Текст книги "Воздыхание окованных. Русская сага"

Автор книги: Екатерина Домбровская-Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

С этой целью в течение двух лет Вера регулярно посещала царского старца Григория Распутина, о чем регулярно делала подробные записи (впрочем, дневники она вела еще со времен отрочества, уже тогда готовясь стать писательницей), на основе которых спустя восемь лет она написала подробные воспоминания о своих посещениях Г. Распутина, ставшие ныне камнем преткновения между сторонниками и противниками старца. Это была та сама «тетя Вера», которая приезжая из Орехова к нам в Москву, спала у нас под роялем и строго предупреждала меня, что она мне «не мать и не бабушка» (а она была мне все-таки бабушка – бабушкина сестра), а потому шалостей моих никогда не потерпит…

В одном из писем своих Вере Александр Александрович писал:

«4 ноября 1916 года. Нижний.

Милая Верочка, … буду [в Москве] вероятно в середине ноября. Может быть, привезу и Маму. В Орехово располагаю поехать вечером в пятницу 11 числа. Вчера снесло мост и сообщение опять паромом, так что привезти с собой вряд ли что удастся. Удалось ли тебе купить дешевого масла – пишут, что у вас Сибирское масло по 1р. 40 к. – тоже, что и присланное мне стоит. – Ты спрашиваешь в письме, отчего людям на земле тесно – это главным образом оттого, что землю захватили в собственность, и не всякий желающий может теперь получить себе место на земном шаре, разве после смерти, и должен поступать в ряды пролетариев. Твой Папа».

Александр Александрович Микулин был человеком дела, практиком. Всю жизнь он непрестанно колесил по дорогам России, объезжая и инспектируя фабрики, наблюдая за тем, как исполняется фабричное законодательство, принятое в России и соблюдаются права рабочих, охрана их труда. Он много видел, много знал о реальной русской жизни, о том, какой ценой входил в силу русский капитализм, какие жертвы ему приносились, как жили и чем самые простые люди – и крестьяне, и рабочие – все те же вчерашние крестьяне. Отлично знал он и то, скольких трудов стоило преодолеть сопротивление предпринимателей, чтобы хоть как-то ослабить страшные нагрузки на человека в промышленном производстве. Он был так устроен видно от рождения, что не мог спокойно видеть и тут же забывать как не бывшие человеческие страдания. Брат ссорился с ним и гневался на него как на политика, а Микулин никогда не был политиком, он был народолюбцем, человек с сострадательным отзывчивым сердцем. Сам он во всю жизнь знал бедность. Причем бедность для русских образованных людей вполне типичную, характерную… И когда он учился в гимназии, и в Училище, он вполне мог вслед за Ф.М. Достоевским написать и своему отцу такое же письмо, как отписал в свое время Федор Михайлович своему папеньке:

«Будь я на воле, на свободе… я обжился бы с железною нуждою. Стыдно было бы тогда мне и заикнуться о помощи… но это будущее недалеко, и Вы меня со временем увидите. Теперь же… иметь чай, сахар… необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке или в такую погоду придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мной случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю… Прощайте, мой любезный папенька».

Степень этой бедности – в особенности учащейся молодежи, была тщательно и правдиво описана Достоевским в Раскольникове. Эту же бедность знал и Николай Егорович в гимназии и в Университете. А ведь это были родовитые, благородные дворяне, с исторической памятью о заслугах предков перед Отечеством, а жили они и питались все время своего учения – а это годы! – много хуже обычного крестьянина. Многие из них становились больными, истощенными, чахоточными – и неудивительно, если учась в наших северных краях таковой юноша зимами имел на форменной тужурке один лишь плед, да рваные тонкие сапоги на ногах.

Легко теперь иным неореволюционерам реанимировать казалось бы, давно похороненный вместе с истматом классовый подход, возбуждая новые волны ненависти к дворянству, духовенству, к образованным слоям старого русского общества. Как и раньше, так и сейчас за этими волнами социальной ненависти и осуждения всегда стоит нежелание знать и понимать русскую жизнь такой, какой она была. Понимать жизнь вообще, такой, какова она есть от Бога и прежде всего по причине греховности человека.

А.А. Микулин знал жизнь не понаслышке. Он хорошо знал жизнь простого народа, и мог, наверное, воскликнуть вслед за Радищевым: «Душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Только не о человечестве пекся Александр Микулин, а о России, понимая, какой вулкан под нею зреет.

Начав служить, он многие годы имел только весьма скудное жалование и быстро разрастающуюся семью, а так же младшую сестру и брата, которым неустанно помогал. Чуть окрепнув финансово, он тут же стал заниматься благотворительностью: устроил общество вспомоществования бедным студентам (это было в Киеве), народный дом, а сам в то же самое время, как вспоминала Вера Егоровна, ходил в латанных и перелетанных сапогах.

Александр Александрович был типичным бессребреником, воплощенной скромности и жизненной непритязательности человеком. Любил в Орехове сам работать на поле, когда бывал в отпусках, – хорошо знал и уважал крестьянскую работу. Вот такой этой был человек. Честности, разумеется, кристальной… Однако повод брату для осуждения его все-таки, как ни крути, не верти, он подал…

* * *

Я всегда хотела его понять, как только можно глубже заглянуть в его сердце, – как мне сейчас, да и во всю жизнь, не хватало такого человека! Может быть, вместе думая, мы бы нашли достойный выход из того, что приводило его в отчаяние, какую-то единственно возможный и достойный православного человека, человека совестливого и отзывчивого и состоявшего на государевой службе выход. Ведь все его политические «уклонения» в сторону прогрессистов, кадетов – у него это было именно от отчаяния, от безысходности что-то изменить в окружающей жизни. Он был научен «опытами быстротекущей жизни». Не случайно ведь вышла из-под пера его книга «Фабричная инспекция в России» – историко-социологический обзор – свидетельство того, как трудно и медленно в течение четверти века и с какими препятствиями внедрялись в России порядки, способные хоть как-то ограждать и защищать права рабочих от непомерной и беспечной алчности хозяев. Он знал всю эту механику досконально: кто, как и почему не хотел ослабить давление на работника – простого человека…

Близкое знакомство Микулина с русской промышленностью подавало для «многой печали» немалые знания…

«Промышленное развитие России, начавшееся со времен Петра I, имело непреложным своим следствием возникновение у нас, как и во всех других странах рабочего вопроса, сущность которого лежит в несогласованности во многих случаях интересов предпринимателей и рабочих…». С этих простых слов начинался серьезный исследовательский труд А.А. Микулина, который выдержал два издания – в 1906 и в 1907 годах и стал классикой литературы в этом жанре.

Самыми показательными среди статистических выкладок этой книги были, пожалуй, страницы, посвященные труду малолетних на фабриках, – процентное соотношение малолетних к общему числу рабочих доходило в России, к примеру, на хлопчатобумажных фабриках, до 26,3 %. В большинстве своем дети работали столько же, сколько и взрослые, а иногда даже и больше, оставаясь после ухода старших для уборки мастерских. Средняя продолжительность рабочего дня подростка составляла 12 с половиной часов в день, а на некоторых производствах и 14 часов; нередко превышался и этот предел: дети и подростки работали даже по 16–18 часов в сутки.

В своей работе Микулин шаг за шагом строго, методично и спокойно показывал, кто и как был заинтересован в России в разрешении рабочего вопроса, а кто "перекрывал кислород". Монаршая власть, по всей видимости, ясно понимала необходимость фабричной инспекции, ограждающей права рабочих от произвола хозяев, но почему-то торможение бюрократического клана, среди которого тон задавали крупные владельцы предприятий и из дворян и из купечества, оказывалось много сильнее, чем решимость самодержцев. Чего стоило отвоевать для малолетних рабочих хотя бы еще один праздничный день в году…

Фабричные инспекторы, преодолевавшие в год тысячи километров пути в своих объездах фабрик, – а это была поистине тяжелая работа, – сообщали о том, что положение рабочих совершенно бесправно, расплата с ними нерегулярна и потому семьи рабочих становятся заложниками ростовщиков, выработка очень низкая, к тому же ее истощают штрафы, жилье ужасное – нечистоплотное, крайне тесное, – те самые перенаселенные бараки, в которых нет никакой вентиляции, медицинская помощь на фабриках есть полная фикция…

Конечно, братья Микулины занимались очень непохожими родами деятельности и интересы их лежали в разных сферах. Хотя и для того и для другого на первом месте безусловно стояли судьбы и благо Отечества. Иосиф Александрович не мог сомневаться в своей верности монархии. Но разве Александр Александрович был не верен? В 1916 году он был Высочайшим указом удостоен высокого придворного чина камергера, что соответствовало армейскому званию генерал-майора. Братья сравнялись в чинах. Если младший брат восходил к нему по военной лестнице, будучи всегда в поле зрения Государя в зоне высших блестящих чинов, то старший брат заслужил в глазах Царя это звание не только своим опытом, знаниями, но и исключительной с нравственной точки зрения гражданской честностью на таком не выгодном для карьеры поприще, как защита интересов рабочих. И это о многом говорит: как и о самом А.А. Микулине, так и о Самодержце. А так же о тех, кто тормозил здоровое развитие России…

* * *

В 1910 году Киев нежданно широко и ярко праздновал двадцатипятилетие деятельности А.А. Микулина. Было огромное количество адресов и поздравлений – и по сей день пусть обветшалые, а где и по краям обгрызенные мышами, наверное, ореховскими, в те сокрытые от всего мира зимы в когдатошние годы – до войны или после, когда зимовали там мои полуголодные бабушки, эти адреса хранятся теперь у меня. Из крокодиловых кож, из сафьяна, с серебряными монограммами "АМ" на обложках и с белыми муарами на подкладках, хоть и подгрызенными, бабушки сохранили их в память о своем замечательном отце. Как и рукой прадеда – теперь могу сказать, – дорогого и любимого моего прадеда, – написанный текст благодарственной его речи на тех торжествах…

Тогда часто чествовали, любили эти собрания, речи, тосты, но прадедушка был не из тех пород. Он что думал, то и говорил, если говорил, что чувствовало его сердце, и что утверждала его совесть, что было для него святой правдой. Говорил, как перед Богом. Вот почему верить можно было каждому его слову, почему и для меня он всегда оставался образчиком подлинной чести, честности и совестливости, а не каким-то мелким политиком – либералом, что заподозрил в нем когда-то его родной брат. А ведь у либералов не бывает христианских сердец.

Не даром так любила его и моя прабабушка-голубка Вера Егоровна (голубкой и голубочкой он звал ее всю жизнь во всех письмах), не даром и он ее так любил – эти две души еще на той, давнишней Пасхальной службе, узнали и поверили друг другу навсегда, потому что это был Богом благословленный брак.

Верю и я вам, родимые, ни на секунду не сомневаясь в честности и правде Ваших любящих – и не только самых близких людей, но и дальних, – христианских сердец.

…Вот напоследок, к эпитафии прадеда несколько строк из собственного благодарственного слова Александра Александровича Микулина как юбиляра:

«Такие торжества как настоящие и все на них выслушиваемое переносят мысль юбиляра на весь пройденный им жизненный путь и обращаясь к началу моей деятельности я могу сказать лишь одно, что со времени окончания четверть века назад курса, я отдал все свое время и силы нуждам трудящихся, учащихся и рабочих, вступив в состав фабричной инспекции, которая, оберегая интересы рабочего класса, как я и убедился, представляет одну из немногих отраслей службы, в которых можно получить, хотя бы частичное нравственное удовлетворение. Часы моего досуга я отдавал также таким общественным организациям, в основе которых лежало умение принести пользу неимущим трудящимся… Некоторые мои начинания погибли, не встретив сочувствия общества и не найдя соответствующих деятелей, и потому очень многое из прослушенного я не могу отнести к себе и должен по праву передать своим сотрудникам, с которыми я имел честь и удовлетворение работать…»

_{Материалы, письма и фотографии из семейного архива публикуются впервые.}

На фото из семейного архива – Александр Александрович Микулин, глава Нижегородского округа фабричной инспекции, камергер Двора Его Императорского Величества Государя Императора Николая II в 1916 году в своем кабинете в Нижнем Новгороде.

_{Публикуется впервые.}

Глубокое погружение в историю двух братьев Микулиных, в историю их трагического разрыва и надмирного примирения, стремление услышать в позиции каждого его «правду», размышления, в которые то и дело врывались штормовые порывы сегодняшних ветров и отзвуки уже не тех, а нынешних противостояний, отбрасывающих нас вновь и вновь ко временам русской катастрофы и ее апофеоза на полях Гражданской войны, – все это не прошло для меня бесследно. А ведь сколько раз я слышала раньше об этой семейной драме от родных, перечитывала письма, но сердце мое как-то не отвечало на них, было глухо, сухо, и холодно, словно мне представляли некие факты, ко мне отношения не имеющие…

Но вот пришел час, и вдруг и это прошлое стало открываться по-иному: как совершенно живая, теплая, кровоточащая ранами жизнь, с осязаемой болью действительно приблизившихся ко мне (или я к ним? или одновременно – из двух точек навстречу друг другу?) родных душ. Теперь на их затруднения и страдания я уже не могла смотреть оком рассудка, как на что-то существующее помимо меня. Вот так, как в свое время в осязаемом ощущении присутствия «вернулась» ко мне бабушка через много лет после кончины, так теперь я «узнала» сердцем и обрела прадеда. Он вошел в мою жизнь, словно связали нас не просто воспоминаниями через обрыв в сто лет, но всегда и жили мы бок о бок, в самой что ни на есть настоящей живой любви. Теперь я могла с уверенностью сказать себе, что отныне и он узнал меня – и принял, и участвует в моей судьбе, как родное, молитвенно заинтересованное в моей жизни сердце. Что может в этой жизни сравниться с таким даром, с таким богатством? А именно как бесценный дар я и воспринимала происшедшее со мной.

…Разве мы можем обмануться, когда живо ощущаем, что до нас достигли лучи чьей-то любви, согревающие и навевающие нам не просто «сон золотой», а радостную весть о вечной жизни, и о том, что и вправду, есть общение душ, как народ наш всегда говорил: душа душе весть подает; что меж нашим и тем миром есть несомненное общение, и разрыв этот страшный преодолим любовью в духе, когда дарует нам это преодоление Господь Соединяющий, Исцеляющий раны нынешнего и прошлого; что когда «кто-то живо представляется и стоит перед оком ума, то это значит, что он просит помолиться» – есть истинная мысль (святитель Феофан Затворник), и что «смерть не пресекает духовной жизни – там дозревают», и что после нашей кончины душу нашу встречают все те, о которых – и которым! – душа наша молилась в продолжение жизни» (там же – у святителя Феофана в переписке)…

Не так ли мы стремимся и должны были бы стремиться приблизиться к Творцу нашему, к Богу, чтобы познать в Нем Личность, живую Ипостась, Богочеловека, с Которой в подобном познании сердце уже соприкасается не только верой своей и страхом, не только знанием, но уже и самой Любовью, которая как огонь начинает выжигать из сердца все недолжное, все смертное, все неправды, недолжные чувства, мысли, и воспоминания…

* * *

Я несомненно верю, что Господь даровал предсмертное надмирное примирение братьям Микулиным, но в миру, в истории этой жизни то, что разделило их, вело и привело к гражданской войне. Что же все-таки их разделяло? Неужто причина действительно была в том, что один верил в монархию «без оговорок и рассуждений» и не позволял себе и другим усомниться не только в правильности действий монарха, но даже и всей вертикали власти под ним, считая, что всякая критика или даже просто несогласия и тем более попытки что-то реально исправить, противодействуя неправде, – есть преступления против долга и должности, против присяги, совести и чести…

В то время как другой считал, что увидеть нестыковку рельсов в железнодорожных путях и не исправить, или даже просто не сообщить об этом, или покрыть того, кто должен был бы сообщить и не сообщал, кто должен был принять меры и не принимал, – а эта нестыковка может привести к гибели многих людей, к крушению состава, – есть преступление против долга и должности, против присяги, совести и чести. И кто мог ответить на этот вопрос, кто мог обозначить, где кончалось дело совести и чести, а где начиналось равнодушие и бессовестность, где кончалось усердие в служении и начиналось революционное подрывание «основ»?

Вспоминался при этом известный разговор Достоевского с Сувориным (в записи Суворина):

«Представьте себе, – говорил он (Достоевский – Е.Д.), – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельства и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы.

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком. (…) Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом».

Вот и я не знала, как рассудить «правды» двух братьев. Не видела «света» и в нарисованной дилемме Достоевского. Его там не было, потому что там не было Церкви, потому что разрешения себе эта дилемма искала, хотя искал ее глубоко верующий Достоевский, не на путях Евангельских, а на путях «кесаревых» – государственное поставляюшего выше Божия. А Божиим была бы забота о спасении душ – и своей, и ближних – потенциальных убийц, и, разумеется, жертв, могущих быть убиенными, а это означало бы только самопожертвование и полное равнодушие к возможному нечестию. С одной оговоркой: по Богу действовать – значит искать на эти действия признаков воли Божией: кто на что призван, кому, что поручено, кто за что отвечает, но не так, как революционный ажиотаж захватывает некое слабое и честолюбивое сердце и увлекает его заниматься переустройствами и ломками того, к чему он вовсе не приставлен Божиим смотрением, что Богом ему не поручено…

В связи с этими непростыми размышлениями о «правдах» братьев, словно сам собой стал вырисовываться и ответ, который напомнил мне об обещанном рассказе о втором книжном раритете, найденном мною в анналах Пашкова дома еще более 25 лет назад…

Ведь я ошиблась: раритетов-то было не два, а три: фолиант о правилах ведения поединков одного прадеда генерал-майора И.А.Микулина, брошюра об истории фабричной инспекции в России другого прадеда – действительного статского советника А.А.Микулина, и, наконец, вот эта маленькая книжка под названием «Дальние пробеги конницы. Опыт исследования и методики», изданной в 1927 году и принадлежавшей перу командира корпуса РККА Владимира Иосифовича Микулина (1892–1961), сына Иосифа Александровича, который будучи подполковником царской армии, в 1918 году перешел в Красную Армию и стал красным командиром, военспецом…

Мне он, если считать по коленам, приходился четвероюродным дедом (он был двоюродным братом моих бабушек).

* * *

Это была совсем неприглядная внешне книжица. Издал ее в 1927 году отдел военной литературы Госиздата. В книге имелась и заключительная статья Семена Михайловича Буденного. Автор книги был в тот год начальником штаба III кавалерийского корпуса Красной Армии, носил три красных ромба на погонах, в то время как высшему чину РКК полагались всего только четыре.

Конечно, поразителен сам факт, что старший сын крупного царского военного, безупречного, строжайшего монархиста, носителя и хранителя традиций воинской чести вдруг переходит в ряды Красной армии… Правда, отца его к этому времени уже два года как не было среди живых. Ни обстоятельств, ни подробностей этого события я не знаю. А гадать – боюсь…

…Родился Владимир Иосифович в 1892 году. Как и все другие дети Иосифа Микулина (кроме самого младшего Георгия) он пошел по стопам отца. Офицер в 20 лет, служил в Уланском полку, в 1914 году участвовал в пробеге Плоцк – Петербург – 1209 верст за 11 суток. С 1914 года воевал. В 1915 перешел в летчики. До 1918 года в чине подполковника пребывал командиром авиаотряда. В 1918 году перешел в Красную Армию инспектором кавалерии в 13-й Армии, затем принял 13 отдельную кавалерийскую бригаду с которой был в 20 году под Перекопом. С мая 1920 года вошел в состав 8 дивизии Примакова.

«Самому старшему в кавалькаде Примакова, Владимиру Микулину, который был почти в полтора раза старше каждого из нас, стукнуло тогда тридцать один, – вспоминал один из соратников Микулина из младшего комсостава И.В. Дубинский, его ученик. – В то время, когда мы все жадно стремились к науке, большой знаток конницы Микулин научил нас многому. Он же нам передавал опыт прошлого». В другом месте Дубинский с несомненным уважением и любовью оставил набросок портрета Владимира Иосифовича:

«Высокий, стройный, широкоплечий, умный и душевный человек, Микулин был единственным старым офицером среди командиров червонного казачества. Случилось так, что царские офицеры-украинцы, в большинстве своем выходцы из зажиточных семей, особенно высших званий – генералы, полковники, не захотели связать свою судьбу с Красной Армией. Почти все они ушли к Петлюре… Бывший царский подполковник Микулин полюбил червонных казаков за их лихость, за то, что они воскресили на полях гражданской войны былое доброе имя конницы – «царицы полей». И служил он советскому народу со всей глубокой верой в правоту его святого дела».

Позже Микулин сформировал 17 дивизию и командовал ею до 21 года. Сдав командование 17-й кавалерийской дивизией Котовскому, последовательно возглавлял 1-ю Сибирскую в Томске, 11-ю в Гомеле и Отдельную кавказскую бригаду в Тифлисе. С нею принял участие в ликвидации бандитизма в Эльдарской степи. В 1924–1926 годах Микулин работал начальником штаба 3-го кавалерийского корпуса в Минске (в эти годы упомянутая книжка и была им написана), после чего почти десять лет провел в Военной академии имени Фрунзе в качестве адъюнкта по кафедре конницы, преподавателя и заместителя начальника штаба академии по учебной части. В 1936 году его назначили начальником Высшей кавалерийской школы, где он воспитал не одну сотню боевых вожаков красной конницы.

«До Отечественной войны не было, пожалуй, ни одного командира, который не знал бы лично или не слышал о большом знатоке конницы Красной Армии – Микулине… Он теоретически и практически разработал вопросы кавалерийской разведки, участвовал в создании Боевого устава конницы. Весь офицерский состав советской конницы носил очень удобное и практичное «снаряжение Микулина».

Подошел 1937 год… Микулин был арестован и репрессирован. Прошел огонь и воду лагерей, и все-таки выжил. В 1946 году был освобожден без права проживания в Москве с запретом деятельности по специальности, преподавания иностранных языков и т. д. Владимир Иосифович поселился в Тарусе на Оке в маленьком домике, на жизнь свою скромную и одинокую, зарабатывал бытовой фотосъемкой. Бывший однополчанин и будущий его мемуарист – тот самый Дубинский посетил Микулина незадолго до его кончины:

«Осенью 1958 года навестил я в Тарусе моего, и не только моего, боевого наставника и учителя. Тяжелая болезнь ног приковала к дому богатыря и красавца Владимира Иосифовича Микулина. Но и на костылях, в своем ветхом курене над зеленым берегом задумчивой Оки, благороднейший в мире «гидальго» сохранил боевой и задорный дух кавалериста. Много читал, много думал, много писал…»

Первая жена Владимира Микулина красавица Вера Дмитриевна – урожденная княжна Мамонова, за время его лагерных мытарств вышла замуж за другого.

Рассказывает Дубинский:

«Весной 1921 года появилась на винницком горизонте необычной красоты женщина. Вмиг вскружила головы всему гарнизону. И женатым и холостякам. Но голов было много, искусительница – одна. Тогда Микулин, одновременно в роли победителя и побежденного, вместе с искусительницей покинул ряды корпуса. И вот уже в тридцатом году, в знойной Ялте, я встретил моих старых знакомых. Его, светлоглазого русского богатыря, и ее, красавицу с оливковым лицом и жгучими глазами креолки… Спустя всего лишь семь лет недобрая судьба (арест и осуждение Микулина – Е.Д.) разлучила их…»

Кстати Богдановы – Вера Дмитриевна вышла замуж за детского писателя Николая Богданова, – тоже поселились в Тарусе неподалеку от Владимира Иосифовича. Может, Вера Дмитриевна как-то помогала ему, заботилась о нем, когда он вернулся измученный и больной?..

История этой роковой любви могла бы кому-нибудь показаться и романтической, но мне она видится совсем в других тонах, как и улыбка на лице Микулина на его фотографии незадолго до лагеря, как и лица других героев тех дней – из моей близкой родни: мол, веселое то было время, – все красивые, сильные, да и страна на взлете…

Но какое уж там веселье, где нет ни Бога, ни любви, когда все сокровища человека схоронены в земном и он сам тоже очень скоро станет таким же схороненным «сокровищем». Один дьявольский хохот и страшное болото безысходной жизни, погружающей в свою пошлую трясину всякое существование, «всякое дыхание», которое ведь если не хвалит Господа (Пс.150:6), то непременно хвалит диавола. Третьего не дано. И от этой вынужденной, и чуть ли не насильственной хвалы «супротивника» постепенно начинают вытягиваться еще вчера такие уверенные в себе, смеющиеся лица. Появляется что-то мучительное во взоре, потом чуть ли не мольба, отчаяние: я умираю, помогите…

Но не сказано ли, что «не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения (…) Блажен, ему же Бог Иаковль Помощник, упование его на Господа Бога своего, сотворшаго небо и землю, море и вся, яже в них, хранящаго истину в век, творящаго суд обидимым, дающаго пищу алчушым. Господь решит окованныя. Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя. Господь любит праведники. Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет и путь грешных погубит…» (Пс.145:3–5).

Вспоминать и рассказывать о своих лагерных мытарствах Микулин не любил, но к действующей власти в СССР, возвратившись в мир, стал относиться с категорическим неприятием. Понятно, что С.М. Буденный, сыграл решающую роль в его аресте: это была месть за критику непрофессионального руководства Буденным красной конницей. Для Микулина же была однозначно неприемлема даже не сама месть Буденного, – тут он был свободен от пристрастий, а тот факт, что военная машина страны работала уже не на пользу Отечеству и пожирала своих преданных детей, полностью находясь в зависимости от своего испорченного механизма. Этим испорченным механизмом было торжествующее бесчестие. Вот к этому Микулин – человек чести, сын и внук человека чести, был совершенно не готов. Он и представить себе не мог, что таковое возможно, он по-детски чисто верил, что все, как и он, заинтересованы в лучшем и совершеннейшем что служит благу страны. Представить себе, что низкие амбиции гордыни могут затмить соображения государственной пользы, он даже и в страшном сне не мог.

«Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим», – хорошо известны эти слова Пушкина. Но что значило слово «подлость» в стилистике пушкинских времен, только ли обозначение грубого и циничного бесчестия бандитов и воров? Нет. И у Пушкина, и позже слово подлость и даже выражение «подлое сословие» означало в первую очередь сословие людей без чести, бесчестных, низких людей, хамов, которые не имеют в себе нравственного ценза. На породу этой стаи никто и никогда не мог положиться, – у этой породы не было и быть не могло ничего святого.

Если у Микулина – генерал – майора, – имела место некая христианская бесчувственность и черствость, некое и весьма заметное сужение христианства, то все-таки на честность и честь его можно было всегда положиться. Однако шаг за шагом в годы революции и позже все сильнее стали заявлять о себе и забирать силу в жизни иные – низкие проявления человеческой натуры. Такие люди как Микулины, вообще не умели лгать. Никогда. А «подлое поколение» уже не гнушалось ничем. Люди цинично и в открытую работали своим страстям, не останавливаясь не пред какими низостями в достижении своих корыстных целей. На высокие цели и на самом деле было наплевать.

…Казалось бы, что мне, человеку безнадежно штатскому может открыться в специальной теоретической военной книге о коннице? Однако я вчиталась, и нашла там удивительные суждения, косвенно отвечающие на вопрос о том, почему Микулин оказался в горниле адской печи 37 года…

* * *

«Способность [конницы] атаковать… должна быть сохранена наряду с проявлениями той походной подвижности, которая измеряется уже не сколько резвостью, сколько выносливостью и неприхотливостью конского состава. (…) И покойный А.А. Брусилов (! – Е.Д.) совершенно правильно определил с этой точки зрения нужного нам верховного коня как «кровного по происхождению и степного по воспитанию».

Хорошо сказано было про «кровного коня» Алексеем Алексеевичем Брусиловым, генералом-от кавалерии. Можно было и к Микулину Владимиру вполне сказанное приложить. А вот к Буденному – никак. В «Заключении» Буденного, которое было тут же в книге опубликовано, были такие строки: