Текст книги "Сто рассказов о Крыме"

Автор книги: Елена Криштоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Родственник Грозного

В мае пещерные города Мангуп-Кале и Чуфут-Кале в белых, тяжелых от росы цветах боярышника. Боярышник на воле пахнет тонко, нежно и печально. А куст, устремленный ветром к обрыву, похож на большое крыло вот-вот готовой улететь птицы.

Если по высокой траве, скрывшей старые тропинки и старые фундаменты, подойти к остаткам крепостной стены и глянуть вниз – дух захватит: так широко видны окрестные холмы, поросшие лесом, приютные долины и синие ущелья, так далеко внизу вьется узенький шнурок дороги, раздваивается, уходит и вас зовет. Словно это и не связь всего-навсего между селами или перевалами, а некий символ, призыв, против которого нет сил устоять. Но вы и в самом деле можете спуститься вниз и запылить на «москвиче» или «газике» в любую сторону, прочь от бурых ракушечниковых стен. А представьте, как смотрел на дорогу пленник, за которого то ли дадут выкуп, то ли нет; то ли разменяют его на Донце на знатного мурзу, то ли так вот и гнить ему в сырой яме, вытесанной в толще ракушечника. Не одна такая яма сохранилась до наших дней, но сегодня все захвачено дерезой, шиповником, смотрится весело. Экскурсовод останавливает идущих за ним, говорит об удивительной жизни Афанасия Нагого, родственника Ивана Грозного, иногда путает, приплетая к его биографии еще и то, что случилось с царским воеводой Шереметевым сто лет спустя…

Афанасий Нагой прибыл в Бахчисарай, ставший к тому времени столицей Крымского ханства, первым послом окрепшего государства русского. Однако очередной из быстро сменявшихся ханов Гиреев этой силы еще не осознал. Стал по обычаю торговаться:

– Король польский мне дает казну ежегодно, а твой государь со мною бранится. Пусть шлет казну – будем говорить.

– Государь наш дружбы не покупает, – уже так мог сказать посол, и ногу мог смело выставить вперед, и шубой с царского плеча тряхнуть. Не свой гонор показывая, а помня: за ним стоит государство, набравшее силу.

– А я люблю того, кто больше денег дает…

Не один день прикидывал хан и так и этак: кому обещать мир – Польше или России? Лучше, пожалуй, с Польшей напасть на Москву. Авось удастся отбить Казань и Астрахань? Хотя нет, вряд ли отобьешь, да и попутная добыча не верна. И тем более она не верна, что поход затеян султаном турецким, а крымцы ему нужны лишь как живая сила. Велел султан приготовить оружие и телеги под добычу. Но повезут добычу на тех телегах в Кафу, чтоб переправить за море.

Однако все равно, верна добыча или не верна, уплывет в Турцию или осядет в нарядном городе Бахчисарае, готовиться надо. Султан велел.

Послу, разумеется, о походе на Москву не говорят. Посол в это время сидит в яме, в колодках, рассуждает по свободному времени об участи своей и своего отечества.

Надо сказать, что и в обычной, более спокойной обстановке посла не балуют. Гирей охоч на всякие унизительные процедуры, без коих в его покои не взойдешь. Кроме того, разрешает унижать посла любому: дворцовой страже, просто всаднику на улице, который обдаст грязью из-под копыт коня, прошипит: "У, нечистый, собака. Зачем сидишь здесь? Не нужен – если Астрахань с Казанью для нас у своего государя выпросить не можешь".

На что Нагой по повелению Ивана Грозного отвечал: "Когда то ведется, чтоб, взявши города, отдавать их?"

А вообще, что за характер был у этого облеченного властью царского родственника! Его и в колодки забивали, и взашей грозились выгнать из Крыма – он все терпел, понимая, как может помочь родине. Ходил по чудному городу Бахчисараю, прислушивался к пестрой, разноязыкой толпе, поил "для вестей" турецкого агу и прочих. Всю обстановку знал чуть ли не лучше хана. Однако, как ни старался внушить хану, что с сильным соседом задираться не стоит, не все от его уговоров зависело. 17 000 турецкого войска прибыло в Кафу, к ним присоединилось 50 000 крымцев, и все это двинулось по Дону на каторгах. А каторгами назывались всего лишь гребные суда, где прикованными к скамьям сидели рабы, пленники, и среди них много русских, даже и послы в качестве гребцов-каторжан встречались. Нагого участь подобная миновала, а других – нет…

Что же касается Казани и Астрахани, в том походе они вовсе взяты не были, и хан попросил эти два ханства за Нагого, в момент из посла превратившегося в пленника. Попросил на авось, отлично понимая, что никто их ему не отдаст. Не та, как сейчас говорят, ситуация.

Хотя почему – не та? Три года сряду на Руси неурожай. А теперь еще и мор. Ослабела Русь – бери ее голыми руками. И весной 1571 года в самом деле набежали крымцы на Москву, сожгли ее предместья и ограбили. Добраться до Москвы без боя хану помогли бояре-изменники. В тот раз в полон взяли много русских, говорят – до ста пятидесяти тысяч. То-то был рынок в Кафе! Красавиц продавали в турецкие гаремы, русских мамок – в далекий Египет. Считалось – нет кормилицы лучше: будет она жалеть и чужое дитя как свое. Продавали молодых мужчин на каторги всех морских держав, включая Испанию. И ее армады не на этой ли мускульной тяге, не на этих ли живых моторах ходили к чужим берегам, когда не случалось ветра?..

Я брожу по Бахчисараю поздней весной, цветет боярышник; сильно – жизнью, солнцем пахнет молодая трава, и даже разогретые камни тоже пахнут, – в расселинах их проклюнулся чабрец. Пытаюсь представить, что чувствовал Афанасий Нагой в мае 1571 года, глядя вот на это цветение, на эти минареты, на эти нарядные кровли, на чужую, но в чем-то уже привычную жизнь? Что испытывал он, когда в город пригнали пленных? И что, когда узнал об измене, указавшей открытую дорогу к стенам Москвы?

«Чайки» в Кафе

Почему это возле крепостей земля похожа на пепел, а рано засохшая мусорная трава покрывает склоны холмов, как ржавчина? Во всяком случае, в Судаке так и здесь, в Феодосии, у Карантина так. И одинаково тут и там растет куст сурепки на крыше старого храма, цветет низкорослая, обтрепанная персидская ромашка.

Башня Климента и вторая Угловая, и та, что у нынешнего рыбацкого причала, стоят рыжими, шершавыми громадами, сложенные из побуревших плит известняка. А где подходили к городу «чайки» гетмана Сагайдачного, завернув сюда после взятия Синопы и Трапезунда, точно сейчас никто не скажет.

Может быть, некоторые из них уперлись носами в песок вот здесь, где стоят четыре моторные фелюги? А может быть, казаки, опьяненные веселой удачей у турецких берегов, подгребли ночью прямо к подножию холма, на котором стоит Угловая?

Операция Сагайдачного – это был десант в самом прямом смысле слова: подошли на судах с моря, высадили войско, прокрались под покровом ночи к цитадели… Через триста шестьдесят лет никаких следов не могло сохраниться и не сохранилось от набега, кроме упоминания в летописях и песнях. А стены – стоят. Всюду на мелководье дотлевают железные останки другого десанта, тысяча девятьсот сорок первого года. Белые птицы обсели ржавое железо. Штиль такой, что отчетливо розовеет на шелковой воде слабая радужная полоса мазута. Тишина.

Обыкновенно в таких случаях говорят: закрой глаза и увидишь… Сколько ни закрываю, не могу увидеть, как берут эти стены люди, вооруженные только пищалями да легкими пушками. Так же, как не могу представить те тридцать тысяч невольников, которые томились за стенами Кафы, ожидая своей участи. Единовременно – тридцать тысяч. Одних продавали, других пригоняли на их место…

 
Зажурилась Україна, що ніде прожитии,
Витоптала орда кіньми маленькії діти…
 

Так поют те, кто остался дома, в сожженном селе, а других гонят далеко, уже и из глаз пропали. Пахнет степь полынью и тоской, бредут пленники «связкой»: руки скручены сыромятными ремнями, сквозь ремни продеты деревянные шесты; так и на базар выведут в Кафе, проклятом городе.

Татарам хорошо, под ними крепкие кони, на одном едешь, два других отдыхают. Всадники предвкушают, как будут делить ясырь, продать выкликая: "Вот новые, простые, самые не хитрые рабы, зубы белые, крепкие, мышцы – канаты, гнали их из-под басурманского города Тернополя, ни один не пал…"

А ненасытная Кафа уже ждет. Перекупщики ходят по городу, оттопырив ухо: прислушиваются, откуда еще, кроме Стамбула, поступили заказы, кто может набить цену на раба… Но цены не растут. Пленные из Московии, с Украины идут еще дешевле прочих: ненадежны, могут убежать.

В Кафе пленников погрузят на корабли, и будут они уже не пленники – рабы. Повезут их через море, и тех, кто умрет, сбросят в волны, а оставшихся ждет разная участь: мальчиков заставят забыть обычай отцов, отдадут в янычары. Станут они "детьми султана", свирепой гвардией, которой поручаются самые рисковые и кровавые набеги. Молодых женщин продадут в гаремы. На стариках и старухах, как на дичи, будут учиться стрелять дети турецкой знати. А тех, кто в силе, скуют цепями, заклеймят, погонят на работу.

Кто был уже в полоне, да вырвался по какому-то случаю, рассказывает, каково в туретчине. Показывали казаки рубцы на спинах, незаживающие раны на щиколотках, спрашивали: неужели же не дрогнет казацкое сердце за товарищей?

Сердце вздрагивало, обливалось кровью…

…В 1615 году, как и во многие другие годы, казаки валили лес, «шили» из него узкие, в 16 метров длиной лодки «чайки», смолили днища, готовили вязанки камыша, чтоб приторочить к лодкам – для устойчивости.

Старые кобзари ходили по пыльным селам, пели о турецкой неволе. Волосы на голове у слушателей шевелились сами собой, когда глухие голоса как будто издали выговаривали:

 
Село наше запалили
I багатство розграбили
Стару неньку зарубали,
А миленьку в полон взяли…
 

Кобзари пели не только для того, чтоб облегчить душу. У них была еще цель: создать, говоря современным слогом, общественное мнение. Пели затем, чтоб не забыли те, кто руководил походом, завернуть в Кафу после удачи своей в Синопе. Богатство, как известно, делает человека забывчивым, а тут, гляди, вспомнят, услышав в сердце дальний рокот бандуры.

…К Кафе подошли ночью. Стояли на воде высокие каторги. Казаки всматривались в них глазами, привыкшими просверливать тьму. Неужели твой брат, Дмитро, вот тут где-то совсем рядом тяжко дышит во сне, прикованный к тяжелому веслу? А про Петра точно люди говорили: таскает камни в городе, а ноги у него под кайданами гниют… Куда Петро таскает камни? Не на поновление ли башен, что выступили вдруг из темноты, закрыв собой полнеба?

Гребли так, что головы чуть не касались колен, а весла гнулись и поскрипывали в уключинах, хоть были те хорошо смазаны. Половина казаков гребла, другая стояла наготове. Еще взмах весел, еще, еще, и можно будет, зацепив каторгу крючьями, вскочить на ее палубу! А там пойдет пирушка!

Жестоки средние века, дешево стоит жизнь человеческая, а все равно ради нее, не ради заморских тряпок или золота шел в поход и Грицко, и Петро, и веселый Василь, у которого семерых братьев угнали в неволю.

Как разыгралась битва, ни летопись, ни другие документы до нас не донесли. Только потом всплескивали руками современники и очевидцы:

"Казаки так отважны, что не только при равных силах, но и 20 «чаек» не побоятся 30 галер падишаха", – говорил итальянец д'Асколи, живший долгое время в Крыму.

"Можно без конца перечислять преимущества казацкой милиции, – вторит ему польский историк Пясецкий. – По словам самих турок, никого они не страшатся больше казаков".

А султан, как свидетельствует украинский летописец Григорий Грабянка, восклицал в досаде: "Когда окрестные панства на меня возстают, я на обидви уши сплю, а о казаках мушу единым ухом слухати".

…Тридцать тысяч запорожцев пришло тогда в Кафу на легких своих «чайках». Были среди них, конечно, и такие, что жили до того невольниками в городе и знали все ходы-выходы. Они и привели, очевидно, всю братию под стены так, что крепость была взята, хотя сегодня представляется это почти неправдоподобным.

Одно дело прочесть: пришли и – взяли. Другое – вот здесь, в бывшем Карантине, походить по пепельным холмам, представить, чтo нужно было взять…

Находившись, я сижу на скамейке, поставленной над обрывом в зарослях дерезы. В той башне, которая стоит у самой воды, рыбаки устроили себе кладовку и носят туда корзины со сладкой рыбой барабулькой, у которой есть и другое название: «султанка». Прошел по палубе старой фелюги рыбак, нога не сгибается в колене. И другого хромого я минут пять назад видела на причале. Это – тоже война, как и то рваное ржавое железо, чуть выступающее над водой, которое нарядными белыми бусами обсели чайки…

Говорят, именно в чаек переселяются души погибших в море рыбаков. И вот так на мягких, быстро трепещущих крыльях подлетают почти к родному порогу. А как быть с душами погибших казаков? Или с теми, кто ушел на дно, прикованный к своей скамье на лодке с красноречивым названием – каторга?

Тоже, наверное, прилетают, смотрят на прямоугольные башни, обрушить которые не смогло время, тоскуют, ищут своих. Никакой даже самой малой бусинки не найти от тебя, Настя, никакого следа на шершавом камне, а ямка от маленькой пятки в пыли точно такая же, как если бы ты ее оставила десять жизней тому назад.

…Сзади меня хлопает калитка, выходит мальчик. Мальчика догоняет старушечий трубный голос, таким хорошо кричать с причала:

– Томатного, скажешь, триста грамм. В бутыль набузуй квасу, а в банку бери абрикосового. Полную банку бери, Марина тоже любит абрикосовый!

Урчит мотор на одной из фелюг, старая женщина, присевшая рядом, вслух гадает, куда пойдут рыбаки сыпать сети; кричат чайки, и видно какого усилия стоит им, этим вроде бы легким птицам, удержаться в воздухе на одном месте, прямо над фелюгой, которую они провожают…

Как начинался Севастополь

России нужна вода

Петр I

Как начинался Севастополь

Очень странно, скажу я вам, держать в руках три толстых, обыкновенных, современных тома, на которых написано: «Суворов. Документы». Во втором, например, – сохранившиеся рапорты, письма, реестры о крымских и кубанских делах после Кучук-Кайнарджийского мира.

Турция в те времена все еще не могла поверить, что Крым она уже потеряла, что Россия уже вышла к воде. К тому самому Черному морю, к которому рвалась со времен Петра I и которое когда-то, в средние века, именовалось морем Русским.

Обстановка в Крыму была зыбкая, тревожная. Между тем требовалось соблюсти интересы России без выстрела, чтоб сгоряча не влететь в новую войну с Турцией, к ней Россия еще не была готова. Войсками в это время в Крыму командовал не кто иной, как Александр Васильевич Суворов.

В жизни Суворова так много блистательных страниц, что биографы его обычно пропускают страницы крымские. В самом деле, он здесь скучал без боевых походов, болел лихорадкой, томился от капризов бахчисарайского хана Шагин-Гирея, досаждавшего мальчишеским тщеславием, неумением наладить отношения со своими же подданными, глупым, заведенным ни к чему французским политесом. Впрочем, в том ли заключалось главное? Важно, что положиться на Гирея нельзя: чуть что случится, переметнется к туркам. Положиться нельзя, а использовать в интересах России – можно.

Главный же интерес – освободить полуостров от турок окончательно. Что значит: выдворить их без выстрелов, даже худого слова не говоря, из Ахтиарской бухты, где стоят их корабли, неведомо на что питая надежду. То ли выжидают, то ли дерзят всем своим видом: землю, мол, вы у нас оттягали, а на море наша сила. Нечего вам против нас выставить. И действительно: пока нечего.

Но и на турецких кораблях положение, как говорили перебежчики, тяжелое: войско голодает плачевно. Высадиться на берег для закупки продуктов им не удается, но и приказа отправляться назад в Стамбул они не получают. Иные турецкие корабли хитрости ради поднимали русский флаг, следуя мимо прибрежных укреплений. Иные готовы были по-петушиному задрать, втянуть в сражение любое русское судно.

"Что будет, – спрашивал Суворов фельдмаршала Румянцева, – если стамбульцы выгрузятца, укреплятца, моих внушениев угроз не внимут, внедрятца внутрь земли? Вооруженная рука то зло одна превозможет!"

Однако именно о вооруженной руке даже речи вслух не должно было быть. А конфликт назревал – прорвалось напряжение в июне 1778 года. 16 числа в рапорте своем по начальству Суворов описывает вероломное нападение трех турок на донских казаков, одного из которых они убили и ограбили.

Дабы неповадно туркам было и дальше следовать по скользкому пути, который мог, наконец, привести к нарушению мира, Суворов требует, чтоб турецкий адмирал сурово наказал виновных.

Адмирал медлит. Нрав Суворова не дозволяет бездействия. Между тем, как действовать? Как, если главная забота не подать Порте Оттоманской прицепки в нарушении якобы со стороны Российской дружественного союза? Тут приходится воевать не числом, не умением даже, а одной хитростью, выдумкой дипломатической. Таланта такого рода современники в Суворове не подозревали. Однако он у него был.

Прежде всего, Суворов пригласил с собой Шагин-Гирея верхами объехать берег, ту самую часть его, которая особенно хорошо просматривалась с турецких кораблей. Суворов все время держался рядом с Шагин-Гиреем, показывал туркам, с кем теперь дружит крымский хан. Да как дружит – так и пляшет его тонконогий черный конь рядом с суворовской широкоспинной кобылой! А сам Шагин-Гирей только что в лицо не заглядывает русскому генералу.

Но прогулка была не просто прогулкой ради порчи нервов турецкому командованию. Суворов еще раз осмотрел места будущих укреплений Ахтиарской бухты. И ночью 15 июня отдал приказ трем батальонам "с приличною артиллерией и конницей" начать скрытно земляные работы по обе стороны бухты. К рассвету, был приказ, работы прекратить.

Утром Гаджи-Мегмет, командующий турецким флотом, увидел позади кораблей, у входа в море, довольно значительные укрепления, а на них – ни единого человека. Что такое? Зачем? Уж не хочет ли хитроумный Суворов запереть корабли в бухте? От Гаджи-Мегмета к Суворову полетел скорее нервный, чем обоснованный вопрос: что все это значит?

Впрочем, начиная работы, Суворов как раз рассчитывал на то, что у турецкого адмирала не выдержат нервы.

Морща в усмешке тонкие губы, Суворов писал размашистый ответ: "Дружески получа ваше письмо, удивляюсь нечаянному вопросу, не разрушили ли мы обосторонней дружбы… К нарушению взаимного мира никаких намерений у нас нет, а, напротив, все наше старание к тому одному устремлено, чтобы содружество сохранить свято. Итак, мой приятель, из сего ясно видеть можете мою искреннюю откровенность и что сумнение ваше выходит из действия вашей внутренности"…

Надо думать, иронию послания Гаджи-Мегмет понял. Но дело было сделано: «внутренность» адмирала не выдержала – неприятно, почти невозможно было наблюдать, как за спиной у тебя вырастают укрепления. Гаджи-Мегмет отдал приказ своим кораблям: из бухты выйти! Ветра не было, весельные лодки тянули фрегаты из гавани – такую порол спешку турецкий адмирал.

Потом Гаджи-Мегмет локти себе кусал, поняв, сколь опрометчив был его приказ. Суворов же мог не без торжества наблюдать турецкие корабли, освободившие Ахтиарскую бухту и стоявшие на рейде напротив деревень Учкуй и Авлита.

А бухта была доподлинно хороша. Или, может быть, к красоте и удобству ее многое добавляло то, что и туркам она приглянулась? Засватанная девка, известно, всем кажется краше. Но нет, бухта была точно хороша – в белых берегах, кое-где поросших лесом, узкая, недоступная ветрам, прозрачная…

Между тем Гаджи-Мегмет решил зайти снова в нее, якобы за пресной водой. Его не пустили. Проторчав несколько дней в виду строящихся русских укреплений, флот ушел в Синоп.

Императрица Екатерина отметила заслуги генерал-поручика Суворова. "…За вытеснение турецкого флота из Ахтиарской бухты" Суворову пожалована золотая табакерка. Слово вытеснение очень точно передавало суть дела.

Однако турки на том не оставили свои притязания. Уже в августе того же 1778 года их флот численностью более 170 «флагов» вновь приблизился к южным берегам Крыма, а затем блокировал все побережье от Балаклавы до Кафы. Ну что ж, корабли, как на прогулке, дефилировали взад-вперед вдоль берегов, пытаясь приглядеть место удобное для десанта. А по бурой от пыли и выжженных трав прибрежной степи, тоже взад-вперед, передвигались русские войска. Турки просились "сходить на берег для прогулки, – отказано под карантином; нескольким чиновным посидеть в Кафской бирже – отказано; набрать на суда пресной воды – отказано; той воды несколько бочонков – с полной ласковостью отказано" – так доносил в реляциях Суворов, провожая взглядом турецкие корабли, взявшие обратный курс на Константинополь.

Ставка турок на восстание татарской знати в Крыму провалилась. Укрепления береговой линии не разрешали надеяться на легкий успех. Эти укрепления и были, по существу, началом военному городу Севастополю. Я подумала так, стоя в Ленинграде в Александро-Невской лавре. Стояла я там над надписью на мраморном полу: "Здесь лежит Суворов". И никаких объяснений к этой чисто суворовской краткости. А уж если русский ты, должен сам знать, кто такой Суворов.

И мне захотелось написать о летних зеленых с белыми срезами холмах Севастополя, чтобы напомнить: "Здесь тоже стоял Суворов!" Стоял, нагнулся для чего-то, помял в маленькой быстрой руке комок земли, кивнул солдату, поднявшему к нему загорелое лицо:

– Ну, услужил, братец, услужил! Не с твоей ли лопаты город начался? Большой город, упаси бог: опора флоту, берегам – крепость, слава оружию русскому.