Текст книги "Человек нашего столетия"
Автор книги: Элиас Канетти
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
Из множества зданий, какие Гитлер запланировал для Берлина, милее всех его сердцу Триумфальная арка – может быть, наравне с большим Купольным залом. Эскиз для нее он создал еще в 1925 году. Модель, выполненная по этому эскизу, – сюрприз Шпеера к пятидесятилетию Гитлера в апреле 1939 года. За несколько недель до этого дня его войска вошли в Прагу. Время для Триумфальной арки представляется особенно подходящим. Гитлер глубоко взволнован подарком Шпеера. Его так и тянет к этой модели, он подолгу ее рассматривает, демонстрирует гостям, фотография, запечатлевшая его восторг, приложена к «Воспоминаниям» Шпеера. Редко когда какой-либо подарок так глубоко волновал человека.
Раньше Гитлер со Шпеером часто говорили об этой Триумфальной арке. Она должна была достигать в высоту 120 метров, то есть быть более чем в два раза выше Наполеоновой Arc de Triomphe в Париже. «Это будет по меньшей мере достойный памятник нашим соотечественникам, погибшим в мировой войне. Имя каждого из 1,8 миллиона павших будет высечено в граните!» Это слова Гитлера, как их передает Шпеер. Невозможно более сжато выразить сущность Гитлера. Поражение в первой мировой войне не признается, а превращается в победу. Она будет возвеличена Триумфальной аркой, вдвое больше той, которой был удостоен Наполеон за все свои победы в совокупности. Тем самым ясно заявлено намерение превзойти его победы. Арка, поскольку стоять ей вечно, будет сооружена из твердого камня. Однако на самом деле она сложена из кое-чего более пенного – из 1,8 миллиона погибших. Имя каждого из павших будет высечено в граните. Так им будет воздана честь, но, кроме того, так они окажутся все вместе, сомкнутые более плотно, чем это могло бы произойти в какой бы то ни было массе. Своей огромной численностью они образуют Триумфальную арку Гитлера. Это пока что погибшие не на его новой, запланированной им и желанной ему войне, а те, что пали в первой, в которой он участвовал сам, как и всякий другой. Он выжил в этой войне, но остался ей верен и никогда от нее не отрекался. В памяти павших он и почерпнул силу не признавать исхода минувшей войны. Они были его массой, пока он не располагал никакой другой; он чувствует, что это они помогли ему прийти к власти, без павших на первой мировой войне он бы никогда не существовал. Его намерение свести их воедино в его Триумфальной арке признание этой истины и его долга перед ними. Но это его Триумфальная арка, и она будет носить его имя. Едва ли кто-нибудь прочитает множество других имен – если даже действительно удастся высечь 1,8 миллиона имен, то подавляющее большинство их никогда не привлечет к себе внимание. Что останется у людей в памяти, так это их число, а это огромное число – придаток к его имени.
Ощущение массы мертвецов для Гитлера – решающее. Это и есть его истинная масса. Без этого ощущения его не понять вообще, не понять ни его начала, ни его власти, ни того, что он с этой властью предпринял, ни к чему его предприятия вели. Его одержимость, проявлявшая себя с жуткой активностью, и есть эти мертвецы.
Победы! Победы! Если есть фатальная убежденность, преобладавшая у Гитлера над всякой другой, то это его вера в победы. Немцы, как только они перестают побеждать, – это уже совсем не его народ, он без особых церемоний отказывает им в праве на жизнь. Они оказались более слабыми, их не жалко, он желает им гибели, которую они заслужили. Если бы они побеждали и дальше, как повелось при его господстве, то были бы в его глазах иным народом. Люди, одержавшие победу, – это иные люди, даже если они те же самые. То, что столь многие еще верят в него, хотя их города лежат в развалинах и практически ничто не защищает их от воздушных налетов противника, не производит на него впечатления. Несостоятельность Геринга после стольких его пустых обещаний (что вполне ясно Гитлеру, поскольку Геринга он за это ругает) в конечном счете списывается опять-таки на массу немцев, ибо они больше не в состоянии побеждать.
Фактически дело обстоит так, что он злится на армию за каждый кусок завоеванной земли, который ей приходится оставлять. Он противится, пока может, тому, чтобы от чего-то отказываться, каких бы жертв это ни стоило. Ибо все, что завоевано, он ощущает как кусок собственного тела. Его физический распад в течение последних недель в Берлине, который весьма проникновенно изображает Шпеер, распад, вызывающий у Шпеера сострадание, несмотря на все, что предпринял Гитлер против него лично, есть не что иное, как увядание его власти. Тело параноика – это его власть, вместе с ней оно расцветает или увядает. До самого конца ему важнее всего – не допустить, чтобы враг расчленил это тело. Правда, он отдает распоряжение о последней битве за Берлин, дабы погибнуть, сражаясь, – клише из того исторического хлама, которым набита его голова. Но «я сражаться не буду, – говорит он Шпееру, – слишком велика опасность, что я буду только ранен и живым попаду в руки русских. Не хотелось бы мне также, чтобы враги надругались над моим телом. Я распорядился, чтобы меня сожгли». Он уйдет из жизни, не сражаясь сам, в то время как другие сражаются, и что бы ни случилось с этими другими, сражающимися за него, у него одна забота: чтобы не тронули его мертвое тело, ибо это тело было для него тождественно с его властью, содержало ее в себе.
Однако Геббельсу, который умирает совсем рядом с ним, удается превзойти его даже в смерти. Он принуждает свою жену и детей умереть вместе с ним. «Моя жена и мои дети не могут меня пережить. Американцы только натаскают их для пропаганды против меня». Это собственные слова Геббельса в передаче Шпеера. Последнему не разрешается проститься наедине с женой Геббельса, с которой он был дружен. «Геббельс все время был рядом со мной… Только перед самым концом она намекнула мне на то, что ее действительно волновало: „Как я счастлива, что хоть Харальд (ее сын от первого брака) остался жив“». Последний акт власти Геббельса состоит в том, что он не позволяет своим детям его пережить. Он боится, что их могут натаскать в его основной профессии, в пропаганде, против него. Что он под конец обеспечил себе такое посмертное удовлетворение, не следует рассматривать как возмездие за его деятельность – это ее кульминация.
Равнодушие Гитлера к судьбе своего народа, чье величие и процветание он столько лет выдавал за истинный смысл, за цель и содержание своей жизни, предстает в описании Шпеера с такой очевидностью, что оно кажется просто беспримерным. Это Шпеер неожиданно перенимает прежнюю мнимую роль Гитлера: пытается спасти то, что еще можно спасти для немцев. Его упорство в борьбе против Гитлера, который принял решение о полной гибели немцев и благодаря своей командной власти обладает еще достаточным могуществом, чтобы этого добиться, внушает уважение. Гитлер своего намерения нисколько не скрывает. «Если будет проиграна война, – говорит он Шпееру, – то погибнет и народ. Нет необходимости считаться с теми основами, которые необходимы немецкому народу для его хотя бы примитивного дальнейшего существования. Напротив того, лучше и эти вещи разрушить. Ибо этот народ оказался более слабым, и будущее принадлежит исключительно более сильному восточному народу. Те, что уцелеют после этих битв, так или иначе люди неполноценные, ибо лучшие пали!»
Здесь победа четко объявляется высшей инстанцией. Поскольку его народ, который он сам погнал на войну, оказывается более слабым, то и те, что от него остались, не имеют права жить. Более глубокий мотив для этого: он не желает, чтобы его пережили. Врагам, одержавшим победу, он не может помешать его пережить. Зато очень даже может истребить остатки своего собственного народа. По испытанному образцу он объявляет всех этих людей неполноценными, «ибо лучшие пали». Те, что еще живы, на верном пути к тому, чтобы в его глазах превратиться во вредных насекомых. Нет, однако, даже необходимости в том, чтобы этот процесс обесценивания довести до конца, ему достаточно объявить их неполноценными, как до этого он объявил недостойными жить всех душевнобольных. Все, кого он уничтожил, неусыпно присутствуют в нем. Масса убиенных взывает к своему умножению.
Он очень хорошо помнит, сколь велико их число: то, что факт и способ их уничтожения держались в тайне, будучи известны лишь тем, кто в нем участвовал, усиливает их воздействие на него. Они стали самой большой массой, какой он располагает, и они – его тайна. Как всякая масса, они напирают, требуя умножения. Так как он больше не может прибавить к ним врагов, ибо те взяли верх, он испытывает необходимость умножить эту массу за счет своего народа. До него и после него должно умереть как можно больше людей. Не зная внутренней связи этих событий – часть их еще была от него скрыта, – Шпеер не мог не испытывать глубочайшего ужаса от высказываний Гитлера, в которых эти события проглядывали. Что означали его разрушительные приказы, было ясно как день. Но то, как он их обосновывал, когда им пытались противиться, заставило Шпеера желать ему смерти. Сегодня нам трудно понять, почему каждый немец, узнавший об этих приказах, не чувствовал и не реагировал точно так же.
Но мы все, немцы и ненемцы, узнав позднее о тех делах, стали недоверчиво относиться к приказам. Мы теперь знаем больше, тот чудовищнейший пример к нам еще достаточно близок, и даже те, кто еще способен верить в приказы, хорошенько в них вникнут, прежде чем повиноваться. Тогда, однако, люди еще были воспитаны Гитлером так, что в слепом исполнении каждого его приказа видели высшую доблесть. Не было ценности, стоящей выше этого, отмена всех тех ценностей, которые в итоге очень длительных периодов истории были признаны общим достоянием человечества, произошла с ужасающей быстротой. Можно вполне уверенно сказать, что именно осознание этого факта объединило человечество в удивительнейшую коалицию для борьбы против Гитлера. В презрении к этим ценностям, в принижении их значения для людей всякого рода Гитлер проявил слепоту, не знающую себе равных. Даже если бы он победил, что немыслимо, его власть уже по одной этой причине очень быстро бы рухнула. Во всех углах и на всех концах его империи начались бы восстания, и этими восстаниями были бы в конце концов охвачены и его собственные сторонники. Он, черпавший свою уверенность в победах Наполеона, был неспособен учиться на собственных поражениях. Его глубочайшим стремлением было превзойти победы Наполеона. Невероятно, чтобы Гитлер, как уже было замечено, настаивал на завоевании России, если бы Наполеон не потерпел там неудачу. Сознание Гитлера – в плену у всех военных побед в истории. Но и поражения своих кумиров он должен для себя претворить в победы, хотя бы для того, чтобы их превзойти.
Он отталкивался от Версальского мира и поражения Германии в первой мировой войне. Борьбой против Версаля он начал покорять массы и в конце концов завоевал власть в Германии. Шаг за шагом удавалось ему ликвидировать последствия Версаля. С момента его победы над Францией, которая означала Версаль наоборот, он был обречен. Ибо теперь он был уверен в возможности обратить каждое поражение, в том числе поражение Наполеона в России, в победу.
Он считает себя способным на все, самое трудное ему по плечу, если он берется за дело, оно будет удаваться. Речь при этом идет о решениях, о внезапных акциях, о сокрытиях, требованиях, угрозах, торжественных обещаниях, нарушении договоров, временных ненападениях, в конце концов, о войнах, но речь также идет о некоем роде всезнания, и особенно в специальных областях.
Его память на цифры – особая тема. Цифры и числа играют для него иную роль, чем для других людей. В них есть что-то от масс, которые умножаются скачкообразно. Самая пылкая его страсть – это число немцев, которые должны оказаться все вместе в его рейхе. Смакование скачущего числа в его речах поражает. Сильнейшее средство для того, чтобы возбудить массу, – это показать ей ее рост. Пока масса чувствует, что она увеличивается, ей незачем распадаться. Чем выше число, которого, как ей говорят, она может достичь, тем сильнее ее впечатление от самой себя. Но ей надо дать также живое ощущение того, как она достигает такого числа. Все в нарастающем возбуждении карабкаются вверх. 60, 65, 68, 80 миллионов немцев! Без миллионов здесь не обойтись, воздействие этого числа он испытал на себе. Ему удастся свести их всех вместе. Масса, пораженная этими цифрами, воспринимает их как свое мгновенное приращение. Ее напряженность таким образом достигает предельно возможной меры. Человек, зарядившийся этой напряженностью, не может внутренне от нее освободиться. У него возникает неодолимое стремление опять оказаться в этом состоянии также и внешне.
Другие средства, которые пускаются в ход в таких случаях, известны. Не о них теперь речь. Так или иначе, примечательно, какое верное чутье проявил Шпеер в начале своей карьеры, рисуя чудовищного размера знамена и намечая особый порядок их расположения.
Что же касается пристрастия Гитлера к большим числам, то С людей оно перешло и на многое другое. Он с удовлетворением отдает себе отчет в огромной стоимости своих берлинских зданий, он хочет, чтобы она была как можно больше. Пример Людвига II Баварского его не пугает[58]58
Пример Людвига II Баварского его не пугает… – Канетти намекает на безграничную расточительность короля Людвига II Баварского, затеявшего строительство большого дворцового ансамбля и завязшего в долгах, которые впоследствии были покрыты Бисмарком, связанным с Людвигом II союзническими обязательствами.
[Закрыть], а наоборот, притягивает.
Он представляет себе, что со временем можно будет заманить американских туристов суммой в миллиард марок – столько стоила его Купол-гора в Берлине, – и его забавляет мысль, что им в угоду эту сумму можно повысить до полутора миллиардов. Числа, которые что-то перекрывают, он запоминает особенно охотно, эти числа у него – любимые.
Как только в войне происходит поворот, он начинает оперировать другими числами. Так как от него не смеют ничего утаивать он во всех случаях оставляет за собой возможность общего обзора и решения, – то его министрам вменяется в обязанность знакомить его с производственными показателями его врагов. В их скачкообразном росте есть фатальное сходство с его собственными числами, какими он привык пользоваться раньше для своих целей. Он боится их и отказывается что-либо о них знать. Живость скачущих цифр ему слишком хорошо известна. Теперь, когда они повернулись против него, он ощущает их враждебность и старается избежать контакта с ними, от них отворачиваясь.
Когда крупные немецкие города один за другим превращались в развалины, Шпеер был не единственным человеком, кто считал целесообразным, даже необходимым, чтобы Гитлер посетил эти города. Пример Черчилля был у всех перед глазами. Последний снова и снова навещал жертв войны, не принимавших непосредственного участия в боях. Он показывал им не только свое бесстрашие, но и свое сочувствие. Несмотря на дела, которыми он был нагружен сверх меры, он находил для этого время и своим присутствием демонстрировал, как важен вклад этих людей, как много они значат. Он требовал от гражданского населения гораздо больше, но зато и принимал его всерьез. Будь поведение Черчилля иным, состояние духа англичан в течение целого года, когда они в одиночестве противостояли врагу, превосходившему их силой и повсюду побеждавшему, возможно, пострадало бы в угрожающей степени.
Гитлер же, напротив того, упорно не желал показываться в разбомбленных городах. Трудно предположить, что ему – по крайней мере на ранней стадии этих событий – не хватало физического мужества для такого решения. Его войска оккупировали большую часть Европы, и ему вовсе не приходило в голову признавать себя побежденным. Однако кроме людей, ожидавших от него прямых приказов, и тех немногих, что составляли его узкий придворный штат, он привык иметь дело только с массами, и это были массы совершенно определенного рода.
Он овладел искусством обвинения, в годы подъема оно было его основным средством для возбуждения людей и сплочения их в массу. Когда они помогли ему достичь власти, то он в течение нескольких лет делал все возможное, чтобы удовлетворить чаяния этих масс и увериться в их восторженной привязанности. То было время его триумфальных поездок по Германии, атмосферы стихийного ликования, не всегда заранее организованного. Обратное действие этой атмосферы на него самого изображено Шпеером: Гитлер считал себя самым большим любимцем народа за всю историю Германии. Со времен Лютера[59]59
Лютер Мартин (1483–1546) – религиозный мыслитель и крупнейший деятель Реформации, глава протестантизма в Германии. Выступление Лютера против римско-католической церкви встретило широкую поддержку крестьянских масс.
[Закрыть] не было человека, к которому бы повсюду сами собой устремлялись крестьяне. Из этого и из своей организационной подготовки Гитлер почерпнул силы, чтобы перейти в наступление за пределами Германии. Началась серия легких побед, тем более воспринятых как чудо, что они дались без кровавых жертв. Он выглядел триумфатором еще до того, как прогремел хоть один выстрел, и остался им, когда прогремели первые выстрелы. Для него было естественно, чтобы его восторженно приветствовали как победителя. Эти приветствия как бы продолжали род и конъюнктуру массы, к которой он привык с самого начала. Масса, благодарившая своего фюрера, стала многочисленнее, но по роду своему это была та же масса, которую он вызвал к жизни, которой всегда оперировал.
Его представление о себе определялось именно этим, и он был не в состоянии предстать перед массой другого рода. Во-первых, он не желал, считал вредным менять или расширять то представление о нем, какое уже существовало у людей. Подобно тому, как он следил за тем, что публиковалось из его фотографий, как скрывал существование Евы Браун, чтобы не лишиться привязанности немецких женщин, считавших его одиноким, так же не хотел он и появляться в сочетании с разрушенными немецкими городами. От этого пострадал бы образ неизменно побеждающего и утратила бы вероятность его способность к окончательной победе. Он предпочел сохранить свой образ невредимым, нисколько не тронутым какими бы то ни было разрушениями внутри своего рейха, ни с одним из них не совмещаясь.
Нелегко решить, был ли он неправ в этом со своей ограниченной точки зрения. Вера в чудодейственное оружие, сохранявшаяся до конца, возможно, тоже была связана с невредимостью его образа как неизменного победителя. Пока он не принимал к сведению разрушения в Германии, пока не допускал их до себя лично, Германия, которая соответственно его мании была воплощена в его личности, казалась непобедимой.
Но надо также сказать, что он был бы совершенно неспособен посетить людей, имевших действительную причину для скорби и плача. С какими словами мог бы он к ним обратиться? Он не знал жалости ни к кому, кроме себя, и то в самые последние дни; кому бы он мог убедительно доказать свое сочувствие в несчастье? Он был неспособен даже сыграть «слабые» чувства, которые презирал, не говоря уже о том, чтобы их испытывать. Гитлера невозможно себе представить среди скорбящих. Недостаток всего, что только и делает человека человеком, – движений души, которые без цели и расчета, без всякой мысли об успехе или влиянии распространяются на других, даже незнакомых людей, – этот несомненный изъян, ужасающая пустота выявили бы его беспомощность и бессилие. Он, конечно, ни секунды не помышлял о том, чтобы поставить себя в такое положение.
Близкое окружение Гитлера в Оберзальцберге[60]60
Близкое окружение Гитлера в Оберзальцберге… – В Оберзальцберге, расположенном на одном из северо-восточных склонов Баварских Альп, размещалась резиденция Гитлера.
[Закрыть], те несколько человек, среди которых он проводит изрядную часть своего времени, удивительно немногочисленно. Оно состоит из старого, испытанного фотографа, шофера, секретаря, подруги, двух женщин-секретарш, кухарки и, наконец, еще одного человека совсем иного рода – лейб-архитектора. Все, за этим единственным исключением, подобраны по принципу самой примитивной полезности. Они не только целиком и полностью от него зависят – они никоим образом не способны иметь о нем какое-то собственное мнение. Среди них он всегда уверен в своем бесконечном превосходстве. О том, что его действительно занимает, о его планах и решениях они ничего не знают. Он может жить без всякой опаски за свою тайну: ее соблюдение для него высшая жизненная потребность. Это тайна великого государства, судьбы которого вершит он один, и он вполне может оправдать перед собой необходимость абсолютной секретности. Он достаточно часто замечает, что не доверяет никому, меньше всего – женщинам, и так как мыслящих женщин он к себе не подпускает, ему легко сохранять презрение к ним. В этом окружении, где никто не может проникнуть ему в душу, он чувствует себя хорошо, здесь он неприкосновенно живет как Единственный, коим себя считает. Поскольку никто не имеет на него права, он чувствует себя защищенным от прошений о помиловании, могущих до него дойти. Свою безупречность он видит в жесткости. От своего представления о власти он никогда не отклоняется, он впитал в себя всю власть своих исторических образцов и в ее последовательной защите видит причину своих успехов.
Но он все-таки ясно отдает себе отчет в том, что не может осуществлять власть без помощи тех, кто участвовал в его возвышении, кто уже им испытан. Этим людям он многое позволяет, до тех пор пока они ему служат и каждое его решение принимают безоговорочно. У него зоркий глаз на их всевозможные слабости, вплоть до коррупции. Пока он их знает, пока ничто подобное от него не укроется, он их терпит. К его кардинальным требованиям относится всеведение и в том, что касается этих людей. Он сам заботится, чтобы всеведение было исключительно его прерогативой, и для этого четко разделяет полномочия остальных. Он должен быть информирован обо всем, но кроме него – никто. В четком разделении задач, возлагаемых им на каждого из его помощников, он считает себя мастером. Он остерегается подпускать их близко к себе на долгое время, ибо таким образом они могли бы узнать больше, чем он им разрешает. В этом он проявляет по-своему верное чутье, так как единственный человек, который всегда рядом с ним, Борман, узнающий многое благодаря своему положению секретаря, вскоре действительно обретает власть.
Создается впечатление, что Гитлер прямо-таки нуждается в слабостях тех, кому он уделил долю власти. Не только потому, что таким образом он крепче держит их в руках и ему не нужно долго искать причины, если он хочет их сместить. Он сохраняет по отношению к ним чувство морального превосходства. Для него это потребность иметь право сказать себе, что он свободен от таких распространенных слабостей, как алчность, сладострастие, тщеславие, всего того, что относится к обыкновенной «мелкой» жизни. Если он контролирует образ, в каком предстает перед публикой, то имеет возможность обосновать это политически. Его беспокоит, что он может растолстеть, но тут нет ни капли тщеславия: фюрер с брюшком немыслим. Его грандиозные здания должны произвести впечатление на других властителей и сделать их более покорными. Но в основном они, как он говорит, задуманы для вечности: они должны укреплять самосознание его народа, когда его самого уже не будет в живых. Все, что он предпринимает, даже самое чрезмерное, служит этой цели, а так как он щедро наделен даром параноика для всего подыскивать основания, то он не находит в себе ничего такого, чего бы не мог убедительно оправдать и перед другими, и перед самим собой.
В мирном узком кругу он может свободно распространяться о своих приспешниках, тут он себя не принуждает к сдержанности, и очень занятно, но вместе с тем поучительно читать у Шпеера, как он о них высказывается. Геринга он высмеивает за страсть к охоте: легче легкого стрелять зверей издалека. Убивать животных – дело мясника. О тех, кто убивает людей, он не говорит. Мог ли он действительно считать это во всех случаях для себя опасным? «Философия» Розенберга[61]61
«Философия» Розенберга – имеется в виду апологетика расизма в книге «Миф XX века» идеолога фашизма Альфреда Розенберга (1893–1946).
[Закрыть] представляется ему непонятной. Он ее ни во что не ставит, но возникает впечатление, что распространение этой книги, ее огромные тиражи ему не по нутру. Правда, тиражи его собственной во много раз больше, но он не терпит, когда что-нибудь в какой-либо области приближается к нему и хотя бы издалека посягает на его исключительность. Германофильство Гиммлера его раздражает. Стоит ли напоминать человечеству, что германцы, будучи современниками Римской империи, жили в глинобитных хижинах? Он, Гитлер, вроде бы стыдится состояния этих древних германцев, живших вне культуры и искусства. Он, способный оценить Грютцнера[62]62
Грютцнер Эдуард фон (1846–1925) – немецкий художник, автор многочисленных жанровых зарисовок, изображающих, главным образом, застолья.
[Закрыть] и венскую Рингштрассе, чувствует свое высокое превосходство над ними. Довольно резко высказался он о Гиммлере, когда тот назвал Карла Великого истребителем саксов[63]63
…резко высказался он о Гиммлере, когда тот назвал Карла Великого истребителем саксов. – Имеется в виду казнь 4500 саксонских заложников под Верденом, учиненная Карлом Великим в отместку за поражение, нанесенное саксонцами его войску в 782 г.
[Закрыть]. Он одобряет избиение саксов, ибо через империю франков в Германию пришла культура. Это одобрение расправы с саксами словно бы предзнаменование его позднейшего равнодушия к немцам. Карла Великого он не позволяет осуждать хотя бы потому, что видит в нем своего предшественника. В сущности, германцев он уважает только со времен их Священной Римской империи, притягательная сила, какой обладают империи для него, человека, намеревающегося основать свою Всемирную империю, неодолима.
Его отношение к Шпееру существенно отличается от отношения ко всем другим. Гитлер видит в нем, как тот и сам понял, свою собственную молодость. Через него получит полное воплощение не только архитекторское честолюбие его молодых лет. В общении со Шпеером он вновь обретает частицу того воодушевления, которое переполняло его в его тогдашнем одиночестве. Возможно, он как-то догадывается об относительной чистоте своих ранних лет, лет прилежно-бесперспективных эскизов, выражавших восхищение иным, уже существовавшим до него. Быть может, он ничем так не восхищался, как «великой» архитектурой. Но он был бы неспособен понять, что, реализуя эти эскизы, разрушает единственно ценное, что было в этом восхищении, – его мечтательно-почтительный характер. Все виды «реализации» ныне возымели над ним какую-то свирепую власть, и он подчиняет ей каждое побуждение своего прошлого, которое в себе сохранил.
