355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Екатерина Домбровская-Кожухова » Воздыхание окованных. Русская сага » Текст книги (страница 25)
Воздыхание окованных. Русская сага
  • Текст добавлен: 9 апреля 2017, 15:30

Текст книги "Воздыхание окованных. Русская сага"


Автор книги: Екатерина Домбровская-Кожухова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)

То, что происходило в духовном средоточии русской жизни в течение ста лет от второй половины XIX века до середины века XX, можно охарактеризовать как сначала медленное, а с первых лет XX века – стремительное истаивание тепла, угашение огня русских сердец. Благодать еще медлила в конце XIX века, еще действовала словно по инерции, но она не преумножалась – вера и ж и з н ь п о в е р е разошлись, перестали питать друг друга, а XX веке эта благодать начала оставлять наш народ. Да, был «момент истины» в годы Великой Отечественной войны, было начато воскрешение духа народа, но по мере погружения в материальное, по мере восстановления быта, а то и комфорта, духовное, как не имеющее глубоких корней в себе, – они были, увы, вытравлены! – тоже быстро истощилось.

Внутренний холод и подвел народ к началу роковых девяностых. Народ, потерявший духовное тепло и даже память о нем, сам готовил себе петлю…

* * *

Д у ш е в н о е тепло может быть производным от д у х о в н о г о источника – огня Веры и Любви, а может и не быть. Разницу легко опознать: душевное тепло, несомненно, вас обманет, как только будут затронуты самолюбивые личные интересы «душевного» человека. Источение тепла сразу прекратится и из-под обманчивой маски задушевности выглянет мертвый оскал несгибаемого эгоизма, который, пожалуй, и задушить вас запросто не задумается…

Возвращаясь к истории Мари и семейной жизни Жуковских во второй трети XIX века, замечу: не это пресловутое душевное тепло царило там, но подлинное, струящееся из источников духовных – из чистоты сердец, исполненных живой, теплой, несумненной веры во Христа, сердец, где пребывал уже и Сам Господь. А в доме, в который приходит Христос, просрамляются, изгоняются и уничтожаются демонические излучения зла: «…Какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным? Какая совместность храма Божия с идолами? Ибо вы храм Бога живаго, как сказал Бог: вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом» (2 Кор. 6:14–16).

Анна Николаевна была строга, но всегда ровна, спокойна, тверда, и при этом ни грана злобы не было в ней и не вздымался гордостно ее дух, и не воздвизалась в ней злоба, раздражение, высокомерное к кому-то презрение: все дети и внуки знали, как она внутренне справедлива и добра. Не вила в ней гнезда злоба…

Мягок, рассеян, крайне добродушен был Николай Егорович, по-доброму весел – никогда не спорил и не ссорился с обидчиками. И когда грубо и неприлично поступил с ним меценат Рябушинский, на деньги которого, но под полным научным и практическим руководством Жуковского и его учеников создавался авиационный центр в Кучине (ныне ЦАГИ им. Жуковского в городе Жуковском) – Рябушинский имел на него свои коммерческие виды, ему нужны были прибыли, а Жуковскому развитие авиации в России, вступавшей в мировую войну. Потому Рябушинский хотел, когда уже дело было крепко устроено, отделаться от бескорыстного Жуковского причем самыми неблаговидными способами, – Николай Егорович, перед которым однажды закрыли двери станции, просто сказал ученикам: «Пойдемте отсюда».

Жуковский не только помогал всем вокруг, кто просил и кто не просил, – он помогал не только материально, но, прежде всего излучением тепла, сострадания, любви его отзывчивого сердца. «Не тесно», не тесно было множеству людей в его сердце, оно словно еще и еще расширялось с каждым годом, вовлекало в себя все больше и больше имен, охватывало разные сферы жизни…

Не случайно, в наследии Жуковского огромное место занимают изобретения вещей, имеющих прикладной характер – от чулочно-вязальных машин и тому подобных приспособлений в молодости, до нахождение гениальных решений для переустройства московского водопровода, разрешения сложнейших теоретических задач в строительстве подводных лодок, в артиллерии – в зрелости. Это отдельный рассказ и мы к нему еще вернемся впереди в четвертой части нашего повествования, которая будет называться «Русская Цусима». Там мне хочется на примере научной судьбы Николая Егоровича посмотреть, как была востребована вся эта гениальная широта русского гения, чистая и бескорыстная жажда служения Родине, когда уже весь почти русский небосклон затянули грозовые тучи и все барометры показывали на «шторм», а то и на «бурю»…

Такой же как брат – по сердцу – была и Машенька, хотя она и не имела столь мощного, руководящего и движущего всей ее жизнью импульса к научной, творческой, или к какой-то иной деятельности, подобного тому, который владел всеми летами и днями ее гениального брата.

И вот здесь я подхожу к одному очень важному для меня перекрестку – отношению моей бабушки к судьбе Мари в ее устных и письменных воспоминаниях, где образ Марии Егоровны действительно смотрелся несколько блекло, печально, или же – умаленным?.. Мол, будучи разносторонне способным, и довольно творческим человеком Маша не стремилась к поискам «своего правильного пути» (любимое выражение бабушки), своего д е л а, своего творческого самораскрытия в жизни.

Разумеется, бабушка с любовью, уважением, с глубокой почтительностью вспоминала свою тетушку. Но вот критерий, избранный ею для подведения неких нравственных итогов жизни, меня настораживал. И не потому, что был он нов, а потому, что был он стар и вездесущ, потому что и я росла и воспитывалась под несомненным дамокловым мечом этого критерия, – или своего рода правИла жизни, который учил различать «состоявшуюся» жизнь от «не состоявшейся». И, если развивать этот подход до логической завершенности, то надо было бы мне в заголовок этой главы вынести не слова «незаметная жизнь», а «несостоявшаяся жизнь», ибо не отвечала судьба Мари этому критерию, этому правИлу.

И все же можно ли назвать чью-то незаметную жизнь несостоявшейся, если человек прожил ее, посвятив ее заботам и служению своим ближним, даря им заботу, уют, тепло, не очень-то думая о себе при этом, – то есть обрел свое «самораскрытие» в полном «самозакрытии» ради самоотдаче ближним?

* * *

По этому правИлу, которое было принято не только во времена молодости бабушки, а это было начало XX века, но и много раньше (я обозначила бы это время серединой XIX века), успешность в жизни обозначалась достигнутыми высотами в науке, творчестве, в созидании, в общественной деятельности и политике, наконец, в возвышении по сословной лестнице. То есть во всем том, что делалось среди человеков, для человеков и в глазах человеков, но всегда ли в глазах Божиих? Безоговорочное принятие обществом этого критерия свидетельствовало о том, что фактически свершилась на Руси смена веры: новым богом стало западное просвещение с е г о «светом». Уж коли просвещение науками – свет, коли человеческий разум – бог, так и достижения человеков на этом поприще – вот он и есть тут самый подлинный смысл жизни. А смысл жизни как устремленность к Богу, послушание и уподобление Ему, уже тогда был обществом утрачен. Хотя молитву «Отче наш» и слова «Да будет воля Твоя» ежедневно повторяли почти все. «Флакон» благочестия был уже пуст, только стенки еще хранили аромат былых благовоний…

В то время для большинства образованных и воспитанных девушек, стремившихся к собственной деятельности, а не только к устроению своего семейного быта, выражение «свой путь» обозначало действительно нечто иное, а именно: поиск какого-то интересного и полезного, внесемейного занятия. Это могли быть и занятия чистой наукой, и медицина, и педагогика, и художественное творчество, и общественные работы, благотворительность, – что угодно – только долой из четырех своих стен! И многие ли из наших дедов и прадедов способны были (впрочем, как и теперь наши современники) задаваться вслед за Пушкиным, вопрошавшим еще в 1828 году, вопросом: а есть ли благословение Божие для меня идти по э т о м у пути, заниматься э т и м делом? Спасительно ли оно для меня? И вообще: чего хочет от м е н я Господь?

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью

Ум сомненьем взволновал?

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.



Мало кто задавался вопросом: для чего я буду заниматься тем или иным делом, как задавался им, к примеру, молодой студент – будущий священник Павел Флоренский в те самые годы, что и мои молодые бабушки, искавший своего пути:

«Все заняты отметками, экзаменами, – писал он матери в 1907 году, – цепляются за какую-нибудь «специальность», не желая понять, для чего она и каков смысл всей работы».

Сам о. Павел мог жить и работать, и заниматься чем-то постольку, поскольку в этих занятиях обретался высший религиозный смысл человеческой деятельности, который в ответе Пушкину обозначил в своем стихе святитель Филарет Московский:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум —

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум!



Хорошо ли жить без осознания смысла – сомневались многие, скорбели и метались, но выход найти уже не умели и бежали, движимые комплексом пушкинского Алеко или как толстовский Федя Протасов к цыганам, к революционерам, в столоверчения, в историко-ностальгические эстетские забавы (Серебряный век), в эротику без берегов, в софиологию, в хлыстовство, – куда угодно и во что угодно, но только не к Богу – Подателю жизни. Ведь Податель тут же сказал бы: «Сыне, даждь Ми сердце твое…» (Прит. 23:26). А отдать сердце – повлекло бы за собой и отдание и сАмостной своей волюшки, а еще и, принятие Креста – воли Божией, а затем следование за Подателем жизни, за Христом – на Голгофу, без которой не бывает пути человекам к воскресению.

Голгофа и… домашний уют? На какие дальние, долгие и, казалось бы, несопоставимые концы растянулась нить нашего повествования. Да так ли уж они далеки друг от друга? И после кончины Марии Егоровны, дом очень долго стоял тем незримым «заводом», что пошел от нее. И даже ныне, в стихии совсем другой жизни, других людей и другой России, не вовсе умерло то, что созидала Маша. Дух семьи, обозначившийся на тех опорах, что шли от Анны Николаевны, – он еще жив и теперь – пусть он пребывает лишь в моем сердце как вполне живая реальность. Маша живет во мне. Но чтобы и она и многое другое, о чем я пытаюсь рассказать на этих страницах из прежней русской жизни не совсем ушло вместе со мной, – а я чувствую предельную исчерпанность того, былого, которое никакими искусственными средствами и героическими усилиями и подражаниями отдельных человеков не удержать, ибо нужен тут и «кормящий ландшафт» – а пойди, найди теперь цветущие поля, колосящуюся рожь с синим морем васильков, поешь старинный русский хлебушко, услышь былую певучую долгую русскую речь вместо рваных, запинающихся и спотыкающихся и хихикающих обрывков, – нужна и «сигнальная наследственность» – образцы поведения (близкие!) матери-отца, как минимум они должны были бы быть ровнями по происхождению, воспитанию, традициям, духу, дедушек-бабушек, выкристаллизованные традицией, как выкристаллизовывается язык человека и лик природы, – да где ж теперь это сыщещь? – и нужно предать эту память сердца бумаге…

* * *

… Когда Анна Николаевна в 1858 году повезла Ваню и Колю из Орехова в Москву поступать в гимназию, семнадцатилетняя Маша тоже поехала с ними. Была снята небольшая, но уютная квартирка вблизи Арбатской площади. Маше пригласили дорого преподавателя фортепианной игры, учителя по вокалу – у нее был чистый и приятный голос, был взят напрокат рояль. Учитель мальчиков Альберт Репман праподавал Маше обширный курс естествознания. Она серьезно изучала историю, литературу, правда, как и многие другие девушки ее круга, дальше Корнеля и Расина программа занятий обычно не шла. Расцвет русской классики (а великие уже почти все ушли из жизни к этому времени – Пушкин, Жуковский, Гоголь, Лермонтов…). Достоевский уже давно издал и «Белые ночи» и «Бедных людей» и уже возвращался из каторги… Но русский духовный реализм еще не коснулся тогда юного сердца Мари, покоренного иными веяниями…

Впрочем, все-таки в том, что Marie не читала «Евгения Онегина» я не могу быть полностью уверена. Как жаль, что не у кого спросить! А ведь совсем недавно все было еще совсем рядом, только обернись и позови кого-то из близких: «А как ты думаешь, родная?»

…Но могла в то время еще и не прочесть «Онегина»: немало искусительного было бы воспринято со страниц пушкинского «романа в стихах» столь молоденькой, деревенской и воспитанной в строгом благочестии девушкой, воображение которой всецело пребывало в области романтических химер, а ум – в безысходно-тяжеловесном морализаторстве эпохи Французского Просвещения. Хотя уже в начале своего пути, Маша чуть ли не буквально повторила Татьяну…

Одна надежда была на добрый наследственный духовный залог ее сердца…

Машенька в Москве, как и в Орехове вела свой дневник. Там она записывала – и восторженно – обстоятельства своей московской жизни: грезились выезды в свет, будущая открытая, сулящая радостями жизнь. Вот запись о первом в жизни посещении оперы вместе с Анной Николаевной и братьями, о прекрасной ложе бель-этажа на «Аскольдовой могиле», вот описание сложных туалетов, заказанных ей в Москве, но… как-то молниеносно все это пошло прахом… Надо было помогать мамаше по хозяйству, продолжать учиться, помогать Коле готовить уроки, чинить и порой шить одежду братьям – впоследствии Маша сама мастерски обшивала всю большую семью: швейная машинка стала неразлучной подругой ее жизни.

Первые месяцы московского бытия показали, что светская жизнь в Москве явно не по средствам Жуковским. Сама Анна Николаевна нередко лишала себя обеда, лишь бы удовлетворить молодые аппетиты детей.

Решено было отдать мальчиков в пенсион при гимназии, а Машеньке вместе с матерью возвращаться в деревню.

И потекли одинокие безрадостные зимы…

Единственным развлечением были редкие поездки к двоюродным братьям и сестрам Петровым в Васильки или их приезды в Орехово. Вот Машино описание в письме к брату Ивану зимнего праздника 1860 года:

«В Михайлов день, лишь только я проснулась, заметила, что в доме праздник. Люди то и дело бегали по коридору, в доме происходила большая суматоха. В деревне празднество начинается рано и оказалось, что я проспала половину. Ты знаешь, что я встаю по городскому a midi. И так я не видела, как приезжал священник с крестом и приходили мужики с поздравлением и брагой пьяной. Когда я вышла, в зале накрывали длинный стол к обеду. Ждали много гостей, но приехали по-деревенски только половина, да и то с исключением. Обед прошел как все обеды. К вечеру готовили живые картины и как я в них участвовала, то скоро оставила гостиную. Ярко освещен был наш маленький театр. Когда я одевалась в легкий костюм Руфи с венком колосьев на голове, невольно вспомнила я Москву, театры… Наш декоратор употребил все искусство и картины были великолепны. Зрители в восхищении кричали бис. Я хотела, чтобы ты видел меня, мой Ваня, говорят, я очень хороша была в картинах. Скоро гости собрались в залу, меня просили петь. Задумчиво села я у рояля и голос звучал то весело, то грустно, все смолкли, столпились вокруг меня и я пела долго, долго, все, что было у меня на сердце отразилось в моем пении… Когда я кончила, Madame D. в восторге жала мне руку… Все гости по деревенскому разошлись в десять часов. Посуди, милый Ваня, можно ли кончать вечер так рано!»

На сердце у девятнадцатилетней Marie действительно уже лежала немалая печаль девичьего горя…

* * *

Еще за три года до описываемого деревенского праздника, в 1857 году, когда Машеньке было еще только шестнадцать лет, приезжал в Орехово троюродный брат Жуковских со стороны отца – поручик Николай Степанович Жуковский, отец и вся семья которого проживала в Царском селе, была очень и очень состоятельна и высокочиновна. Николай к тому времени уже стал блестящим военным, но человеком легковесным, как считала бабушка. Машенька провела с ним чудесные дни летом 1857 года в Орехове, а потом они виделись еще и в московскую зиму 1858 года. Машенька полюбила молодого поручика, который сделал ей предложение. Но против этого брака, к тому же очень резко высказался отец Николая Степановича – аргумент был выложен сокрушительный: отсутствие приданного у Маши. Кончилось тем, что молодой и блестящий поручик не долго думая отказался от Маши и взял свое слово назад.

Не то Маша: она не отказалась от своей первой и последней любви, осталась навсегда безутешной невестой и дала перед Богом обещание никогда больше никого не любить и не выходить замуж.

Остался на память кружевной листочек с ее собственноручным себе приговором:

Судьба на век нас разлучила,

Нам не сойтися никогда

Она на миг соединила

И разлучила навсегда.

……………

Твоей я на земле не буду

Назначен жребий нам иной,

Но век тебя я не забуду,

На небе вновь ты будешь мой.


Мария Жуковская.

Вот как вспоминал те события очень неподкупно честный их свидетель и участник – Николай Егорович (Коле в тот год исполнилось 10 лет). Передаю его рассаз по записи моей бабушки…

«Однажды в Орехово пришла телеграмма, извещающая о приезде в Ореховом по пути в полк гусара Николая Жуковского – троюродного брата Коли, Вани и Маши. Гусар действительно приехал: блестящий, будто начищенный, с саблей, со шпорами, с превосходным французским выговором. Каждый день того лета превратился в Орехове в праздник, а Машенька на глазах расцвела. Только Коле не нравился троюродный брат: хотя тот уже почти месяц гостил в Орехове, Коля никак не мог к нему привыкнуть, дичился и избегал его. Особенно после одного случая, свидетелем которого он стал, когда при Коле Николай Степанович дал сапогом в зубы своему деньщику Федьке за то, что тот недостаточно проворно разувал его. «Запорю!» – кричал гусар. Коля запомнил, что глаза у троюродного брата в тот момент стали оловянными, а Федька стоял на коленях, втянув голову в плечи, и по губе у него сочилась кровь…

Коля чуть ли не бросился на гусара, но тот, увидев реакцию мальчика, рассмеялся и крикнул Федьке: «Пшел!».

Другой раз Коля сидел в парке в «Аллее задумчивости» на высоком суку старой липы с книжкой, где он любил потихоньку ото всех заниматься. Вдруг до него донеслись голоса – слезать было уже поздно и он стал невольным свидетелем объяснения Николая и Маши.

– Marie, chere Marie! – Судьба моя в ваших очаровательных ручках, скажите, неужели мое пламенное чувство не достойно взаимности? Скажите – да! Я буду любить вас до гробовой доски. Будьте моей женой. Мы преодолеем все препятствия. Я похищу вас…

Он обнял и поцеловал Машеньку. Она вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала, а Николай Степонович посмотрел ей вслед, одернул венгерку и пошел что-то насвистывая в противоположную сторону.

Спустя некоторое время по дому разнесся слух: Николай Степонович сделал Маше предложение, но родители ему отказали (мол, и Маша молода, и родственники все-таки, хоть и дальние, и приданного-то у Маши нет). Маша ничего не ела, не выходила из комнат и все время плакала. Она уверяла, что не может жить без него и так просила отца и мать, что те, наконец, уступили. Отслужили в зале молебен и обручили жениха и невесту.

Через несколько дней Николай Степанович, заняв под честное слово у Егора Ивановича на дорогу, уехал и обещал, устроив свои дела, вернуться, обвенчаться с Машенькой и увести ее в Петербург.

Анна Николаевна засадила дворовых девушек шить приданое. Мари порхала счастливой невестой, все ее поздравляли, а время проходило… Сначала он писал часто, потом все реже, и, наконец, письма прекратились Глубокой осенью неожиданно принесли письмо. Он в отчаянии вынужден лишиться своего счастья по независящим от него обстоятельствам (после узнали, что нашел себе богатую невесту).

На горе Маши смотреть было невозможно. Отец пытался ее утешить, говоря, что во всем нужно видеть волю Божию и ей подчиняться со смирением.

Поручик вскоре был обвенчан с очень богатой купеческой дочерью по имени Маргарита, вышел в отставку и перебрался в свое огромное харьковское имение «Товальжановка», которое окружали тысячи гектаров полей сахарной свеклы, приносившей огромный доход. В немногих письмах из Товальжановки, свекла занимала самое почетное место.

Шли годы. В Машиной жизни уже ничего не менялось. Но любовь свою она видно долго не могла и не хотела забыть. Она смирилась, принята с покорностью то, что решила сама и запечатлела в своем стихе, проявив при этом недюжинную силу характера, нравность, как тогда говорили, мужество и упрямство, – поистине Стечкинские черты, переданные ей матерью, а той – предками (вспомним бабушку Анны Николаевны – знаменитую Настасью Григорьевну, командовавшую тушением пожара со второго этажа дома, под которым были пороховые погреба…).

Мари и Николай еще встречались изредка, по случаю и писали друг другу. Сохранился черновик письма Маши – Николаю, который, несомненно, был отправлен, так как сохранился и ответ на него – очень длинный и велеречивый. Ну а в каком виде был отослано Машино письмо, насколько оно отличалось от черновика – мы знать не можем. Но и черновик о многом говорит, хотя бы о том, что ей все же хотелось хоть так, на расстоянии разбудить его прежние чувства…

«Здравствуй котик милый, большое спасибо за твое ласковое письмо; вот как ты далеко теперь. Хорошие люди мы с тобой котик, два года ничем не изменили наше чувство, мы все так же дружески расположены друг к другу. Я рада поделиться с тобой мыслями, все рассказать тебе милый. Мы все еще живем в Москве. Наш дом очень хорош; летом весь зарос деревьями и сад большой. С тенистыми аллеями, оранжереей и беседками, там мы тепло принимаем гостей и живем как на даче. Я опять весела и здорова и тебе приятно было бы увидеть меня (злюка ты, когда увидимся, опять в далеком будущем?).

Нашлось мне и серьезное дело: сестре Вере взяли маленького товарища Сашу, и я стала учить двух детишек. Ты, может быть, скажешь, что это скучно, но я так рада занятиям делом.

Теперь расскажу тебе мои романы, только не ревнуй меня, потому что главное лицо все же ты. Последнее время мне часто приходилось встречаться с Г…. Я видала его у знакомых и у нас, но мне и в голову не приходило, что я произвела на него сильное впечатление, как вдруг он удивил меня признанием. Наговорил он очень много и, наконец, предложил руку и сердце. Другие хвастают своей победой, для меня это было просто наказание, изволь образумливать человека, который совсем потерял голову, а я знала, как горяча его молодая голова и как пострадало его самолюбие от моего отказа. Лучше было разом кончить. Я сказала, что не свободна, что давно люблю другого, я говорила с увлечением, мне опять вспомнилось пережитое с тобой счастье, вспомнился ты, милый: как смеет другой любить меня, как смеет говорить мне это. Я без жалости смотрела в его бледное лицо и когда он тихо спросил: «Вы никакой не дадите мне надежды, я твердо ответила – никакой»…

Бедная Мари… Не могу сомневаться, что эпизод с «образумливанием» влюбленного поклонника был Машей сочинен: у нее и раньше, и здесь очень заметна была в дневниках и в письмах ее молодости литературная заимствованность оборотов, построения фраз и сюжета… В особенности на фоне ее более поздних семейных писем, написанных прекрасным, живым, простым и сильным русским языком и, как я уже раньше говорила, очень напоминающим стилистикой записки пушкинского Ивана Белкина. Сама старинная Россия с ее жизнью, настроениями, чертами быта и особенной теплой манерой разговора зазвучит вскоре в ее семейных письмах. Но тут другое: остатки переписки с возлюбленным – последняя ее дань жизни искусственной, выстроенной по мертвым канонам романтизма и бывшей потому химерой. Бесконечно жаль ее молодую душу и сердце, немало пострадавшее в этом горьком искушении молодости. Можно ли было его избежать? Или же эта история – тоже несомненное действие благого Промысла Божия, не разрушающего, но и такими неисповедимыми путями созидающего и воспитывающего душу человеческую, приводя ее на тот самый путь, по которому и дОлжно было бы ей следовать…

* * *

Письмо Мари было все-таки отправлено Николаю, поскольку на него был получен ответ, который Маша хранила всю жизнь и оно даже до меня дошло, хотя семейный архив повергался страшным испытаниям, к тому же многое, что не имело прямого отношения к жизни Николая Егоровича, казалось в те времена бабушке никому не нужным и целые пачки писем я находила разорванными пополам и мучительно искала потом их половинки. А эти два письма и даже конвертик, в котором пришло к Маше ответное письмо теперь помещика Николая Жуковского дошли до меня в целости и сохранности…

«Здравствуй милая, дорогая Мари! Искренно, от всей души благодарю тебя за весточку, она меня чрезвычайно обрадовала, так что я прочитывал ее несколько раз с постоянным наслаждением… Очень радует, что здоровье твое хорошо и что ты всегда проводишь время хорошо и с пользой.

Но вот что: драгоценная моя Мари, меня не радует, мучит и заставляет часто грустно задумываться, – это твое положение, которому причиной я, насколько можно разобрать и вывести из твоих же действий разговоров и писем. Я причина твоего несчастия, грустной жизни… Но Боже, помоги мне все разъяснить ей, что я не виноват в такого рода обстоятельствах, этому Бог свидетель… Не говорил ли я тебе и в твоем же доме, что я не могу достигнуть этого счастия, что мой папа не дозволяет этого совершить и еще по очень многим уважительным причинам, которые тебе должно знать очень хорошо, так как у нас были относительно много раз самых ясных дружеских разговоров об этом деле.

Так для чего же ты хочешь сделать меня виновником твоей одинокой грустной жизни, твоего несчастия? Разве только потому, что я сочувствую тебе, люблю тебя как брат, друг, да еще и больше того? Но я всегда поступал честно, благородно, по чувствам порядочного человека, чтобы ты не беспокоила сердечка своего. Я всегда говорил тебе и писал как друг как брат, а ты действовала всегда сердцем своим иначе. Мари, я не виноват.

У меня есть к тебе покорнейшая просьба, она заключается в следующем, напиши мне, что ты отменяешь свою обвинительную резолюцию и что ты дашь слово, если это возможно и тебе сделает предложение порядочный человек, то ты выйдешь за него. Если ты этого не сделаешь, то ты увидишь, что я сделаю над собой.

Милая Мари, прошу от всей души меня извинить, если письмо тебе не понравится и обеспокоит.

Не сердись, ангел мой… Итак, дружок, прошу тебя, напиши мне поскорее еще на Воды. Я здесь пробуду до 1 или 5 августа, по выздоровлении я, может быть, отправлюсь в Вену… Папа и мой управлющий пишут мне, что дела мои идут хорошо. Здоровье мое улучшается. Скука здесь отменная. Товарищей и хорошего ничего нет.

Прощай, целую твою прелестную ручку и остаюсь искренним и верным другом твоим.

Н. Жуковский».

На письмах Мари и Николая Степановича нет дат. Но судя по тому, что упоминается мальчик Саша, которого взяли в Орехово, чтобы маленькой сестре Марии Егоровны – Верочке не было одиноко, письма эти можно датировать примерно 1867-68 годами. Маше в то время было уже около 27–28 лет…

Кстати, это мальчик Саша Завадский, которого Веренок дразнила «адским Завадским», потому что он живьем, не пользуясь эфиром, накалывал бабочек в свою коллекцию, а Веренок потихоньку их всех выпускала на свободу, потом же прячась от Саши за елками кричала: «А они теперь Бога хвалят!» – этот-то Саша впоследствии стал преданным учеником Николая Егоровича. Сын его – Юрий Александрович тоже вырос вблизи семьи Жуковских, дружил с молодежью Жуковских – Александром Микулиным и моими бабушками, и стал впоследствии очень известным театральным режиссером, внеся свой весомый вклад в историю русского театра.

Никаких предложений в эти годы Маши не наблюдалось. Она уже всецело рука об руку с матерью занималось домом, семьей, жила еще в основном в Орехове, держа под неусыпным надзором все деревенское хозяйство Жуковских. Впереди у нее был переезд в Москву в дом брата Николая, где суждено ей было стать доброй, рачительной и светлой – по всему семейному строю жизни – хозяйкой…

Ну, а то ее решение, та «обвинительная резолюция» в виде ее волевого отказа от личной жизни – это все-таки был каприз, навеянной романтикой, пример стечкинского упрямства или что-то иное?

У меня вертится еще один ответ и я его скажу: может быть инстинктивно, но она не последовала в форватере безнравственного отношения к жизни, которое явил блестящий и богатый братец-гусар, но своим поведением восстановила Божий порядок – быть верной слову и Божиему обручению – стоять в добродетели до конца. А что другой не верен – так он будет свой ответ держать перед Богом. Не случайно он так рьяно уговаривал ее выйти замуж за порядочного человека. Значит, все-таки знала кошка, чье мясо съела?

На Коллаже работы Екатерины Кожуховойпортрет Марии Егоровны Жуковской – единственно оставшийся от нее, подлинные письма ее и конвертик, надписанный рукой гусара, от нее отказавшегося.

…Поразительна все-таки эта живучесть некоторых родовых черт. Вот «настойчивость», – назовем эту черту так, – о чем говорит она, то и дело вспыхивающая в коленах родах? К примеру, у Marie, мягкой и послушной девушки, я слышу звучание этой узнаваемой стечкинской струны, не той настойчивости, что нагла, приступчива и неотвязна, лишь бы кого-то поиспользовать в своих целях, а для себя что-то непременно ухватить – ни в коем случае. Мари была скромная, хорошо воспитанная, выдержанная девушка, начисто лишенная и следов житейской агрессивности и инстинктов стяжательности. И все же нечто настойчивое, упрямое в ней все-таки было…

«Она так плакала, так стенала и просила, что родительские сердца не выдержали и Машу с гусаром Николаем в Орехове обвенчали…». Какую, однако, силу должна была проявить семнадцатилетняя Marie, чтобы вопреки строгой и обычно непреклонной в своих требованиях матери, коей, несомненно, дочь всегда оказывала послушание, тут все же умудриться настоять на своем.

…Трижды благословлялся крестным знаменем жених, трижды невеста, надевались кольца в знак вечности и непрерывности брачного союза, в знак отдания себя на всю жизнь друг другу, а Господу обоих нераздельным образом… Батюшка произносил молитву, в которой испрашивалось у Господа благословение и утверждение обрученным, вспоминались ветхозаветные Исаак и Ревекка, благословлялись кольца благословением небесным, сообразно с силою, которую получил через перстень Иосиф в Египте, прославился Даниил в стране Вавилонской и явилась истина Фамари…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю