Текст книги "Сто рассказов о Крыме"

Автор книги: Елена Криштоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Тридцатая батарея

Шофер, с которым я побывала в «домике Потапова» и который повез меня дальше, пережил всю войну в Севастополе шустрым, как он говорил, и бесстрашным, как я полагаю, севастопольским мальчишкой. А потом, уже после войны, действительную отбывал на тридцатой, восстановленной или восстанавливаемой к этому времени. В потерны тридцатой же он лазил сразу после освобождения, но сейчас не помнит, где действительно случившееся и виденное, где легенды, которые впитало сердце…

Нет, вмятины на стволах огромных орудий они, мальчишки, ощупывали своими руками – это точно, и точно были следы ржавой крови в потерне, где умер комиссар батареи Соловьев. Может быть, конечно, кто-то другой, но все говорили: Соловьев. И еще говорили: культей только что отнятой руки Соловьев ударил о ствол, хотел что-то написать кровью, но сил уже не было.

Помнит, как мальчишки искали выход водостока, по которому пытались уйти "из-под бетона" командир батареи Александер и еще несколько оставшихся в живых.

Остальные воспоминания шли помельче: жители разбитой, разграбленной Любимовки подбирали на батарее снарядные ящики – это была у них и мебель и чемоданы. Из гильз делали ведра, кастрюли, кто-то как будто рассказывал о консервах, которые вроде бы нашли в дальнем отсеке.

И тут мы заговорили о «Доре». О том, что вопрос так и остался открытым: существовала ли эта сверхмощная мортира на самом деле.

С одной стороны, есть снимок: рядом с ее неразорвавшимся снарядом стоит инструктор политотдела по фамилии Калинкин. Подпись: "Рост старшего политрука 180 сантиметров, длина снаряда 240 сантиметров". С другой стороны – почему немецкое командование о «Доре» ничего не говорило в своих документах, хотя мортира «Карл» в них отмечалась? С одной стороны – в своих воспоминаниях, красноречиво названных "Утерянные победы", Манштейн о «Доре» вспоминает с подробностями: лафет – высотой с трехэтажный дом, только ствол везли на трех специальных железнодорожных платформах. С другой – кто не знает, что Манштейн умеет и соврать?

И все-таки, наверное, «Дора» действительно по приказу самого Гитлера была привезена под Севастополь для поединка с тридцатой.

Тридцатая была одной из тех батарей, что своим огнем остановила в ноябре бросок немцев к Севастополю. Иные зарубежные историки и по сей день сваливают неудачу на усталость армии и беззаботность командования, так же, впрочем, как провал наступления под Москвой списывают за счет небывалых морозов…

…Между тем, когда еще не подошла к городу Приморская армия, когда еще седьмая бригада морской пехоты с боями пробивалась в Севастополь, когда в одном из кавказских портов грузилась на крейсеры восьмая – батареи уже сражались.

…Стояло раннее утро 31 октября, и первая немецкая автоколонна, довольно небрежно замаскированная, ползла по шоссе… Корректировщики тридцатой лежали в кустах, далеко от своей батареи и так близко к дороге, что до них долетал не только натужный шум немецких моторов, но и запах бензинного перегара. Как только от них поступил сигнал, на батарее заработали механические транспортеры, подавая фугасные снаряды. Краснофлотец Пономаренко успел написать мелом на одном из них: "Смерть презренным фашистам!" Потом бывали и другие надписи: "Это вам, подлецы, за смерть боевых друзей", "Гитлеру все равно конец!", просто: "Держите!" – и трудно объяснить словами, почему сердце требовало этих безмолвных выкриков, но оно требовало…

Батарея стреляла по железнодорожному пути и вокзалу в Бахчисарае, в стереотрубу корректировщикам ясно было видно: снаряды разметали пути, попали в паровоз, в несколько вагонов, которые стали гореть, неестественно желтым пламенем – в них везли боеприпасы. И корректировщики если не с ужасом, то, во всяком случае, с почтительным изумлением смотрели на результаты работы своей тридцатой.

В те же дни тридцатая громила немецкие составы на станции Биюк-Сюрень, которая теперь мирно и нежно называется Сиренью, помогала отбиться от врага маленькой батарее лейтенанта Заики. У батареи было много работы: еще не подошла артиллерия Приморской, мало было кораблей, способных вести огонь на дальние дистанции. Во время декабрьского штурма фронт постепенно приближался к тридцатой. Прорвались к батарее немецкие танки, было занято Братское кладбище, фашисты залегли в домиках Казарменного городка…

…Немцы называли тридцатую так: форт "Максим Горький-1". Фортом "Максим Горький-2" для них была тридцать пятая береговая, такой же мощности, только стоявшая на мысе Херсонес. Но наши, прислушиваясь к громовым рыкам залпов, говорили иногда по-домашнему: "У Сони сегодня стреляют". "У Сони" – потому что рядом лежали земли совхоза имени Софьи Перовской.

Но «Соня» ли, "Максим ли Горький-1" – сражались с «Дорой» с вызывающим недоумением упорством. О чем, наверное, писалось в тогдашних немецких письмах, как и в позднейших мемуарах. Сколько же, оказывается, надо пороху и тола, чтоб подавить русских, засевших под своим бетоном! Но – погодите! – и бетон дает трещины, и мы посмотрим, как будут выглядеть большевики голенькими.

И «Дора» садила и садила по тридцатой. А штурм ее Манштейн с неисправимой пунктуальностью назначил на 17 июня. Немцы поставили против тридцатой почти целую дивизию, за сутки выпустили по ней до двух тысяч снарядов и мин, стремясь подавить внешние огневые точки и тогда уже подойти к батарее вплотную.

Утром семнадцатого на батарее оставалось еще двадцать пулеметов, да десять захватили с собой отступившие сюда части Приморской армии. Кроме того, действовало еще два орудия малого калибра – не главные стволы, а «стволики», как их здесь называли.

Из орудий главного калибра уцелело два ствола, но почти не было боеприпасов. В ход пошли учебные болванки, а потом стали стрелять холостыми, и эти холостые выстрелы струей пороховых газов поражали врага на расстоянии трехсот метров. Но скоро кончились и холостые…

Немцы подняли над батареей в знак своего торжества большие флаги со свастикой. Несколько флагов – у командной рубки, над башнями, у входа под массив. Поединок их с тридцатой вроде бы закончился. Предстояло только газами, толом, дымовыми шашками выкурить из-под бетона последних защитников. И, если повезет, взять живым командира этого форта Александера. Поединок с ним германского вермахта как бы продолжался и после гибели тридцатой. Группе Александера не удалось прорваться к партизанам, он был взят в плен.

– Ну, какой же вы русский! – говорил ему немецкий офицер при допросе. – У вас-то и фамилия немецкая или шведская – Александер!

– Дело не в фамилии. Я родился в России, отец мой был русским и дед. Я из военной семьи, три моих брата и сейчас воюют против вас…

Этот диалог можно бы и продолжить, но кто поручится за его точность? Достоверно только то, что имя Александера фашистам нужно было не меньше его военных знаний. Какой бы козырь оказался у них в руках: сам командир непобедимого форта "Максим Горький" работает на вермахт.

– Ваша смерть в случае отказа будет ужасна. Кроме того, это будет безымянная смерть, даже тело ваше затеряется среди сотен таких же. Подумайте, – внушали Александеру. – А у нас вас оценят высоко.

Александер молчал или отрицательно поводил окровавленной головой – какая разница? Тело его действительно не нашли, а был он молодым, с той щегольской подтянутостью, какая отличает потомственных военных, особенно флотских. Что же касается имени его, то севастопольские мальчишки не всегда говорят: тридцатая, но очень часто: батарея Александера. Особенно если это бывшие мальчишки, вроде моего спутника.

Совершенно секретно

Тощий вещмешок Мисюры, вместе с двумя другими, стоял на вытоптанной траве под дубком, росшим у штабной землянки. Как было условлено, Махнева, Талышева и Мисюру перед самым выходом на задание вызвал к себе командир, и таким образом пакет, обернутый куском аптечной клеенки, удалось всунуть под Мисюровы пожитки незаметно. Времени же на то, чтоб перетряхивать свой скарб, у предателя уже не оставалось.

Времени было в обрез, они спешили к шоссе с заданием, о котором Махневу с Талышевым и Мисюре было известно разное. Мисюра считал его рядовым выходом на диверсию, приуроченным, может быть, к тому, чтоб проверить его в деле. О том, что он раскрыт, Мисюра не знал, хотя и чувствовал себя в отряде неуютно. Выход в Алушту его тоже не радовал: возвращаться к немцам с пустыми руками он не мог, а рисковать лишний раз своей шкурой, которую могли продырявить в любой перестрелке, с какой это радости?

Разно думали о задании три человека, пробиравшихся по ночному душному лесу лета тысяча девятьсот сорок второго. Разно думали они и о всей жизни вообще и, в частности, о Севастополе, к третьему штурму которого готовился в это время враг. Махнев и Талышев, знавшие истинный замысел задания, наверное, думали, что город держится еще и потому, что помогают партизаны.

Мисюра о Севастополе вряд ли думал. А если и думал, то только в том смысле, что так или иначе Севастополь будет взят, и начнется настоящая жизнь: со своей землей, своими конями и без страха. Хотя – нет, со страхом, пожалуй, не удастся распрощаться до конца войны. А может, и после конца ее будет мерещиться за каждым углом партизанская барашковая шапка?

Мисюра повел лопатками, как на сквозняке, отгоняя от себя ненужные мысли. Что будет потом, то будет. А сейчас надо выжить. И надо еще выслужить ту землю, которая ему снится ночами.

…О том, что день назад в партизанский лес прилетел самолет, Мисюра знал. Но не знал о том, что самолет доставил в штаб два пакета. И что один, с грифом "совершенно секретно", был спрятан на дне его вещмешка и сейчас лежал там, завернутый в кусок аптечной клеенки…

Летние ночи коротки, и к рассвету едва дошли до шоссе. Вот оно с вырубленными вдоль бровки деревьями, так что незамеченным к самому асфальту не подползешь. Вот оно с предупреждающими визгливыми надписями: "Внимание! Партизаны!" "На поворотах обстреляй кусты!" Вот оно с патрулями на мотоциклах, блестящее от утренней обильной росы…

Ночью по шоссе движения нет. Манштейн вынужден был запретить его в целях сохранения живой силы и техники. И еще он отдал приказ, чтоб машины и румынские каруцы двигались по шоссе целыми караванами и ни в коем случае не в одиночку.

Много лет спустя в своих воспоминаниях бывший командующий фашистскими войсками на полуострове напишет, что партизаны стали реальной угрозой с момента захвата Крыма. Что даже днем партизаны нападали на мелкие подразделения или одиночные машинные, а ночью одиночная машина не смела показаться на дороге.

Но до конца войны еще далеко. Еще тяжело, из последних сил обороняется Севастополь, еще уверены в своей скорой победе мотоциклисты-патрульные, промчавшиеся по шоссе в ранних лучах ясного солнца, еще Мисюра мечтает о той жизни, в которой слово «мое» станет главным словом. В этой жизни его, Мисюру, наконец-то перестанут пугать и начнут бояться. Уж он зажмет их в кулак до писка, до юшки, того же Талышева, того же Махнева или, во всяком случае, им подобных.

Мисюра тяжело повел шеей вправо-влево, посмотрел на Махнева, на Талышева, деловито шагавших рядом, усмехнулся внутри себя, не выпуская улыбку на губы. Нет, кому-кому, а этим двум жизни он не оставит. Талышев ему особенно не нравился: до черноты обветренные, молодые щеки его играли желваками, светлые глаза с точечными зрачками были злы и спокойны. Талышев прислушивался к дальнему, натужному вою машин, поднимавшихся на перевал…

Через несколько минут фашистские машины были уже напротив тех кустов, где они сидели в засаде, и Талышев с Махневым ринулись на шоссе, увлекая с собой Мисюру, так, будто решили ввязаться в бой, будто бой этот для них был важен…

Партизанская ли, фашистская ли пуля догнала Мисюру? Об этом уже никто не узнает…

…Пакет с грифом "совершенно секретно" лежал на столе у Манштейна. Среди бумаг, аккуратно завернутых в клеенку, были бесспорные свидетельства того, что наши ждут подкрепления в виде десанта на Ай-Петри и в районе Ялты…

У немцев не осталось ни малейшего сомнения в подлинности документов. Возможно, опознав своего агента, они решили, что Мисюре удалось выкрасть ценный пакет, что он нес его им, да не сумел донести…

Как бы то ни было, а армейские разведчики в тот же день отметили передвижение немецких войск, явно навязанное пакетом с грифом "совершенно секретно". Противник был вынужден сделать переброску в районы, куда, собственно, и «приглашал» его подложенный в вещмешок Мисюре приказ.

История эта, описанная не в одной книжке о партизанском движении в Крыму, была мне известна давно. Однако оставалась какой-то отвлеченной, не наполненной ни характерами, ни приметами. Но недавно узнаю: придумал ход с пакетом не то Иван Ефимович Петров, не то начальник штаба Крылов. А непосредственно осуществлял операцию Андрей Игнатьевич Ковтун. Со стороны же партизан – Георгий Леонидович Северский, командовавший в это время силами третьего партизанского района.

И что интересно: только через много лет после войны на одной из военно-исторических конференций в Симферополе Ковтун спросил у сидящего рядом партизана: не слышал ли тот случайно об операции с пакетом под грифом "совершенно секретно"?

– А как же? – ответил партизан. – Конечно, слышал. И даже сам имел к нему отношение.

Партизан этот оказался Махневым. Потом Ковтун познакомился с Северским и Талышевым. А еще через некоторое время, прочтя мемуары Манштейна, генерал Ковтун имел удовольствие поделиться с товарищами новостью: фельдмаршал признался, что единственный раз за всю войну попался на удочку именно тогда, в сорок втором, что был «мистифицирован» у стен Севастополя.

Для меня в этой истории есть одна особая черточка: я хорошо знаю всех ее участников, особенно Ковтуна и Северского. И когда встречаю их на улице, когда советуюсь с ними по тому или иному вопросу, каждый раз, будто вновь начинаю удивляться, что это сегодня совсем вроде бы штатские люди, как и я занимающиеся литературой, не только были солдатами войны, как многие были, но и ее командующими, диктующими ей повороты.

Большой прочес

Надо еще учесть, какое состояние было у них после падения Севастополя, после того, как на третий день немцы устроили в городе парад. Это угнетало посильнее голода и страшной жажды в сухом, со всех сторон обложенном карателями лесу лета тысяча девятьсот сорок второго.

Теперь Манштейн должен был взяться за них, освободить свои тылы от «бандитов», которые девять месяцев сковывали его, Манштейна, одиннадцатую армию, были глазами, ушами осажденного города, вели рельсовую войну, подрывая немецкие составы, машины, даже штабы, и вообще заставляли жить с унизительной оглядкой…

Как начнется «прочее»? Откуда, когда? Первое, что стало известно, – пойдут от Севастополя через Бельбекскую долину. Много позже узнали: пойти должно было – и пошло – двадцать две тысячи, тремя волнами, вторая на расстоянии пятисот-семисот метров от первой, развернутым фронтом, локоть к локтю, загоняя в «мешок» под Чатыр-Дагом. Пленных велено было не брать.

А партизан, способных вести активную борьбу, оставалось, кто считает – около тысячи, кто – всего пятьсот человек. Это зависит от того, как понимать: "способных вести…" Все были истощены, многие ранены.

Решать, что делать, предстояло среди других Георгию Леонидовичу Северскому, и до сих пор он помнит длинные и в то же время катастрофически малые минуты, когда никакое приемлемое решение не приходило в голову.

В конце концов, заминировали палатки штаба третьего района, оставили боевую группу Леонида Вихмана, пошли в сторону хребта Хейролан. Шли, подвязав все, что могло брякнуть, звякнуть. Нельзя было дышать. И вот что непостижимо – даже дети двигались, как тени, без звука. Кстати говоря, на сравнении "как тени" стоит остановиться, сказать, что немцы, обожавшие кодовые названия, окрестили эту операция "Schwarz Schatten" – "Черная тень". Черная тень, которая должна опуститься над лесом…

Пока что над лесом опустилась южная звездная ночь. А внизу, в долинах, усиленные всплеском ракет, зажглись сотни огней: костры немецких привалов. Одни считают, что немцы световыми этими эффектами подбадривали себя. Другие – что демонстрировали неуязвимость. Было, очевидно, и то, и то. Очутившись в партизанском лесу, хоть и после падения Севастополя, они были совсем не так беззаботны, как им хотелось.

Но как пахло от тех костров едой! Мясной, сытной пищей. Этот запах всем врезался в память, как величайшее оскорбление. Тем более, что продовольственный запас бахчисарайцев, например, целиком умещался в противогазной сумке Миши Самойленко, помощника командира отряда по разведке. Миша, наклонив черную кудрявую голову, резал вяленое мясо маленькими кусочками в толщину пальца. Приложит палец, как мерку, и режет: получайте, может быть, последнюю в жизни еду.

Так многие и считали: может быть последнюю. А выход искать надо было командирам: Георгию Северскому, Михаилу Македонскому, Христофору Чусси, комиссару Никанорову. Выход в буквальном смысле слова: проход, прореху в цепи, куда можно нырнуть. Коридор, через который в течение двух, ну, пяти минут бесшумно ринутся полтысячи человек и окажутся уже за спиной первой цепи, то есть между первой и второй, и пойдут в их же направлении, невидимо возвращаясь на место ночевки. И дальше так будут идти по лесу, став тенью тени…

Как ни странно, проскочить решили не ночью. Ночью еще рискованнее: можно зашуметь, споткнувшись наступить на гнилой сучок, съехать по откосу. А на рассвете, когда немцев разморило от долгого ожидания зари, как одно сплошное минутное дуновение ринулись вниз по лобовому склону Хейролана, который немцы обтекали с боков, поднимаясь на плоскогорье… Все! Свершилось!

И дальше сумели. Но тут надо вернуться к штабным палаткам, где оставался Леонид Вихман. Немцы подошли и бросились к этим далеко видным палаткам из парашютного шелка. Тут же раздались взрывы, потом выстрелы, а через минуту можно было наблюдать картину полной паники. Самую сладкую партизанскому глазу картину, когда в одно мгновение стройная цепь хорошо натренированных убийц превращалась в вопящее, бросающее оружие, сталкивающееся лбами месиво.

"Партизанен! Партизанен!" – кто слышал этот крик, мог точно понять себе цену. И цена была не малая, если такой ужас звучал в вопле: "Партизанен! Партизанен!" А ведь не случайно попавший в лес вопил, а кто-то из двадцати двух тысяч, подкрепленных минометами, пушками, танкетками, авиацией, чувством собственной безнаказанности.

Среди тех, кто взлетел на партизанских минах, был немецкий подполковник, планшетку его сняли с сосны, а в ней оказались карты, схемы с план подробно разработанной операции.

"Первой группе стрелков совместно с 18-й пехотной дивизией с северного направления и второй группе горных стрелков южного направления прибыть в зону расположения партизан к 12/VII после полудня.

Для проведения прочеса приказываю:

…В первой колонне участвуют 23-й батальон горных стрелков, 3-й батальон горных стрелков… В каждом батальоне иметь 35 пулеметчиков".

К плану была приложена инструкция, как допрашивать, как расстреливать, чем вооружаться, начиная с компасов, рюкзаков, ракет, сухого калорийного пайка, кончая специальными знаниями, какими обладают обычно бывшие лесники, пастухи, охотники всех рангов и сословий.

Трудно переоценить значение этого документа для партизан, тем более, что в нем скрупулезно были указаны маршруты и с точностью до минут обозначено, в какое время на какой поляне или вершине должна появиться та или иная часть. Одним словом, все предусмотрели, все расписали и даже заранее оповестили население Крыма по радио: "Ждите: через пять дней жизнь на полуострове нормализуется. С «бандитами» будет покончено".

Надо сказать, что несколько раз, оторвавшись от преследователей, партизаны тоже слушали юлящий, противный до судороги в челюстях "Голос Крыма".

– Вот брешет, вот брешет, – удивленно наклонялся над рацией бедовый парень Николай Гордиенко. – О, чуете? Аж на лапах приседает перед хозяином.

– Окружили нас, значит, гранатами забросали и, как звать, забыли, – Митя Аверьянов тоже говорил удивленно, но неторопливо, будто прислушиваясь. – Подрастерялся парень, если на такую липу пошел…

"Парень" – это в понимании Мити был сам Манштейн, очевидно и в действительности обескураженный результатами «прочеса», который первоначально представлялся ему чем-то вроде успешной прогулки. Во всяком случае, после боев под Севастополем карательный марш по свежему воздуху и зеленому лесу мог бы выглядеть именно так, и вот…

Самойленко тоже слушал радио, кривил запекшиеся губы, но считал: лучше агитации в нашу пользу не придумаешь. Чего стоит немецкая похвальба – в этом они сами расписались. А «Голос» юлил между тем, перечисляя якобы отбитые обозы, толпы идущих в плен, и опять заверял: мирное население может чувствовать себя в безопасности…

– Наши, значит, отцы, сестры, дети, – он покосился на ухмылку Николая, на его поднятый, требующий тишины палец, – могут теперь, говорю, спать спокойно: и ты, Гордиенко, убитый, и я.

Гордиенко кивнул пальцем, ближе наклонился к коробке приемника:

– Ничего, воскреснем, не журись, Миша! Ишь, собака: сто тридцать убитых под Абдугой насчитал, а там и одного не было…

…На пятый день точно в назначенный час «прочес» заканчивался. Пели немецкие рожки, спускались в долину танкетки, шли несколько поутратившие самоуверенность пешие и конные части. Все пункты встречи, все часы были соблюдены с возможной скрупулезностью, но что-то покатилось не по правилам…

Ах, это "не по правилам!" Как выбивало оно из колен привыкших главным считать слово «порядок». Порядок, безапелляционно установленный на захваченной земле: "За невыполнение – расстрел"! Порядок, предусмотрительно расчертивший лес на клеточки и все-таки не обеспечивший успеха "Черной тени".

Партизаны смотрели на немцев сверху. На всю эту стройную кутерьму сборов и понимали: остались жить. Вернее, остались живой, боеспособной воинской единицей. Впереди были новые испытания, очевидно, не менее жестокие, а теперь надо было только перейти дорогу, идущую через Бешуй на Алушту.

Выбрали минуту, ринулись одним духом на косогор из редколесья. Ноги уже разбежались по сухой траве, как вдруг из-за поворота показался конный взвод румын. Партизаны оцепенели: еще бы! Один призывный выстрел, и сюда ринется вся техника, вся двадцатитысячная сытая сила.

Но и румыны понимали: если выстрелят, через пять минут от взвода ничего не останется. А может быть, им к тому же надоело воевать за интересы "арийцев"?

Вспоминают: Македонский окликнул пленного румына по фамилии Апостолов, по имени Тома:

– Томка, переведи им: будут молчать, мы их не тронем.

И румыны ответили:

– Благодарим за великодушие.

Но иные утверждают: разминулись безмолвно, в сухой, напряженной тишине, перевели дыхание, когда офицер отпустил шенкеля, послал лошадь вперед.