Текст книги "Похищение лебедя"

Автор книги: Элизабет Костова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Глава 18
МАРЛОУ

После ленча, прошедшего в полном молчании (впрочем, приязненном, как мне показалось), Кейт сказала, что скоро ей надо уходить на работу, и я, поняв намек, попрощался, но прежде мы условились встретиться на следующее утро. Она закрыла за мной большую входную дверь, однако, когда я обернулся взглянуть на дом, она все еще смотрела на меня сквозь стекло. Улыбнулась, потом наклонила голову, словно пожалела об этой улыбке, махнула разок рукой и скрылась в глубине дома, не дав времени помахать в ответ.

Кирпичная дорожка была мокрой и скользкой после дождя, и я осторожно выезжал на грунтовку. Садясь в машину, я пощупал карман, проверяя, хрустит ли в нем бумага. Почему-то мне взгрустнулось, как давно уже не бывало. Пациенты мои, когда я посещал их или они меня, оказывались в стандартной обстановке моего кабинета или в натужно-веселой обстановке палат Голденгрув. Женщина, с которой я говорил сегодня, осталась одна, и, возможно, пребывает в депрессии, достаточно глубокой, чтобы иметь шанс оказаться моей пациенткой, а я увидел ее под огромным падубом у крыльца, рядом с клумбами цветущих тюльпанов, в доме с бабушкиной мебелью, с запахом форели и укропа на кухне, среди неразобранных руин жизни мужа. И она еще могла улыбаться мне!

Я проехал по весенней улице, через лес, где за деревьями виднелись причудливые домики, отыскивая наугад обратный путь. Я представлял, как Кейт надевает полотняный жакет и снимает с крючка ключи от машины, как запирает за собой дверь. Я думал о том, как она выглядит, когда наклоняется поцеловать детей на ночь, как становится виден изгиб ее узкой талии под синей тканью. Дети, наверное, оба светловолосые – в нее, или, может быть, один светлый, а у другого тяжелые темные кудри, как у Роберта… Но тут мысли мои вернулись назад: она целует их каждый раз, встречаясь после самой короткой разлуки, – в этом я не сомневался. Я дивился, как мог Роберт перенести разлуку с этими тремя замечательными людьми, которые когда-то были его семьей. Впрочем, что я знал? Может, он на самом деле терпеть их не мог? Или, возможно, забыл, какие они удивительные. У меня никогда не было жены и ребенка, или двоих детей, и большого дома с гостиной, полной солнца. Я вспомнил руки Кейт, протягивавшей мне тарелки: на них не было колец, только тонкая золотая цепочка на запястье. Что я знал?

У Хэдли я снова открыл все окна, положил обрывок письма из кабинета Роберта на бюро, лег на уродливую двуспальную кровать и задремал. Даже проспал несколько минут. В глубине моих снов был Роберт Оливер, рассказывавший мне о жизни с женой, а я ни слова не мог расслышать и все время просил его говорить громче. И что-то еще скрывалось в том сне: Этрета – название городка на побережье Франции, там Моне писал свои знаменитые скалы, эти канонические арки, синие и зеленые воды, зеленые и лиловые камни.

Наконец я беспокойно поднялся и переоделся в старую рубаху. Захватил книгу, которую тогда читал, – биографию Ньютона, и поехал в город добыть себе ужин. Я нашел несколько хороших ресторанов. В одном из них, с окнами, украшенными, как на Рождество, гирляндой маленьких лампочек, я взял тарелку картофельных оладий с разными соусами. Женщина за стойкой улыбнулась мне и по-новому скрестила красивые ноги, а посетитель, вошедший через несколько минут после меня, походил на нью-йоркского бизнесмена. Странный городок, подумал я, проникаясь к нему все большей симпатией, по мере того, как сказывалось действие «Пино Нуар». Прогуливаясь после ужина по улицам, я гадал, не столкнусь ли с Кейт, и что тогда ей скажу, как она отреагирует на нашу встречу после утреннего разговора, и тут же вспомнил, что она сейчас наверняка дома с детьми. Я представил, что снова еду к ее дому, чтобы заглянуть в высокие окна. Они, верно, светятся мягким светом, кусты под ними уже потемнели, а в вышине виднеются очертания крыши. Дом, как шкатулка с драгоценностями, а внутри Кейт играет с двумя очаровательными детьми, ее волосы блестят под лампой. Или я увижу ее в окне кухни, где она готовила для меня форель: она, уложив детей, моет посуду, наслаждаясь тишиной. Затем мне тут же представилось, как она, услышав меня в кустах, вызывает местную полицию – наручники, бесполезные попытки объясниться, ее гнев, мой позор.

Чтобы собраться с мыслями, я на минуту остановился перед витриной, где были выставлены корзины и шали, кажется, ручной работы. В ту минуту мне впервые захотелось домой. Что, собственно говоря, я здесь делаю? Мне было одиноко в этом симпатичном городке, к домашнему одиночеству я привык. Перед глазами у меня стояли карандашные каракули на стене Роберта. Зачем он заполнил свой кабинет и студию импрессионистами? Я заставил себя пройтись еще немного, притворяясь, что вечер еще не кончился. Мне предстояло вернуться домой, то есть в дом Хэдли, и лечь в постель с книгой о Ньютоне, принадлежавшем к утешительно иному миру, к эпохе, лишенной современной психиатрии и, увы, лишенной картин Мане и Пикассо, во времена, когда не было антибиотиков и я еще не родился. Давно почивший Ньютон составит мне лучшую компанию, чем эти сумеречные улицы с реставрированными зданиями, столиками кафе, с молодыми парами в ярких шарфах и броской бижутерии, в облаке мускусного аромата проходивших мимо, держась за руки. Очень уж много времени прошло с тех пор, как я был молодым, и даже не помнил, когда и как молодость успела уйти так далеко.

В конце квартала бутики уступили место стоянке автомашин, а дальше, к моему удивлению, находился нарядный клуб, оказавшийся топлесс-баром. У двери, правда, стоял вышибала, но заведение выглядело совсем не так отталкивающе, как подобные ему в Вашингтоне. Не то чтобы я бывал в них за последние десятилетия, да и раньше только раз, еще в колледже, но я нередко проезжал мимо и по крайней мере знал об их существовании. Я придержал шаг. Мужчина у дверей был одет аккуратно, как джентльмен, словно стриптиз в этом городке считался достойным времяпрепровождением. Он обернулся ко мне с дружелюбной понимающей улыбкой, как финансовый консультант в банке: «Входите-входите. Хотите получить ссуду?»

Я постоял немного, раздумывая, не стоит ли и в самом деле войти, поскольку не мог придумать причины отказаться. Кроме того, мне вспоминалась одна по-настоящему красивая натурщица из школы Общества художников, где я занимался заочно. Она стояла обнаженной перед группой, думая о своем, то ли о следующей контрольной в колледже, то ли о визите к зубному врачу, нежные груди были приподняты, она держалась профессионально, и только легкая дрожь выдавала ее потребность в движении после долгого-долгого сеанса позирования.

– Нет, спасибо, – сказал я швейцару, но голос показался мне самому старчески глухим и смущенным.

Он ведь меня и не приглашал, даже не всучил рекламу, отчего же я с ним заговорил? Я плотнее прижал к себе биографию Ньютона и прошел дальше, обогнул следующий квартал и вернулся другой дорогой, чтобы не видеть больше яркой двери бара. Он-то давно привык к зрелищам и звукам за ней, так что ему было не в тягость сидеть снаружи в сгущающейся темноте, не жалко пропустить представление. Неужели и его мысли бродят где-то далеко, и даже предназначенное возбуждать зрелище ему наскучило?

В тихом доме Хэдли я несколько часов лежал без сна в двуспальной кровати, рядом со второй, пустой половиной, представляя и слушая, как ели, хемлоки, рододендроны скребутся в приоткрытое окно, как ярко зеленеют горы, скрытые темнотой, как без меня расцветает природа. И когда, спрашивало мое беспокойное тело у бурлящего мозга, когда же я согласился стать отшельником?

На следующее утро, стоя на крыльце дома Кейт, я почувствовал не возросшую неловкость, а уверенное спокойствие, словно пришел навестить старого друга, и сам был завсегдатаем дома, собравшимся позвонить в дверь. Она сразу открыла на звонок, и опять это было похоже на выход на сцену, только на этот раз в знакомой пьесе. Солнце сегодня светило ярко и заливало комнату. И еще я заметил две перемены: первая – букет цветущих белым и розовым ветвей, тщательно расставленных в вазе на столике у окна; и вторая – в самой Кейт, которая надела желтую хлопчатобумажную блузку навыпуск, с джинсами и теми же турмалиновыми украшениями. Вчера глаза ее показались мне голубыми, сегодня они были бирюзовыми, большими и ясными. Она улыбалась, но это была сдержанная, вежливая улыбка, признание возникшей проблемы, и проблемой этой стал я, мое новое появление в ее доме, с моей потребностью задавать все новые вопросы о ее муже, которого здесь больше не было.

Закончив накрывать кофе, она села на диван напротив меня.

– Мне кажется, надо постараться сегодня закончить, – заговорила она ровным голосом, словно репетировала, как сказать эту фразу, не задев моих чувств и не выдав своих.

– Да, конечно, – ответил я, показывая, что без обиды принял намек. – Конечно. Вы и так уже много для меня сделали. К тому же мне по возможности хотелось бы завтра вечером вернуться в Вашингтон.

– Значит, в колледж вы не собираетесь?

Она удерживала чашку на маленьком стройном колене, словно показывая мне, как это делается. И говорила любезным светским тоном. Мне подумалось, что сегодня я добьюсь от нее меньшего, а не большего, чем накануне.

– А вы полагаете, стоило бы? Что я там найду?

– Не знаю, – признала она. – Я уверена, что там еще осталась масса людей, знавших его, но мне неловко было бы связывать вас с ними. И я сомневаюсь, чтобы он выказывал свое состояние в школе. Но лучшие его картины там. Им следовало бы находиться в солидных музеях – он мог бы их выгодно продать. Не я одна считаю их его величайшими работами, хотя мне они никогда по-настоящему не нравились.

– Почему?

– Поезжайте, увидите сами.

Я сидел, глядя на ее элегантный легкий силуэт напротив. Мне необходимо узнать, как впервые проявлялась болезнь Роберта, а время было на исходе. И мне нужно или просто хотелось выяснить, кто его темноволосая муза.

– Вы не продолжите начатый вчера рассказ? – спросил я как можно мягче.

Если она сама вскоре не подойдет к информации о первых проявлениях неблагополучия и последующем лечении, я могу незаметно подвести ее к этим вопросам, когда она разогреется. Я молча кивнул, хотя она еще не заговорила. За окном в солнечный луч спустился кардинал, ветка под ним качнулась.

Глава 19
КЕЙТ

Наша жизнь в Нью-Йорке текла ровно и промелькнула в один миг. За пять лет мы переменили три квартиры. Сначала жили в моей бруклинской квартирке, потом в невероятно тесной комнатке на Западной Семьдесят второй у самого Бродвея – кладовка с кухонным отделением, которое отгораживалось выдвижным столиком, и наконец, в душной квартирке на последнем этаже здания в Виллидже. Я любила каждый наш дом – автоматические прачечные и бакалейные лавки, и даже местных бездомных – все-все, что становилось знакомым и привычным.

А потом однажды утром я проснулась с мыслью: «Я хочу замуж. И хочу ребенка». Право, это было вот так просто: вечером я легла спать молодой и свободной, беззаботной, с пренебрежением думая об обыденной жизни обычных людей, а на следующее утро, к шести утра, к тому времени, как приняла душ и оделась, чтобы идти в издательство, где работала все эти годы, я стала другим человеком. А может, эта мысль пришла ко мне, пока я сушила волосы и надевала юбку: «Я хочу выйти замуж за Роберта, носить на пальце кольцо и родить ребенка, кудрявого, как Роберт, и с моими маленькими ладошками и ступнями, и тогда жизнь станет еще лучше прежней». Все это представилось мне так реально, будто оставалось только сделать последний шаг, чтобы оказаться в этой реальности и стать совершенно счастливой. Мне не приходило в голову просто забеременеть и выносить дитя свободной любви в Манхэттене, как полушутя сказала бы моя мать. Ребенок связывался для меня с замужеством, замужество – с постоянством, подрастающие дети – с трехколесными велосипедами и зелеными лужайками… В конце концов именно так было в моем детстве. Я хотела стать такой, как моя мать, когда она наклонялась, чтобы надеть нам носочки и зашнуровать маленькие темно-красные «оксфордки». Мне даже одеваться хотелось, как она в молодости: в платье, в котором, чтобы присесть на корточки, приходилось аккуратно сводить коленки. И мне хотелось, чтобы на заднем дворе было дерево с качелями.

И так же, как мне в голову не приходило родить ребенка, не обзаведясь прежде обручальным кольцом на пальце, мне и в голову не пришло, что можно растить детей в многолюдном городе, который я успела полюбить. Такие вещи трудно объяснить, ведь я не сомневалась, что мне ничего не нужно, как продолжать жить в Манхэттене и рисовать, и после работы встречаться с друзьями и подругами в кафе, и говорить о живописи, и смотреть, как пишет Роберт в своих синих фланелевых штанах, задержавшись до ночи в студии у кого-то из друзей, а самой тем временем рисовать, держа этюдник на коленях, а потом, зевая, подниматься по утрам на работу и просыпаться под нещадно подрезанными деревьями на бегу до подземки. Такова была моя реальность, а те кудрявые малыши, еще даже не существовавшие, не успев даже пробраться в мои мечты, велели мне расстаться с ней. И годы спустя дети – единственное, о чем я никогда не жалела. Мы дали им жизнь, несмотря на все печали и страхи, пусть я даже потеряла Роберта, а наша бедная планета перенаселена, и я чувствую вину за то, что лишь увеличила проблему, но о том, что я родила детей, я не сожалела никогда.

Роберт не хотел отказываться от жизни, которую мы вели в Нью-Йорке. Я думаю, его заставило поддаться на мои уговоры тело. Мужчины тоже любят делать детей, хотя и скажут вам, что их чувства отличаются от женских. Я думаю, его увлекла моя страстность. Ему на самом деле не нужен был зеленый городок и работа в маленьком колледже, но он, как мне кажется, тоже сознавал, что рано или поздно студенческая жизнь, которую мы вели, сменится чем-то другим. Он уже добился успеха, они вместе с сотрудниками его кафедры устроили выставку, он продал немало картин в Виллидже. Его мать, вдова из Нью Джерси, которая все вязала ему свитера, жилеты и называла его «Бобби-и» с французским акцентом, решила, что из него все-таки выйдет великий художник, и стала понемногу присылать ему деньги из отцовского наследства, так что он мог жить на них и писать. Я думаю, Роберту эти первые удачи внушили чувство непобедимости. И у него уже проявился талант. Все, кто видел его работы, признавали в них дар, независимо от того, нравился ли им его академизм. Он вел курс для начинающих в училище, которое сам закончил, и день за днем выдавал те ранние полотна, которые теперь можно найти во многих собраниях. Они, знаете ли, в самом деле удивительно хороши. Я и теперь так думаю.

Примерно в то время, когда я заговорила о малышах, Роберт работал над тем, что почти серьезно называл своей «серией Дега»: молодые девушки на разминке в Школе американского балета, грациозные и сексуальные, но без подлинной чувственности, растягивают тонкие руки и ноги. Он в ту зиму часами пропадал в музее Метрополитен, изучая маленьких балерин Дега, потому что хотел, чтобы его были похожими и в то же время другими. В каждом полотне Роберта было что-то необычное: большая птица, бьющаяся в стекло окна балетной студии, или дерево гинко, растущее у стены и отражающееся в бесконечных зеркалах. Галерея в Сохо купила два полотна и просила еще. Я тоже писала красками три раза в неделю после работы, в дождь и в солнце, я помню свою дисциплину тех времен и чувство, что мои работы, хоть и не так хороши, как у Роберта, с каждым днем становятся сильнее. Иногда по субботам во второй половине дня мы вместе выбирались с мольбертами в Центральный парк. Мы были влюблены, мы занимались любовью по выходным дважды в день, – так почему бы не завести детишек? И его тоже захватил открывшийся смысл в наших занятиях любовью, поскольку, я уверена, эта часть нашей жизни для него была чрезвычайно важна, и его увлекало ощущение, когда семя переходило от него ко мне в надвигающийся расцвет нашей связи.

Мы поженились в часовне на Двадцатой улице. Я хотела пойти к мировому судье, но ради матери Роберта мы устроили скромное католическое венчание. Моя мать приехала из Мичигана с двумя моими лучшими школьными подругами, и они с матерью Роберта понравились друг другу и вместе сидели во время мессы на непонятном языке, две вдовы, и мать Роберта добавила к «единственному» ребенку второго. Мать Роберта подарила мне на венчание связанный ею свитер – чисто белый, с воротником, как пух одуванчика. Звучит ужасно, но я много лет очень им дорожила. В любом случае, она понравилась мне с первой же встречи. Она была высокая, худощавая, веселая, по непонятным для меня причинам во всем меня одобряла и не сомневалась, что два десятка слов, которые я знала на ее родном языке, могут превратиться в беглую речь, если я хорошенько постараюсь. Отец Роберта, чиновник, командированный во Францию в связи с работами по «Плану Маршалла», вывез ее из послевоенного Парижа, о котором она, кажется, не жалела. После переезда она никогда не бывала на родине, и вся ее жизнь заключалась в работе сиделки, которой ее обучили в Штатах, и в беспокойстве о блудном сыне.

Роберт оставался прежним и во время церемонии, и после нее: он был счастлив без затей, что я рядом, совершенно не обращал внимания на костюм, единственный его галстук перекосился на шее, под ногтями осталась краска. Он забыл сходить в парикмахерскую, чего я особенно добивалась, предчувствуя взгляды католического священника и моей матери, зато кольца по крайней мере не потерял. Наблюдая за ним, произносящим незнакомые обеты, я чувствовала, что он такой, как всегда, и остался самим собой, полностью самим собой, что он точно так же стоял бы со мной и с нашими друзьями в любимом баре, обсуждая проблемы перспективы. И я была разочарована. Я хотела, чтобы он стоял рядом со мной, измененный, даже преображенный открытием новой эры в нашей жизни.

После церемонии мы отправились в ресторан в центре Виллиджа и встретились там с друзьями. Все выглядели непривычно опрятно, а кое-кто из женщин даже одели туфли на высоких каблуках.

Приехали с Западного побережья и мои брат с сестрой. Все держались несколько натянуто, и наши друзья пожимали руки нашим матерям или даже целовали их. Когда по кругу пошло вино, друзья Роберта начали произносить двусмысленные тосты, и я забеспокоилась. Но наши матери сидели рядышком, нисколько не шокированные, краснели и смеялись, как подростки. И у меня немного отлегло от сердца.

Роберт не потрудился подыскать себе работу в другом месте, хотя я несколько месяцев просила его этим заняться – теперь мне хотелось в маленький городок с уютными домиками, один из которых когда-нибудь окажется нам по карману. На самом деле он так ничего и не сделал. Работа в Гринхилле свалилась на него, когда он заехал к одному из преподавателей, чтобы пригласить на импровизированный ленч, и преподаватель вдруг вспомнил, что ему недавно говорили о месте, на которое он мог бы рекомендовать Роберта. У него, у преподавателя, в Гринхилле был старый друг, скульптор и керамист, работавший в колледже. Великолепное место для художника, как сказал он Роберту за ленчем. В Северной Каролине полно художников, живущих настоящей чистой жизнью, занимающихся только своим искусством, а у Гринхилл-колледжа есть связи с колледжем в Блэк-Маунтине, потому что несколько учеников Джозефа Альберта, оставшись без работы, покинули Блэк-Маунтин и, перебравшись в Гринхилл, основали там художественный факультет. Отличное место, и у Роберта будет возможность рисовать. И у меня, если подумать, наверное, тоже, и климат хороший, и… Словом, он пошлет письмо насчет Роберта.

Фактически почти все хорошее в жизни Роберта происходило именно по воле случая. Ему в самом деле везет. Полицейские прощают ему превышение скорости и снижают штраф со ста двадцати долларов до двадцати пяти. Он опаздывает с отсылкой запроса на грант и получает этот грант плюс дополнительные деньги на материалы. Людям нравится что-то для него делать, потому что он и без их помощи представляется таким счастливым, так мало замечает собственные потребности и желание помочь. Я никогда этого не понимала. Мне всегда казалось, что он, сам того не желая, как будто мошенничает, обманывает людей, но теперь мне порой думается, что жизнь просто компенсировала ему то, чего недодала.

Ко времени нашего переезда в Гринхилл я уже была беременна. Я заметила Роберту, что каждая великая любовь в моей жизни начинается со рвоты. В самом деле, я едва могла думать о чем-нибудь другом. Я упаковала все вещи в нашей квартирке в Виллидже, а многое раздала друзьям, которые оставались (мне жаль было покидать их) в нашей прежней жизни. Роберт обещал организовать компанию для помощи в загрузке арендованного грузовика, но забыл, или они забыли, так что в конце концов мы нашли прямо на улице пару юнцов, которые вынесли все наши вещи по лестнице на улицу. Когда опустевшая квартира была вычищена, чтобы домохозяин не удержал с нас задаток, Роберт подъехал на том же грузовике к своей студии и стащил вниз коробки с красками и кистями и охапки холстов. Он, как я позже сообразила, не упаковал ни единой собственной рубашки, ни одной миски или сковородки – только самые необходимые принадлежности из своей студии. Я осталась сидеть в грузовике, чтобы перегнать его на другое место, если появится полиция или девица, собирающая плату за стоянку.

Я сидела в кабине, августовское солнце нагревало баранку руля, а я гладила свой живот, который уже начал расти – не от младенца размером с орех, которого я видела на плакатах в клинике, а от моего аппетита и слабости из-за тошноты, от моей новой мягкости и лени, которую я даже не пыталась укротить. Проводя рукой, я ощущала горячее желание этого растущего во мне существа, желание жизни, нашего будущего. Такого чувства я прежде не испытывала, оно было тайной даже от Роберта, в основном потому, что даже ему я не смогла бы объяснить. Когда он спустился вниз с последней грудой старых коробок и с последним мольбертом, я взглянула на него в окно грузовика и увидела, как он весел и полон энергии, своей собственной, не имеющей ничего общего со мной. У него в голове были лишь эти остатки его прежней жизни да заботы о том, как втиснуть их в кузов, в груду нашей старенькой мебели. В тот момент сильнее, чем когда-либо, я ощутила предчувствие ошибки, как будто мой ребенок нашептывал мне: «Будет ли он заботиться о нас?»

5 ноября 1877

Mon cher oncle!

Пожалуйста, простите, что я не ответила раньше. Ваш брат, Ваш племянник и двое слуг серьезно простудились, короче говоря, почти все домочадцы, и потому я была очень занята. Ничего серьезного, из-за чего стоило бы волноваться, иначе я сразу написала бы Вам. Все уже поправляются, и Ваш брат уже вернулся к прогулкам в Буа со своим камердинером. Уверена, что сегодня с ним выйдет Ив: он, как и Вы, всегда принимает здоровье папá близко к сердцу. Мы давно уже закончили новую книгу, присланную Вами, и я теперь читаю Теккерея, про себя и вслух, для папá. Пока не могу сообщить ничего нового, так как очень занята, но думаю о Вас с любовью…

Беатрис де Клерваль.