белья лежали жалкие старые подушечки, сохраненные со времен детства, а на туалетном столике стояли тарелки, которые не влезли в буфет. Пол прикрывал вытертый до основы восточный ковер из дома моей тетушки в Огайо, а письменный стол устилали счета и наброски, прижатые вместо пресс-папье кофейной чашкой. Я увидела все это как в первый раз, и нищенская обстановка потрясла меня. Мне очень важно было иметь собственную квартиру, и ради этого я готова была терпеть убогое здание с убогим хозяином. Трубы над мойкой оставались на виду, краска на них шелушилась, и они роняли редкие слезинки холодной воды, которую мне приходилось промокать, заткнув за трубу полотенце.

Незнакомец помог мне войти и устроиться на краешке диван-кровати.

– Хотите воды?

– Нет, спасибо, – простонала я, глядя на него во все глаза.

Не верилось, что человек с нью-йоркской улицы переступил порог моего дома. До тех пор здесь побывал только хозяин, зашедший на две минуты, чтобы посмотреть, почему не зажигается духовка, и показавший мне, как оживить ее пинком ноги по дверце. Я даже имени этого человека не знала, а он стоял посреди моей комнаты, как будто искал взглядом что-нибудь, что спасло бы меня от нового приступа рвоты. Я попробовала дышать не слишком глубоко.

– Пожалуйста, если бы вы просто принесли из кухни миску…

Он принес и захватил заодно смоченное водой бумажное полотенце, которым я вытерла лицо, и откинулась на диван. Он упер руки в бедра, и я заметила, что его блестящий взгляд прошелся по моей галерее – черно-белая фотография родителей, которую я сделала в выпускном классе, несколько моих последних зарисовок на картонках от молока и большая репродукция фрески Диего Риверы – трое мужчин поднимают каменную плиту, мышцы красноватых тел вздулись от усилия. Он задержал взгляд на фреске. Я невольно сжалась. Он что, не замечает моих рисунков? Другой на его месте сказал бы: «О, это вы сами рисовали?» Но этот просто стоял, любуясь на мексиканских рабочих Риверы, на их искаженные напряжением лица и огромные ацтекские тела. Потом он обернулся ко мне.

– Ну, вам полегчало?

– Да, – с трудом прошептала я.

Но что-то в том, как он стоял посреди моей комнатки, незнакомец в мешковатых штанах со змеящимися кудрявыми волосами, опять вызвало во мне тошноту. А может быть, дело было не в нем, но я слетела с кровати и метнулась в ванную. На этот раз меня стошнило в унитаз, я успела аккуратно поднять сиденье. И сразу почувствовала себя по-домашнему уютно. Наконец-то меня вырвало куда следовало.

Он остановился у двери ванной или рядом – я слышала его шаги, даже не поднимая головы.

– Хотите, я вызову «скорую»? Я имею в виду, может, это что-то серьезное? Может, пищевое отравление? Или можно вызвать такси и поехать в больницу.

– Страховки нет, – сказала я.

– У меня тоже.

Я услышала, как он шаркает тяжелыми ботинками у двери в ванную.

– Моя мать об этом не знает. – Мне почему-то захотелось хоть что-то рассказать ему о себе.

Он рассмеялся. Тогда я в первый раз услышала, как Роберт смеется. Краешком глаза я видела, как он смеется – широко и открыто, глаза его лучились весельем.

– Думаете, моя знает?

– Она бы разволновалась? – я нашла салфетку и вытерла лицо, потом торопливо прополоскала рот лосьоном для зубов.

– Наверное… – Я почти услышала, как он пожимает плечами. Когда я выпрямилась, он молча довел меня до дивана, словно не первый год ухаживал за инвалидами. – Хотите, я с вами немного побуду?

Я увидела в этом намек, что он куда-то торопится.

– О, нет, теперь и вправду все хорошо. Все в порядке. Думаю, это был последний залп.

– Я не вел счета, – сообщил он, – но, по-моему, в вас уже ничего не осталось.

– Надеюсь, я вас ничем не заражу.

– Я никогда не болею, – сказал он, и я сразу ему поверила. – Ну, если у вас все в порядке, я пойду, но вот мое имя и номер. – Он записал что-то на краю листка, не спросив, нужна ли мне эта бумажка, и я тоже неловко назвала ему свое имя. – Можете завтра мне позвонить, сказать, как у вас дела. Тогда я буду знать, что все действительно в порядке.

Я, чуть не плача, кивнула. Я была так далеко, далеко от дома и семьи, и семьей моей была женщина, в одиночестве выносящая мусор, от которой меня отделяли сто восемьдесят долларов – цена автобусного билета отсюда.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Пока. Но обязательно что-нибудь попейте.

Я кивнула, он улыбнулся и ушел. Я поразилась уверенности незнакомца. Он без колебаний пришел на помощь, потом так же спокойно ушел. Я встала и склонилась над письменным столом, разглядывая его номер. Почерк был под стать ему самому: грубоватый, но уверенный, с сильным нажимом.

На следующее утро я почувствовала себя почти здоровой и позвонила. «Только, чтобы поблагодарить», – уговаривала я сама себя.

22 октября 1877

Mon cher oncle!

Я не столь прилежный корреспондент, как Вы, однако спешу поблагодарить за внимание, выраженное в Вашем доставленном вчера письмеце, которое я прочитала вместе с папá. Он просил передать Вам, что брат должен несколько чаще бывать в доме, чтобы стать своим человеком за столом: вот Вам нотация на сегодня, хотя сделана она была с искренней нежностью и восхищением, и я предаю ее Вам в том же духе с настоятельной просьбой обратить на нее внимание и ради меня тоже. Нам здесь скучновато в эту дождливую погоду. Я в восторге от зарисовки: маленький мальчик в углу просто восхитителен – Вы так искусно передаете жизнь, что мы, остальные, можем только надеяться сравняться с Вами… Я вернулась из дома сестры с несколькими собственными набросками. Моей старшей племяннице уже семь лет, и Вы, я уверена, найдете в ней образец самого обаятельного изящества.

С теплыми пожеланиями,

Беатрис де Клерваль Виньо.

Глава 14
КЕЙТ

Мы с Робертом вместе прожили в Нью-Йорке почти пять лет. Я до сих пор не знаю, куда ушло то время. Где-то я читала, будто имеется высокая вероятность, что все случившееся сохраняется где-то во вселенной – личная история людей и вообще история, как мне кажется, – копится в карманах и черных дырах времени и пространства. Надеюсь, что те пять лет где-то остались. Не уверена, что мне хотелось бы сохранить большую часть нашей совместной жизни, потому что под конец она была ужасна, но те годы в Нью-Йорке – да. Они пролетели как одна минута, как мне потом казалось, но тогда я не сомневалась, что все будет длиться, как есть, пока нечто, смутно похожее на взрослую жизнь, не возьмет свое. Тогда я еще не мечтала о детях и не желала, чтобы Роберт нашел постоянную работу. Каждый день был таким, как надо, и полон волнующих событий или обещаний радости.

Теми пятью годами я обязана тому, что подняла телефонную трубку на следующий день, когда меня перестало тошнить, и тому, что затянула разговор, дав ему время рассказать, что кто-то из его друзей вечером собирался на спектакль в их художественной школе, и я, если хочу, могу пойти с ними. Это было не совсем приглашение, но что-то вроде, и очень походило на те предложения, которыми я, еще в Мичигане, надеялась заполнять вечера в Нью-Йорке. Так что я согласилась, и постановка, разумеется, оказалась невразумительной, студенты, целая толпа, читали роли по сценарию, который в конце разорвали, и принялись разукрашивать лица сидящих в первом ряду зеленой и белой краской – из задних рядов этот процесс был плохо виден. Я сама сидела сзади, все время помня о затылке Роберта, сидевшего на ряд впереди меня, – он, как видно, забыл занять мне место рядом.

Потом друзья Роберта собрались на вечеринку, а Роберт отыскал меня, и мы пошли в бар неподалеку от театра, где сидели рядом на вращающихся табуретках. Я еще не бывала в нью-йоркских барах. Помнится, в углу наигрывал в микрофон ирландский скрипач. Мы говорили о том, каких художников любим и за что. Я первым назвала Матисса. Я до сих пор люблю его женские портреты, они такие странные, но теперь уже не извиняюсь за это, и люблю его натюрморты, полные восточных орнаментов и плодов. Но Роберт говорил о современных художниках, о которых я и не слышала. Он учился на последнем курсе в художественной школе, а в те времена принято было рисовать мебель и здания в искаженном виде, и вносить концепцию во все и вся. Кое-что из того, что он описывал, показалось мне интересным, а кое-что походило на ребячество, но я боялась выдать свое невежество и просто слушала, пока он перебирал работу за работой, называя движения, группы и точки зрения, мне совершенно незнакомые, но вызывавшие жаркие споры в студиях, где он писал и где критиковали его работы. Пока Роберт говорил, я наблюдала за его лицом. Оно неуловимо изменялось от красоты к уродству, лоб утесом нависал над глазами, нос хищный, а одна прядь волос штопором спускалась на висок. Мне подумалось, что он похож на стервятника, но едва это пришло мне в голову, он улыбнулся такой счастливой детской улыбкой, что я решила, будто мне почудилось. Он так явно забывал о себе, что меня это гипнотизировало. Я смотрела, как он потер указательным пальцем щеку, потом нос, словно он зачесался, потом поскреб в затылке, как чешут за ухом у собаки – рассеянно и добродушно – или как чешет сам себя крупный пес. Глаза его принимали то цвет стакана с портером, то становились оливково-зелеными, а их пристальный взгляд выводил меня из равновесия: он как будто хотел увериться, что я слушаю, не отвлекаясь, и хотел понять, как я реагирую на каждое из его утверждений, будто для него это было очень важно. Кожа у него была теплого мягкого оттенка, будто он даже в ноябрьском Манхэттене умудрился слегка загореть. Роберт учился в очень хорошей художественной школе, во всяком случае я давно о ней слышала и спросила, как он туда поступил. Он после колледжа просто болтался там и здесь, как он выразился, почти четыре года, а потом решил все-таки продолжить учиться, и теперь, когда почти закончил курс, так и не понимает, не зря ли потратил время. Я на время отвлеклась от современного искусства, о котором он рассуждал в основном сам с собой, и представила его без рубашки, воображая его теплую кожу на плечах и груди. Потом он ни с того ни с сего заговорил обо мне, стал расспрашивать, чего я добиваюсь в своих работах. Мне казалось, что он и не взглянул на мои зарисовки, когда отводил домой, чтобы оставить наедине с приступом тошноты. Я так и сказала ему, улыбнувшись при этом, осознав, что пора уже мне ему улыбнуться, и радуясь, что надела единственную блузку, подходившую к цвету моих глаз. Я улыбнулась застенчиво, притворилась удивленной его вопросом.

Он словно не заметил моей кокетливой застенчивости.

– Конечно, я их заметил, – спокойно заявил он. – У вас хорошо получается. Что вы намерены с этим делать?

Я так и уставилась на него.

– Хотела бы я знать, – отозвалась я наконец. – Я и приехала в Нью-Йорк, чтобы разобраться. В Мичигане я задыхалась, отчасти потому, что у меня не было знакомых художников.

Тут я сообразила, что он даже не спросил, откуда я родом, и о своем прошлом тоже ни разу не заикнулся.

– Разве нужно знать других художников, чтобы делать хорошие работы? Разве хороший художник не может работать где угодно?

Это было обидно, и я, вопреки обыкновению, ответила колкостью:

– Очевидно, нет, если вы правы в оценке моих работ.

Он как будто в первый раз по-настоящему рассмотрел меня. Повернулся на табурете и поставил свой необычайно громоздкий ботинок – тот самый, на который меня вырвало, если судить по затертым пятнам – на подножку моего табурета. Глаза его окружали морщинки, они казались старше его молодого лица, а широкий рот искривился в досадливой улыбке.

– Я вас рассердил, – как будто с удивлением заметил он.

Я села прямее и сделала глоток «Гинесса».

– Вообще-то да. Я очень прилежно работала в одиночку, хоть и не имела возможности потолковать с начинающими художниками в модных барах.

Я сама не знала, что на меня нашло. Обычно моя застенчивость не позволяла мне так огрызаться. Может, дело было в пенистом портере, или в его затянувшемся монологе, или, может быть, в том, что моя злость привлекла его внимание, между тем как поза вежливой слушательницы оставляла равнодушным. Я чувствовала, что теперь он внимательно рассматривает меня, отмечая волосы, веснушки, грудь и то, что я едва доставала ему до плеча. Он улыбнулся, и тепло его глаз с этими преждевременными морщинками растворилось в моей крови.

Я тогда почувствовала: сейчас или никогда. Надо завоевать и удержать его внимание, или оно больше не вернется. Он растворится в огромном городе, и я больше не услышу о нем, ведь рядом с ним столько молодых художниц на выбор. Его крепкие бедра, длинные ноги в необычных брюках – в тот вечер на нем был клетчатый твид, вытертый на коленях, явно купленный на дешевой распродаже, – помогали ему удерживаться на табурете, развернувшись ко мне лицом, но в любой момент он мог утратить интерес и отвернуться к своему стакану.

Я повернулась к нему и прямо взглянула в глаза.

– Я хочу сказать: как вы могли войти в мой дом, рассматривать мои работы и ничего не сказать? Сказали бы хоть, что они вам не нравятся.

Он, посерьезнев, испытующе взглянул на меня. Вблизи, анфас, я заметила морщины и на лбу.

– Простите. – Я почувствовала себя так, будто ударила собаку – так удивленно он шевелил бровями, разбираясь в причине моей обиды.

Трудно было поверить, что это он несколько минут назад столь самоуверенно рассуждал о современном искусстве.

– Я не имела счастья учиться в художественной школе, – добавила я. – Я десять часов в день борюсь с дремотой, редактируя чужие статьи. Потом прихожу домой и рисую или пишу красками. – Это было не совсем правдой: я работала всего по восемь часов, а домой часто приходила такая измотанная, что меня хватало только посмотреть новости или сериал по маленькому черно-белому телевизору, давным-давно доставшемуся мне от щедрот тетушки, или поболтать по телефону, или просто тупо лежать на диване, иногда с книгой. По выходным я выбиралась в музеи, или в парк с этюдником, или в ненастную погоду рисовала дома. – А утром встаю и снова иду на работу. Роскошная жизнь! По-вашему, подходит для художника?

В моем вопросе прозвучало больше сарказма, чем мне бы хотелось, и я сама испугалась. За многие месяцы мне впервые выпало свидание, если это можно назвать свиданием, а я отшиваю парня.

– Прости, – повторил он. – И, должен сказать, ты произвела впечатление.

Он опустил взгляд на свои руки, лежавшие на краю стойки, потом перевел его на мои, обхватившие стакан с «Гинессом». Потом мы долго-долго сидели, играя в гляделки. Его глаза под густыми бровями были… Может быть, меня заворожил их цвет. Я никогда еще никому не глядела в глаза. Мне казалось, если смогу точно определить оттенок искорок в глубине, то сумею отвести взгляд. Наконец он шевельнулся:

– А теперь что будем делать?

– Ну… – Собственная смелость пугала меня, потому что в глубине души я сознавала: она не моя, она передалась мне от Роберта через его взгляд, устремленный мне прямо в лицо. – Ну, думаю, пора тебе пригласить меня к себе домой полюбоваться на твои рисунки.

Он расхохотался. Его глаза сияли, его безобразно большой, добрый и чувственный рот был полон смеха. Он хлопнул себя по колену.

– Точно. Не хочешь ли посмотреть мои работы?

29 октября

Mon cher oncle!

Мы получили Вашу утреннюю записку и будем счастливы принять Вас к обеду. Папá надеется, что вы придете пораньше и почитаете ему газеты.

Очень спешу,

Ваша племянница Беатрис де Клерваль.