Текст книги "Ряд случайных чисел [СИ]"

Автор книги: Елена Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

И уже через пятнадцать минут Гран ее вызвал.

– Дора? Ты приготовила? Денег на все хватило?

– Слушают? – прищурилась Дора.

– Пытаются! – хихикнул Гран. Он откровенно злорадствовал. От него столько лет отмахивались, а вот теперь! Ага! – Вот, просили узнать, каким образом сила полной луны могла помочь разогнать колонну демонстрантов? И каким образом люди могут ею управлять?

– Чего-чего? – уставилась на него Дора.

– Там в одной статье сказано: силами ОМОН.

– Тьфу! Это аббревиатура! Отряд милиции особого назначения!

– Да я-то знаю! А они решили, что это на эльфийском, уже плешь мне проели – что, да как, да почему! – Гран захихикал, забрал коробки с барбитуратами, которые Доре удалось купить за неделю, и ушел. Предстояло раздать их всем изучающим прозу человеческих будней. Что делать! Реалии человеческого бытия Перворожденные могли хоть как-то воспринимать только в полностью обдолбанном состоянии. В противном случае следовал рвотный рефлекс и глубокий обморок. Одно выражение «забой скота» уже вызывало длительную истерику – что ж говорить об остальном! Стражи были более лабильны и толерантны, но решали не они.

– Блин! И чего они так удивляются? У вас все точно так же, как у нас: право решений принадлежит тем, кто ни хрена не понимает в вопросе, – в сердцах сказала через пару дней Дора заскочившей к ней Милль. Та только руками развела. С Граном и компанией дело иметь оказалось гораздо проще и приятней. Не все, но большинство вампиров сочли дело стоящим, и уже через месяц Дора с большой радостью переправила во временное, но прилично оборудованное помещение десяток безымянных безнадежно больных, оформив это, как эвакуацию. Все прошло на удивление гладко. Никого не насторожило, что эвакуация происходит ночью. Как доехали, так и доехали – все-таки, другой город, далеко. И у Доры в лечебнице, и в двух других клиниках больных просто вынесли в порталы, открытые прямо в палате. Но и охрана на воротах, и ночной персонал – все могли на святом серпе поклясться, что приезжала голубая машина со златым снопом на борту, и дюжие санитары в новенькой синей форме присутствовали, и кто-то с ними даже рюмку пропустил, пока дежурный врач документы оформлял на выезд. И записи все в журнале в полном ажуре – вот, пожалуйста!

Больше всего Дору восхитило гигиеническое решение ухода за «кормлецами». Во все «стратегические» места вампиры вставляли им микроскопические постоянно действующие порталы, сфокусированные куда-то далеко. Сколько проблем решилось одним махом! Тем досаднее было ходить на работу, где больные по три-четыре-шесть часов лежали в собственных испражнениях, пока до них не дойдут руки малочисленного усталого и озлобленного персонала. «Сбегу, блин! Как есть сбегу!» каждый день думала Дора и… оставалась. Без нее станет еще немножко хуже.

Первые фермы для собственных нужд вампиры организовали быстро, благо брошенного скота уцелело немало. Идея разнообразить питание стремительно набирала сторонников, фермы росли, как грибы после дождя, работников стало не хватать. Именно сюда и потянулся первый ручеек из лагерей беженцев. К играющим детям подходила небогато одетая женщина.

– Ребятки! У меня здесь открытки и конфеты! Открытку надо отнести маме, прямо сейчас, а конфету после этого можно съесть! Только не хитрите! Конфеты эти волшебные: если кто открытку маме не отнесет, а конфету все-таки съест – у того живот заболит! А ты чего стоишь?

– У меня… нет… мамы… Только папа… Только он… – хлюпанье носом, энергичное вытирание рукавом.

– Это Весек! У него папик бухой на постоянку! – всеобщий жизнерадостный ржач. У детей беженцев свое чувство юмора.

– Пойдем-ка, сходим к твоему папе, – Весек (Дарин, Мирка – кто угодно или никого) и женщина уходили, дети бежали к мамам и совали им открытки, чтобы побыстрее добраться до конфеты. Через несколько дней две семьи из трех бесследно исчезали из лагеря. Никто не пытался выяснить – куда. Беженцы были для всех головной болью, исчезли – скатертью дорога!

А вот с Перворожденными была полная беда. С длинными перерывами и большим количеством успокоительных средств осилив подшивку газет, эльфы долго обсуждали сложившееся положение. Четыре раза вызывали Дору для консультаций, все еще не доверяя тому, что говорили им Стражи и вампиры. Вызвав ее в пятый раз, они объявили, что во всем виноваты они и только они, и поэтому должны сами все исправить. Они пойдут к людям, они будут убеждать, рассказывать и обучать! Напрасно Дора и вампиры со Стражами убеждали их в самоубийственности такого «хождения в народ».

– Вы не понимаете, райя! Все люди – наши потомки, пусть и неудачные! Мы не имели права пускать ваше развитие на самотек! Это наша вина, что ваша цивилизация приняла такие уродливые формы! Мы должны были вас воспитывать, а не предоставлять самих себе! Но мы все исправим!

– Да как вы пойдете, если вы от газетной статьи в обморок падаете? А у нас, между прочим, на каждом углу пирожки с мясом продают! – эльфы дружно позеленели. – Вот! О чем я и говорю! А ну, кто хочет котлетку из мяса молодых бычков? – громко и отчетливо сказала щедрая Дора и поспешно покинула собрание – находиться там после такого убийственного аргумента стало… неприятно.

Неизвестно, до чего еще додумались бы Перворожденные, вдруг почувствовав свою ответственность за судьбы мира – привести в действие ни один из своих планов они так и не успели. Уж слишком они были неспешны. Всего треть вампиров была когда-то людьми. Сотня остальных состояла из жен и мужей Стражей и Истинных – младших детей. Именно Стражи и Истинные – супруги вампиров – и взяли дело в свои руки, не спрашивая больше никого, только иногда советуясь с Дорой – чем, по ее мнению, грозит тот или иной шаг. Дора записалась во все библиотеки города, чтобы не вызывать подозрений гигантским количеством взятых книг – экономика, политика, право, социология, энергетика, география наконец. Так уж получилось, что эльфы не имели представления даже о климатических поясах – раньше их это просто не интересовало. Три года они заглатывали информацию о человеческом обществе, как удавы, потом начали действовать. Некоторые действия, в частности снабжение светляками, переманивание беженцев, распространение листовок и печатей исцеления, проводились все это время, но 1-го Снеготая 2289 года, в первый день весны, эльфы атаковали.

Человеческий мир оказался колоссом на глиняных ногах. В течение одной ночи во всем мире на всех крупных электростанциях исчезли ходовые части турбин. Исчезли тихо и незаметно, словно развеялись в воздухе – впрочем, так оно и было. Над составлением заклинания целый месяц работал десяток вампиров и четыре эльфа. Это было началом конца человеческой цивилизации. Начался коллапс, агония. Люди сопротивлялись до конца, еще целых одиннадцать лет не желая признавать, что теперь все будет по-другому. Зачем-то была объявлена повальная мобилизация, подняты в ружье все роды войск, леса поливали напалмом, бомбардировали, обстреливали. Далеко на севере спешно проводились исследования по созданию какого-то оружия совершенно сокрушительной силы – военных не беспокоило то, что на отвоеванной таким образом земле не сможет жить никто еще долгие-долгие годы. Не успели. Леса росли уже везде, быстро захватывая территорию со всех направлений одновременно. Густой ельник на месте вчерашней лаборатории оказался весьма доходчивым аргументом для того, чтобы работы были свернуты. 300-летняя война довольно подробно описана в учебниках истории, и не только. Даже теперь, спустя 6000 лет, представляют известный интерес воспоминания очевидцев – не будем приводить здесь имена, их довольно много, в каждой библиотеке имеется раздел, посвященный этой теме. Здесь же упомянем два факта. Во-первых, людьми за одиннадцать лет было подмечено, что первым признаком обреченности города на скорое зарастание становилось исчезновение детских домов – иногда вместе с персоналом – и психиатрических лечебниц. Исчезали здания целиком, вместе с фундаментом. Вы знаете, о чем я говорю – все эти здания можно увидеть и сейчас, на юго-западе столицы из них составлено четыре квартала и под заклинаниями сохранности они простоят еще не одну сотню лет. Экскурсии по музейному городку проводятся по три раза в день, все желающие могут ознакомиться. И второй факт, весьма печальный. Именно в последние одиннадцать лет войны в результате бомбежек, артобстрелов, или в бою погибла или была поднята в ле Скайн половина эльфов. Начинало войну четыре тысячи, осталось к 2301 году чуть больше двух. Жертв могло быть и больше, если бы у людей в распоряжении были бы управляемые воздушные средства передвижения. К счастью, кроме воздушных шаров и планеров, легко обезвреживаемых вампирами в третьей ипостаси, люди изобрести ничего не успели. След Афедоры Гривской, усыновленного ею мальчика и ее семьи затерялся где-то в землях ле Скайн, но Госпиталь, построенный в 2298 году у подножия холма Стэн, что над озером Стилл-эн-Вилл, назван ее именем.

365-й. 2296 год

– Ри? К тебе можно?

– Хо! Привет, последний!

– А сам-то?

– Не-е! Я не последний, я – единственный! Чуешь разницу? Да сядь ты, не маячь, лоза зеленая! И не тр-рогай это, ручки отшибу, сильно шаловливые! И нос любопытный не суй – отвалится!

– Ай! Да я ж… Ну, ладно, ладно… Я, вот, по делу, вообще-то…

– Что, опять?!? Пол сам мыть будешь – так и знай!

– Да нет! Я не про то! Я – вот что! Мне Рита тут пожаловалась – у них на фермах лошадки размножаться перестали. Уже два года ни одного жеребенка нет, а вроде все здоровые. Я сам смотрел. Может, ты что-нибудь посоветуешь?

– Лошадки? Лошадки – это можно. Печать мне оставь – я схожу, посмотрю. Сам-то как? Че-то ты не весел, зеленый друг зеленых друзей! Не из-за лошадок же?

– Да я… так… я… ничего… – эльф уныло пожал плечами.

– Да ладно! У тебя на лбу вот такенными буквами написано: не дает! Колись! – эльф так и взвился.

– Почему же это – не дает! – возмущенно зафыркал он, но тут же опомнился – Тьфу! Ну вот, как ты так можешь, а? Это ж… Тьфу! – он обиженно отвернулся, надувшись и покраснев. Ри заржал.

– Ой, убогий, не могу! Ты и через триста лет смущаться будешь? – эльф засопел. – Так что не так-то? Хочешь сказать, она к тебе плохо относиться стала? Не поверю, хоть убей!

– Да не-ет! Она… она ко мне хорошо… – эльф помолчал, пытаясь поймать слова. – Знаешь, мне стало не о чем с ней говорить! – наконец сказал он, будто делая открытие для самого себя.

– Оп-па! Это как – пожрал, в койку, и – свободен?

– А ты знаешь… А ты знаешь – почти так и получается! – печально удивился Вэйт. – Я ее почти не вижу. У нее все какие-то дела, строят они что-то, фермы у них какие-то. Знаешь, раньше мы с ней могли целый вечер просидеть на берегу – от меня виден закат, ты помнишь? Вот, просидеть могли молча, а чувство было такое, что разговаривали. А теперь наоборот. Вроде разговариваем, а… – он развел руками. – Нет, она со мной мила, очень заботится, чтобы меня не расстроить чем-нибудь, смешит, дурачится… Я не могу сказать, что я ей не нужен – наоборот, но…Что-то ушло, а я даже не знаю, что это было, понимаешь?

– Может, ты ее просто разлюбил?

– Разлюбил? А разве… так бывает? – растерялся Вэйт. – Мы же не умеем… разлюблять…

– Значит, теперь научитесь! Да че ты так переживаешь! Просто попробуй принять участие в ее жизни, хватит в своем углу сидеть! Тогда, даже если разлюбил – останется общее дело, хоть поговорить будет о чем! Будете дружить – всего делов! Вон, хоть с теми же лошадьми – кто тебе мешает?

– Я… Знаешь… я боюсь. Вдруг я увижу что-нибудь такое, ну, ты знаешь… я же… Ты же знаешь, как я реагирую.

– Ага. А на собрания ты не ходил, да?

– Собрания? А, Рита говорила, да. Нет, не ходил. Ну их!

– Вот и зря. Даже я заинтересовался! Там такие дела – у-у-у! На вот, только лопай осторожно, по половинке. Ваши все сейчас этим закидываются, чтобы в обмороки не падать. Я для опытов натырил, бери-бери, я еще сопру! Только не передозируйся, а то будешь такой – э-э-э! – Ри высунул язык и свел глаза к носу.

– Так может… не надо? – впечатлился эльф столь сильной и яркой демонстрацией идиотизма.

– Найди траву, которая так же действовать будет, – пожал плечами Ри. – Только это долго. Искать, дозу подбирать, еще траванешься в процессе! А тут уже все просчитано. Давай-давай! Ты свою вечером сегодня увидишь? Во-от! Тяпни сейчас и посмотри, что получится. Вы же все эмпаты хреновы, ты, наверно, общий нервозный фон снимаешь – вот тебе и плохо!

– Да? Ну, хорошо, – решился эльф. – Знаешь, спасибо тебе! Поговорил – и легче стало. Пойду я, пожалуй. А что мне Рите сказать, когда тебя ждать насчет лошадок?

– А вот завтра мы с тобой вместе… Не «ох», а вместе! Туда и сходим. А дальше не знаю, посмотрим. Ну, пока! Не кисни!

Глава вторая
Профи

Рэй Кириан дэ Брод, 20 лет, Зовущий
Парк Зверей, 8358 год

Деревня, где я родился, стояла у брода через речку Ирию. Так и называлась – Брод. Если рано утром запрячь вола, перейти Ирию и ехать не торопясь, к вечеру доберешься до Глинок, там живут гончары. Если ехать в другую сторону, придется заночевать в лесу – и ничего страшного, там место специально огороженное есть, с навесом даже. Зато к середине дня приедешь в Кузнецовку. Там село больше нашего раза в три, и кузница есть – одна на три, а может и четыре деревни. Весной, как подсыхала дорога, начинали ездить. Ездили мы, ездили к нам – менялись тем, что за зиму успели сделать. Деньги были как-то не в ходу – или я просто не помню? Это мне уже после Госпиталя ребята объясняли: 100 ниток – 1 клочок, 50 клочков – коготь, 5 когтей – лапа, 4 лапы – Зверь. А тогда – не помню, у меня точно денег не было. Наша деревня плела корзины, мебель, сундуки, еще делали короба из бересты. Летом все берега Ирии были утыканы колышками с веревками, уходившими в воду – лозу вымачивали. Потом вязанки вытаскивали и вешали сушиться под крышу бани, а у кого бани своей не было – на чердак. Лоза пахла совершенно особенно, я не знаю больше ничего, что так же пахло бы. Такой чуть горьковатый запах, и немножко отдавало речной тиной и сырым деревом. Часть прутьев мама ошкуривала до замачивания, и кору сушила – кора ивы целебная, помогает от лихорадки. Зимой отец приносил вязанку в сарай, зашпаривал кипятком в большом корыте и начиналось волшебство – иначе я это не воспринимал. Из невзрачных прутьев получалось кружево – прочное, легкое! Мне до сих пор жаль, что сожгли мамино кресло – его сплел отец, я нигде ни разу не видел чего-либо подобного! Еще очень обидно, что я почти не помню папиного лица – только руки. Большие, вроде бы неуклюжие, с толстыми пальцами, с волосками на тыльной стороне – но как ловко эти пальцы управлялись с лозой! Я страшно любил смотреть, как отец работает. Свешу голову с печки – и смотрю. Все казалось таким простым – раз, и сделал. А сам берешься – и расползается все в разные стороны. Той зимой я как раз начал у него учиться, даже кое-что помню. Кружевную, конечно, не сплету – а простую корзинку, наверно, смогу сделать.

А маму помню хорошо. На круглых румяных щеках у нее были ямочки, даже когда она не улыбалась, а светлые волосы она закалывала на макушке двумя деревянными резными гребнями. Их, и еще шкатулку, отдал резчик, старый Токи, за плетеный стул папиной работы. Помню, как мама учила меня читать. Сидели за столом у окна, на замерзшем стекле играли лучи низкого зимнего солнышка, от окна несло стужей, и мама кутала меня в тулуп, чтобы не застудился. Пахло щами, яблочным компотом, а от мамы какими-то травками.

– Это какая буква?

– Р-р-р.

– Молодец, а эта?

– Э-э-э.

– Правильно! А эта?

– Й – оказалось очень сложным произнести ее отдельно от слова.

– А вместе?

– Рэй! Так папу зовут!

– Да, и это твое первое имя. Ну-ка, напиши теперь!

Бабушка научила меня осенять себя святым серпом Жнецовым: от верха лба через ухо к подбородку – лезвие, от подбородка вниз – рукоять. И немножко – литании Жнеца. Когда бабушку хоронили, я смог повторять со всеми родственниками:

«Велико лежит поле, и неоглядно над ним небо. Несчетно в поле колосьев, и много трудов у Жнеца. Но жатва его всегда из лучших».

Там еще много говорится, но дальше я плакал. Я любил бабушку. Я потом спрашивал маму, что значат эти слова из литании. Значит, бабушка была лучшей, если Жнец ее забрал? Значит, лучшим быть плохо? Отец услышал и ответил так:

– Понимаешь, Кири, что лучший, что худший – главное, не такой, как все. А если не такой – с тебя и спрос другой будет, не как со всех. С лучшего – побольше, с худшего – поменьше. Это каждый сам решает, каким ему быть. А в литании просто говорится так, что, мол, хороший был человек. Для Жнеца все колосья хороши. Не бойся, раньше смерти не помрешь!

Зимы были долгие, снежные и холодные. В самые большие холода нас, детей, на улицу не выпускали. Те, у кого были братья и сестры, могли поиграть и дома, а я рос один. Видимо и читать так быстро выучился со скуки. У нас было несколько книг, я помню «Историю Мира», «Размышления о Жнеце Великом», «Поучения для травниц» – ее читала мама – и «Сказки». Последнюю я за две зимы зачитал до дыр. У нас никогда не появлялись ни эльфы, ни вампиры. У нас вообще была на удивление благополучная и тихая деревня. Я даже не знал, кто такой пьяница, пришлось у мамы спрашивать. Я сначала думал – это профессия такая, как гончар или резчик.

Я читал и мечтал. О, как я мечтал! Вот я вырасту и спасу прекрасную эльфийку – неважно, от чего, спасу – и все. И она меня, конечно, полюбит. И тогда… тогда… мы с ней… На этом моя фантазия пасовала, и я опять утыкался в сказки.

Зимой сообщение между деревнями прекращалось, дороги заносило снегом в рост человека. Разгребали после снегопадов только проходы между домами и спуски к реке – воду брать для бани, белье полоскать. Мужики ходили в лес на лыжах на охоту и за дровами с санками. В санки впрягались сами специальными лямками. Волам зимой на улице делать нечего – простужаются. Если в какой деревне случалась беда – пожар, или голодать начали – снаряжали гонца на лыжах в ближнюю, за помощью. На моей памяти такого не было, мне бабушка рассказывала. Еда – вообще святое. Нельзя едой жадничать. Зажиреешь – тут и махнет серпом Великий, ибо сказано: «Все колосья мои растут на поле моем и питаются от земли моей. И жатва моя всегда из лучших». Отец сказал, конечно, что все это чепуха, просто не по-человечески это – людей без помощи оставлять, Жнец там, или не Жнец – это совесть называется. А про Жнеца – это страшилка для тех, у кого совести как раз и нету. Я не знаю, кто из них был прав, но еду, бабушка говорила, всегда собирали, отправляли на санках и никогда ничего за это не просили. Нельзя же, чтобы целая деревня вымерла, пока мы тут свининку едим, грех это. А поодиночке у нас никто не голодал никогда, только если во всей деревне еды нет – вот тогда голод. Вот у Алики – трое детей, а мужа в лесу деревом зашибло. Конечно, ей их одной не прокормить! Так что ж, мы – 15 дворов – их прокормить не сможем, что ли? Алика-то после смерти мужа слегка умом тронулась, все встречать его ходила – уехал, мол, скоро вернется. И кормили. Они у всех по очереди жили: месяц у нас, месяц у соседей. Из них только младшая, Тайка, выжила. Сейчас уже большая, красивая, наверно, стала.

Если случалась оттепель, нас выпускали на улицу. О! Это был праздник! Мы строили крепости, воевали снежками, катались на досках с берега – весело было! В тот день мы как раз уже шли домой – наорались, набегались, вывалялись в снегу по уши. Начинало уже темнеть, в домах зажигались свечи, окна становились живыми, теплыми. Только у троих в нашей деревне были эльфийские светляки, в этих домах окна светились ярко, даже на снег бросая масляно-желтые квадраты. Мы стояли у дома Лонни – младшего сына старосты – спорили, кто победил в сражении. Вдруг на улице показался человек на лыжах, с одной палкой. Шел он со стороны Кузнецовки, был весь в снегу, сильно шатался и еле передвигал ноги. Лонни заорал:

 
– Пьяный дядька, красный нос!
Покажи-ка, что принес! —
 

и бросил в него снежком.

И попал. А «дядька» вдруг упал, задергался, а потом затих. Вэли ткнул Лонни в бок, и говорит:

– Ты че сделал-то, придурок? Это ж гонец, видать, из Кузнецовки! Иди, извинись, а то тебе папенька башку-то открутит!

Лонни пошел, присел и говорит:

– Эй, райн, ты че? – а тот ничо. Тут Лонни его за плечо потряс, шапка у райна с головы и свалилась. Лонни прямо отшатнулся и в снег сел, и лицо у него такое стало… Мы все врассыпную по домам, я к себе вбежал с криком «Мам, пап, там гонец из Кузнецовки помер!». Отец сразу ушел к старосте, а мама долго меня выспрашивала – трогал я этого райна, или нет. Я сказал, что не трогал, но она все равно обтерла меня отцовской брагой.

На следующий день Лонни гулять не вышел, его мать крикнула нам с крыльца, что он кашляет – простудился, мол, добегался! А через день он умер – и стало ясно, что принес нам «пьяный дядька». Чуму он нам принес, вот что. К тому времени кашляли уже все, кто прикасался к чужаку, кроме папы. Зимой у нас на погост не ездили, а клали в схрон – сарай на отшибе. Там, в ящиках с сушеной полынью и крапивой, ждал весны Сноп Жнеца Великого. Весной, когда земля хоть чуть-чуть оттаивала, отвозили их на телеге на погост. «И лягут в землю мою колосья мои, и взойдут зерна их для жизни новой на поле моем. И жатва моя всегда из лучших». Как говорила бабушка, иной раз всего-то один колосок в снопе – а какая тяжесть непомерная. Отец из схрона почти голым прибежал – как чувствовал, чем дело обернется, все там бросил, и тулуп, и варежки и шапку. Остальные закашляли на следующий день. Собаки – их у нас в деревне было три – выли хором четыре дня, потом куда-то делись. Я до сих пор не могу понять, почему староста не вызвал еще тогда, сразу, Детей Жнеца. Или у него печати не было? Но светляк-то был! Значит, не совсем «дикая» деревня была? Тогда – почему? Не знаю. Но не вызвал. А потом было уже поздно. Я вообще многого не понимаю. Не понимаю, зачем мы вообще жили – там? И – так. У нас в Броде ни у кого даже видеошара не было, а ведь они не дорогие совсем! Кому пришла в голову мысль – вот так жить – в глуши, на отшибе? А в Глинках и сейчас живут – до них мор, скорей всего, не дошел. Ну да, здесь дядьке Винсу никто не позволил бы шестерых детей заводить – только троих. Но, они бы живы были! А так он один совсем остался, и без жены, и без детей, и без дома. Не понимаю. И не пойму никогда. Нарочно, осознанно отрезать от знаний, от Мира – ну, ладно, себя самого – но обрекать своим выбором на такую жизнь своих детей? Я, когда в библиотеку в первый раз попал – я обалдел просто! У нас в доме книжек несколько штук было – и это считалось много, у большинства только «Поучения Жнеца» и были! А тут – такое! Я из библиотеки тогда год не вылезал, разрешили бы – и спал бы там же! Но на ночь все уходили, а я тогда не мог один оставаться. Странно получилось: я потерял родителей и дом – а в результате приобрел весь Мир. Ведь, если бы не мор, я прожил бы всю жизнь в Броде, и даже не подозревал бы, что в Мире есть библиотеки, видеошары, магия, Звери. Я даже не смог бы пойти их искать, потому что не знал об их существовании, и был уверен, что эльфы и вампиры бывают только в сказках. Я много думал обо всем этом, и то, что нам, детям, не рассказывали о Мире – это, по-моему, было очень плохо и несправедливо. Нас просто лишали самой возможности выбирать – нельзя же хотеть того, о чем даже не подозреваешь! Наверно, это как раз и делали для того, чтобы мы не ушли из деревни – а я бы точно ушел!

Так вот. Меня заперли дома. Я сидел на печи, слезая только по надобности, и, заткнув уши, читал «Сказки». Уши затыкал, чтобы не слышать, как истошно ревет в хлевах брошенная скотина. В пяти дворах держали коров, еще было несколько коз, волы, куры… О них некому уже было позаботиться, и они ревели, ревели, ревели… Про наших кур и уток я как-то позабыл – так и не знаю, что с ними стало. Может, мама их выпустила сразу, но, скорее, Дети сожгли их вместе со всей деревней, чтобы пресечь распространение заразы.

Мама наварила большой котел какой-то вонючей травы, обмыла все двери, косяки, пороги, лавки. На лицо себе, мне и отцу навязала тряпки, пропитанные той же гадостью. Выходили они только снегу набрать – для супа, да в сарай за дровами. Приходя, сразу обтирались этой жижей из котла. Помои выплескивали прямо с заднего крыльца, чтобы не выходить из дома. Мне райя в Госпитале потом сказала, что, если бы не оттепель, этих мер вполне хватило бы. Но была оттепель, безветрие – и через неделю к вечеру отец закашлял. Мне запретили слезать с печи вообще. Я сидел, забившись в самый дальний угол к стенке, и боялся. Мама плакала, отец кашлял и тоже плакал. Потом сказал: «Значит, так суждено, милая! Пойду дров напоследок принесу, пока могу еще. Хоть какой-то толк с меня будет, да и помирать в тепле не так обидно». И ушел. И не вернулся. Мама к тому времени уже тоже кашляла. «Кири, детка – сказала она – я каши наварила, поешь сам, ладно? А я лягу, плохо мне что-то». Это были последние слова, которые я от нее услышал. Глупо, да? Но, я думаю, на тот момент она уже не осознавала, что умирает, скорей всего, у нее был сильный жар. А может, она не хотела меня пугать – не знаю. Я поел каши, залез обратно на печь и постарался заснуть.

Утром, когда я проснулся, мама металась на кровати, хрипло, с присвистом дышала, бормотала что-то. Мне было очень страшно, но я слез, собрал остатки дров и растопил печь. От кровати и от ведра в углу тянуло тяжелым смрадом. Ведро я, не найдя крышки, прикрыл доской для пирогов, поел каши и решил, что надо напоить маму хотя бы водой. Взял кружку, подошел к кровати… Навстречу мне раскрылись два багровых невидящих ока, в углу перекошенного рта пузырилась слюна… Не помню, как я оказался на печи. Меня трясло от страха, я долго плакал, потом, видимо, заснул. Проснулся я ночью от холода. Момент, когда надо было закрыть вьюшку, я проспал, печь подо мной была ледяная совершенно. Мама протяжно хрипела – и вдруг стало тихо. Я как-то сразу понял – она умерла. Я остался один. Надо к тетке Рии пойти – подумал я. Осторожно, чтобы не посмотреть ненароком на кровать, слез с печи, прокрался к двери. Она не открывалась. Мне послышался сзади шорох. Я обернулся в панике, затравленно вжался в дверь спиной. С печи с тихим шорохом сползло мое одеяло и кучкой сложилось на полу. Из окон сквозь занавески падали косые плахи лунного света. Ни звука, ни движения – но от этого стало еще страшнее. Я тихо взвыл и начал отчаянно ломиться в дверь. Она наконец подалась, еще чуть-чуть – и распахнулась во всю ширь. И запах – кошмарный, невыносимый смрад хлынул внутрь. Наружная дверь была распахнута, в сенях на рассыпанных поленьях лежал отец, это его окоченевшая рука не давала двери раскрыться. Я заорал, я не помню – что я орал, выскочил на крыльцо – снег по колено, вцепился в перила…

Деревня была темной. За домами через улицу, за огородами стеной стоял черно-белый лес. Справа над улицей сияла огромная луна, а дороги между домами не было – только ровная нетронутая снежная целина – и ни одного следа, ни лыжни – ничего. И темные окна домов, слепые, мертвые, и снежные блестящие пылинки в воздухе, в лунном луче. И тишина – ни звука, ни стона, ни возгласа, давящая, ужасающая. Я был один. Один в снегу, один в мертвой деревне, один в лесу, один под черным небом, один на много-много дней пути в любую сторону – и я опять заорал. Я орал: «Не хочу-у-у! Не на-а-адо! Заберите меня, я тут не могу-у-у! Не буду-у-у!» Я много чего орал, пока голос не кончился совсем. Тогда я стал орать изнутри – меня аж трясло всего от напряжения – а я все смотрел на эту дурацкую луну и орал кому-то, кто был далеко-далеко. Орал душой, животом, всем телом. Мне НЕКУДА было идти, мне НЕКУДА было вернуться.

Я не знаю, сколько так простоял. Долго. И вдруг перед крыльцом полыхнуло. Загорелся ярким голубым светом вертикально вытянутый овальный контур. Оттуда кто-то выпрыгнул с перекатом, огляделся, буркнул за спину «форма шесть» и отошел, отряхиваясь. Из овала стали выскальзывать гибкие тела, затянутые во что-то белое, гладкое, с черными эмблемами на груди и спине. Вместо лиц у них были белые морды с дыркой посередине – ни рта, ни носа – а глаза огромные, темные, выпученные – и один из них шел ко мне! Я задергался, хрипло каркая ссаженным горлом, и понял, что ни рук, ни ног я не чувствую. Фигура остановилась, покопалась в сумке у пояса, что-то достала, стала подниматься на крыльцо. Я заметался, как лиса в капкане, захрипел…

– Де-етка! – басом укоризненно сказал этот кошмар – Ну, все уже, все, – и, ловко поймав меня за затылок, прижал к моему лицу мягкую тряпку, пахнущую чуть-чуть едко, но восхитительно свежо. И эта свежесть сразу перебила жуткую вонь, навсегда связавшуюся для меня со снегом и холодом. Здесь, в Парке, их не бывает, но, если мне случается попасть туда, где они есть – я сразу непроизвольно начинаю принюхиваться, со страхом ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь потянет тем, страшным, от которого желудок завязывается узлом, а рот наполняется желчью.

А тогда мне вдруг стало тепло, спокойно, ноги подогнулись. Меня подхватили чьи-то руки, понесли… Последнее, что я помню – черная эмблема на белой груди: косо стоящий серп, на клинок надета корона, и надпись «Даже Корона подвластна Жнецу».