Текст книги "Человек нашего столетия"
Автор книги: Элиас Канетти
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
У Хрустальных Уст есть весы, сделанные из золота; она достает их из сумочки, устанавливает и отходит в сторонку. Затем вынимает изо рта слово и быстро кладет на весы. Ей с давних пор известно, сколько оно потянет, но у нее требовательная совесть. Прежде взвесить и лишь потом – в дело. Она заботится о том, чтобы каждому слогу досталось что полагается, и следит, чтобы ни один не был проглочен. А когда каждый уляжется на свое место, не слишком широко, не слишком тесно, четко очерченный, без фокусов и капризов, она удовлетворенно кивает и дает себе разрешение определить по шкале общий вес слова. Отклонения маловероятны и незначительны, но главное – убедиться. Словами, вес которых чересчур неустойчив, она не пользуется.
Хрустальные Уста говорит с такой непогрешимой правильностью, что другие слушают ее раскрыв рот. Они, может быть, надеются сами проглотить эти слова и приберечь до подходящей оказии. Пустые мечты! Слова годятся не для всяких уст, из иного рта они выскакивают обратно, будто непослушные шарики. Отрадно, что их не удержать там, где они чувствуют себя не на месте. Хрустальные Уста – редкость, их можно пересчитать по пальцам на одной руке. Это особый удел, тут требуется самоотречение, неподкупность и твердость убеждений. Нужно уметь так хранить слова, чтобы они не перепутывались и не смешивались между собой, и никогда не злоупотреблять ими в эгоистических и корыстных целях. Не имеет значения, о чем говорить, но речь должна быть чиста. Верней всего довольствоваться одними словами, чисто-начисто отрешившись от содержания.
Иногда Хрустальные Уста берется за книгу, для того только, чтобы основательно ее обследовать. Слова не совсем пропащие она извлекает из безнадежного окружения и укладывает в золотую ванну. Здесь она тщательно обмывает их благородными кислотами, а когда исчезнут последние следы скверны и грязи, извлекает их замороженным на льду пинцетом, относит к источнику, воды которого тщательно проверены, и оставляет там вылежаться в лунном свете семи ночей. И это должен быть редкостный источник, чтобы любители пикников не потревожили процесса очищения.
У Хрустальных Уст такой рот, что в нем словам не угрожает никакая порча. Известно, что она никогда не пользуется им для еды, дабы не подвергать опасности своих подопечных, а питается ароматическими жидкостями, которые им на пользу. Жизнь ее девственна, как у весталки. Но такая святая жизнь дается ей без труда: она ведет ее во имя языка, того языка, каким ему должно быть, и пока весы и ванна остаются золотыми, она неустрашима и не позволит никакому неотесанному погубителю увлечь себя с праведной стези.
Недреманное Ухо не утруждает себя глядением, но зато и слышит он – лучше некуда. Он приходит, становится, неприметно притулившись, где-нибудь в уголке, полистывает книжку или разглядывает товары на полках, прислушивается к тому, что удается услышать, и отбывает прочь, чуждый всему, с отсутствующим видом. Можно подумать, что его здесь и вовсе не было, столь искусен он в своих исчезновениях. И вот он уж где-то еще, уже прислушивается снова; ему известны все места и местечки, где есть что послушать, он запрятывает услышанное подальше и ничего не забывает.
Не забывает ничего. Он стоит того, чтобы на него посмотреть, когда приходит время все это выложить. Уж тут он совсем другой, вдвое толще и на десяток сантиметров выше. И как только ему это удается, специальные башмаки у него, что ли, на высокой платформе для моментов выбалтывания? Набивает он под одежду подушек, чтобы увесистей и значительней звучали его слова? Ничуть не бывало. Ничего такого он для этого не делает, говорит все точно как слышал, и не у одного возникает запоздалое желание, чтобы сказанное когда-то осталось несказанным. Куда всем этим новомодным аппаратам да устройствам: его ухо лучше и верней всякого аппарата – ничто не стирается, ничто не заглушается и не забивается; и пусть это будет как угодно ужасно, пусть будет вранье или крепкое словцо, проклятья, непристойности всех родов и оттенков, ругательства из самых захолустных и малоизвестных языков – даже то, чего не понимает, он засекает до последней подробности и выдает без искажений, только пожелай.
Недреманного Уха не подкупить никому. Коли дело касается этой его полезной способности, свойственной только ему одному, то уж тут он не станет считаться ни с женщиной, ни с ребенком, ни с собственным братом. Что слышал, то слышал, уж здесь и самому создателю ничего не поделать. Однако человеческое не чуждо и ему, и как бывают у других выходные и свободное время, когда они отдыхают от работы, так и он, хоть и редко, но опускает порой клапаны-заглушки на свои уши и прекращает накопление услышанного. Делается это куда как просто: достаточно дать себя заметить и смотреть людям в глаза; то, что они говорят при подобных обстоятельствах, абсолютно неинтересно и недостаточно для того, чтобы отправить их на гильотину. Когда он отключает свои потайные уши, то становится милейшим малым и всякий с ним доверителен, всякий рад пропустить с ним стаканчик, переброситься безобидными замечаниями. Никто и не подозревает тогда, что перед ним – палач собственной персоной, этот разговаривающий с ним. Трудно даже поверить, до чего безвинны люди, когда их не подслушивают.
Он умудряется терять все подряд. Начинает по мелочам. А потерять нужно так много. Каких только нет мест, где теряется так здорово.
Карманы, которые ему пришивают специально для этого на заказ. Дети, мчащиеся за ним по улицам: «мистер» – тут, «мистер» там. Он довольно ухмыляется и никогда не удосуживается нагнуться. Упаси боже, найти что-нибудь снова. Что потеряно, то потеряно. И зачем он вообще брал это с собой. Но каким образом у него остается так много? Они что, так никогда и не кончатся, все эти вещи? Неисчерпаемы они, что ли? Да-да, вот именно, только никто этого не понимает. Будто у него громадный дом, битком набитый мелкими предметами, и кажется просто невероятным, что удастся от всех от них избавиться.
Может, к черному ходу прибывают тяжелогруженые вагоны и опорожняют свое объемистое нутро, пока он совершает теряльные вылазки. Возможно, ему невдомек, что творится в его отсутствие. Он не ломает себе над этим головы, это его не интересует; да он бы вытаращил глаза, окажись нечего больше терять. Но он никогда еще не оказывался в подобном положении, этот человек беспрестанных потерь, счастливый.
Счастлив, потому что все время замечает это. Можно было бы подумать, что все происходит незаметно для него, можно было бы подумать, он блуждает, словно во сне, и знать не знает, как ходит и теряет, и все происходит само собою, беспрерывно, всегда. Но нет, это не так, ему необходимо еще и чувствовать это, он чувствует каждую мелочь, иначе какая ж в том радость, он должен знать, что терпит убыль за убылью, знать это каждое непрерывающееся мгновение.
Попорченная изучает и изучает себя и натыкается на все новые изъяны. Она недовольна своей кожей, запирается с ней наедине и никогда не обследует больше крошечного пространства за один присест. Она исследует его при помощи луп и пинцетов, смотрит, колет, щиплет и проверяет опять, многократно одно и то же место, поскольку то, что при первом обследовании казалось безупречным, уже при следующем оказывается подпорченным. Когда она принялась за это впервые, после одного тяжкого разочарования, ей и невдомек было, сколько у нее недостатков. Теперь она прямо-таки усеяна разного рода дефектами и знает еще далеко не все. Однажды обнаружив что-то, она как следует это примечает, и когда дойдет очередь, педантично проверяет снова.
Нелегко Попорченной жить под грузом такого знания о себе, ведь лучше так и не становится. Что найдено, то найдено и никогда уже больше не меняется, всегда на месте и отыскивается без труда. Хорошо, что так много еще предстоит обследовать, ведь если бы она покончила со всей своей кожей, то бремя знания просто раздавило бы ее, а так мысль о том, что впереди столько работы, помогает держаться.
Иного подобная задача повергла бы в отчаянье. Она же посвящает себя этому занятию охотно, потому что живет ради собственной истины. Она ни с кем об этом не говорит (кому есть до этого дело) и желала бы, прежде чем умрет, довести начатое до конца. Что будет, когда дойдет до спины, она не осмеливается и думать. Это она оставляет напоследок и надеется на вдохновение, на какую-нибудь идею, которая подскажет, как обследовать и спину.
Попорченная мечтает о том, что вот стянули бы с нее кожу, всю целиком, до последнего пятнышка, и распялили удобно в укромном месте на чердаке. Там, где вешают для просушки белье, можно, будто невзначай, пристроить и кожу; если сделать это толково, то никто ничего и не заметит. Тогда бы многое упростилось. Проблема со спиной была бы разрешена и можно было бы действовать спокойней и справедливей. Все бы пошло равномерней и не было этого неотвязного ощущения, будто то здесь, то там один участок возмущен предпочтением к какому-то другому.
Попорченная всех женщин подозревает в том, что они тайком занимаются похожими вещами, поскольку кому же, кто хоть раз действительно пригляделся, даст его кожа успокоиться? Потому-то она и зудит: желает, чтобы ее разглядывали и относились к ней серьезно. Попорченная не завидует никому, она разбирается что к чему, цветущим личиком ее не проведешь, в других местах все выглядит совсем по-иному, и ее удивляет, что мужчины позволяют себя надувать и без тщательнейшей проверки, для которой потребовались бы годы и годы, обзаводятся женами.
Археократка не мирится на меньшем, чем тысячелетия, и умеет ими обзавестись. Ее бабушка, будь она тех же наклонностей, удовольствовалась бы Троей, но это уже дела минувших дней. Прогресс заглядывает все дальше назад, и она приспособляет его для своих нужд. Люди все роют и роют, и ей известно – где. От нее ничему не укрыться. Золото она носит самое старое, никому не дозволяется к нему прикасаться, оно было предназначено для нее уже во времена, когда гибли те древние города, они знали – ради кого. Волшебная палочка-указочка, скрытая у нее в сердце, всегда подскажет ей, где лежали населенные земли.
Она смеется над этими низкими натурами, что толкутся в ювелирных лавках и по ценникам определяют стоимость украшений. Что продается, годится для нуворишей да прочей шушеры. Археократка же сознает свой долг перед самою собой, у нее просто в крови те древние культуры, когда один камешек шлифовался годами и рабы состояли из благоговейного трепета, умения и терпения.
Породами обольщаться не приходится, все они замутнены и разбавлены – дело известное, как появляются на свет люди, по воле какого случая, ни на какую гордость нельзя полагаться – кто только не торгует собой. И она-то уж поостережется копаться в собственной родословной; что бы там ни обнаружилось, ее просто вывернуло бы от отвращения. Лишь то незапятнанно, что лежало в земле, и чем больше тысячелетий пролежало в ней, тем незапятнанней. А над этими пустоголовцами, верящими в незыблемость пирамид, разве что со смеху помереть. Пусть никто не суется к ней с каким-то там фараоном, все мумии – фальшивка, а ей нужно подлинное, о котором ничего не известно, и то мгновение, в которое это появляется на свет, одно только оно и есть мгновение истины.
Уже через несколько дней на все это набрасываются жулики и шарлатаны, и как только драгоценные предметы отчищены до блеска, они будто сегодняшние.
Археократка не терпит подле себя никого, и семьи у нее нет. Охраняемая свирепыми, однако послушными псами, живет она, если только не находится в дороге, в полном одиночестве. Но она большей частью в пути. Со своим несметным богатством, которое презирает, она поддерживает археологов во всех концах земли и должна быть, если что произойдет, на месте события, чтобы позаботиться о причитающейся ей по праву доле, прежде чем все опрофанится, станет достоянием общественности да угодит в музеи, где и сгинет навсегда.
Бумажный Пьяница читает все книги подряд. Это может быть все что угодно, было бы только увесистым и трудным. Его не устраивают книги, которые у всех на языке; годятся лишь редкостные и позабытые, какие нелегко разыскать. Иную ему, случалось, приходилось раздобывать целый год, потому что она никому не известна. Заполучив же наконец свою книгу, он скоренько прочитывает ее, усваивает и мотает на ус, всегда готовый процитировать подходящее к случаю место. В семнадцать у него уже был такой вид, как теперь, в сорок семь. И чем больше читает, тем больше остается таким, каков есть. Всякая попытка застать его врасплох и поразить каким-нибудь именем кончается неудачей: он одинаково хорошо подкован во всех областях. Но поскольку всегда найдется что-то, чего он еще не знает, ему никогда не доводилось скучать. Однако он остерегается распространяться о том, что ему неизвестно, неровен час, кто-то возьмет да и опередит его с чтением.
Бумажный Пьяница напоминает ларь, который никогда не открывался, чтобы ничего не потерять. Он избегает говорить о своих семи диссертациях и упоминает лишь три; ему не составило бы труда защищать каждый год новую. Он благожелателен и любезен и любит поговорить; чтобы иметь возможность сказать свое, дает высказаться и другим. Если он заявляет: «Этого я не знаю», следует ждать подробной и содержательной лекции. Он подвижен и быстр, потому что все время ищет людей, готовых его послушать. И никого из них не забывает, мир для него состоит из книг и из слушателей. Он весьма ценит чужое молчание, сам же молчит недолго, в кратких паузах перед началом нового доклада. Никто, впрочем, не проявляет желания чему-нибудь у него учиться, поскольку он знает еще и многое другое. Его окружает атмосфера недоверчивого удивления: не то чтобы он никогда не повторялся, однако он и в самом деле никогда не повторяется перед одним и тем же слушателем. Он был бы смешон, не оказывайся это всякий раз нечто другое. Он беспристрастен и справедлив ко всем своим знаниям, всякое достойно и значимо; многое дали бы иные за то, чтобы нащупать такое, что он ставит над прочим. Он извиняется за время, которое, как и обыкновенные люди, тратит на сон.
А сколько напряженного ожидания, когда снова встречаются с ним после долголетнего перерыва и горят желанием поймать его на нечистой игре. Но тут, карауль не карауль, никакое терпение не поможет: он хоть и говорит теперь о совершенно других вещах, сам, до последнего слога, все тот же. Иногда он успел за это время жениться, иногда – снова в разводе. Женщины являются и исчезают, всякий раз это было ошибкой. Он в восторге от людей, пробуждающих в нем желание перещеголять, и, превзойдя, ставит на них крест. Ни единого города он не посетил, заблаговременно не почитав о нем. И города приноравливаются к его сведениям, старательно подтверждая то, что он о них прочел; нет, не существует, похоже, нечитабельных городов.
Еще на расстоянии его уже одолевает смех, когда приближается дурак. Женщине, вознамерившейся женить его на себе, следует писать ему письма с просьбами о сведениях и разъяснениях. И если она станет писать достаточно часто, он окажется в зависимости и захочет, чтобы эти вопросы постоянно витали вокруг него.
Стоит Искушаемой показаться на улице, ее тут же начинают преследовать мужчины. Она не сделала еще и трех шагов, а уж ее заприметили и идут следом, некоторые даже переходят ради нее через улицу. Она не имеет представления, в чем тут дело, может, в походке, но сама она ничего особенного в своей походке не находит. Она ни на кого не смотрит, другое дело, если бы она провоцировала мужчин своим взглядом. Одета неброско, и духи у нее не какие-то там особенные, во вкусе ей, правда, не откажешь, во вкусе и изысканности, это верно, а ее волосы… может, это из-за волос? Она своих волос не выбирала, разве что причесывается на особый, неповторимый манер.
Только одно ей нужно – покой, но ведь и воздухом надо подышать, и невозможно вечно избегать улиц. Иногда она останавливается перед витриной, и вот уж он виден в стекле, тот, что стоит позади и собирается морочить ей голову. И верно, вот он уже и заговаривает с ней. Она и не слушает вовсе, можно представить, что он там говорит, и отвечает она не тотчас, много было бы чести. Но если тот становится так навязчив, что никак его не стряхнуть, она вдруг резко обертывается к нему и с возмущением шипит прямо в лицо, так близко, что ее волосы слегка задевают его галстук: «Да что вам, собственно, от меня нужно? Я вас не знаю и знать не хочу! Не приставайте ко мне! Я не из тех!»
Чего еще ждут от нее? Почему ей не верят? Она и не смотрит вовсе, не знает даже, как все эти мужчины выглядят. Но волшебное действие ее слов не остается без последствий – он становится еще назойливей. А может, это влияние ее волос на его галстук. Ей приходится произносить это, придвинувшись как можно ближе, чтобы не привлекать внимания прохожих. Что бы иначе подумали люди, услышав ее сердитые слова? Но этот ведет себя так, будто она именно «из тех», и проводит рукой по ее волосам. Не будь здесь людей, он получил бы свою оплеуху. Однако Искушаемая достаточно себя уважает, она справляется с бешенством и спасается бегством к следующей витрине. Если она и теперь от него не отделается, то молча заставит переходить за ней от витрины к витрине, она не удостоит его больше ни единым звуком и хорошенько последит за тем, чтобы его галстук оставался на достаточном расстоянии. В конце концов он, приуныв, отстает. Но Искушаемая ждет еще и того, чтобы ей сказали: «Извините, я вижу, вы не из тех».
Искушаемая, однако, женщина и должна хоть немного следить за собой, а потому не может совершенно отказаться от витрин. Она сменила духи, чтобы ее оставили в покое, – не помогает. Она даже волосы красит теперь по-другому, перепробовала уже все цвета, но они пристают и пристают все с тем же, ее преследуют повсюду, беспрестанно, ей нужен рыцарь, который защитит ее от этих мужчин, но где же найти такого?
Смиренный Путь, мурлыча, трется о ноги судьбы, неизбежное – его отрада. Бесполезно говорить неизбежному «нет», вот он и говорит ему «да», еще прежде, чем оно объявится у дверей. Ходит он чуть пригнувшись, демонстрируя свою готовность склониться под любое ярмо. При этом старается, однако, не озираться лишний раз по сторонам, чтобы не привлекать к себе без нужды внимания случайных ярем. Ведь всякому из них любо, чтобы под ним сгибались на особый лад, но если их слишком много, то все их своеобразие пропадает, а что может быть печальней безликой рутины.
Смиренный Путь ползет от одного порабощения к другому. Чувство подсказывает ему, насколько это верно и хорошо, и он умеет найти для вразумления других сердечные и убедительные слова. Он твердо уверен, что людское предназначение в приверженности неизбежному, именно это и отличает человека от животных. Те ничего не знают, бегство – их вечный удел. Бегут, будто в силах ускользнуть от своей судьбы. Но в итоге их все же. съедают, а они, бедняги, даже не подозревают о том, что так и должно быть. Человек же всегда начеку: всегда готов встретить свою судьбу и приветственно склониться перед ней.
«Ты что же, собираешься жить вечно?» – обращается он к своему чаду, едва оно научится говорить, и с младых ногтей готовит его к покорности; оно должно стать таким же, как он, а не брести слепо по жизни, оно должно умножить ряды Смиренных Путей.
Ему известно – кто смолоду смирению учился, тот и в смерти отличился, а искусство в том, чтобы и зная это продолжать жить. Искусство особое, а ключ к нему – не делать ничего наперекор тому, чему суждено быть. «Но как отличить то, чему суждено быть, от всего другого?» Человек рождается с инстинктом, говорящим об этом, объясняет он, и мудрость человеческая в том, чтобы не дать ему заглохнуть.
Желательно ничего не узнавать об освободительных войнах, о восстаниях, строптивом неповиновении или даже всего лишь о протестах. Но если уж узнал о чем-то подобном, то следует идти до конца и уяснить себе, до чего все они были бессмысленны и бесполезны. Они либо терпят неудачу, либо не терпят неудачи. И если не терпят, то и тогда все вскоре становится по-старому. Кто видит все и приемлет как оно есть и всегда было, сохраняет достоинство. Наихудшее суть благо, ежели приходит по воле судьбы, потому что оно есть бремя тягчайшее.
Смиренный Путь упражняется в перенесении трудностей и ударов. Он так понаторел в этом, что временами в нем просыпается задор, и тогда ему удается подхватить что-нибудь тяжкое еще прежде, чем оно по-настоящему объявилось. Так одно бремя попирает другое, что ж, и у него, у Смиренного Пути, есть склонность к разнообразию. С каждой новой тяготой возрастает величие человеческое.
Смиренный Путь просто лопается от обилия нажитой мудрости. Он раздает советы направо и налево. Вечно все те же.
