Текст книги "Воздыхание окованных. Русская сага"

Автор книги: Екатерина Домбровская-Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

И все же детское сиротство, и возможно, что-то еще и иное, о чем мне теперь, вероятно, никогда не узнать из истории рода Микулиных и других родов, сближавшихся с ними, – оставило свой след на душах Микулиных. Какая – то тень, словно сумеречное облако покрывало их облики. Насколько неуживчив и тяжел характером был старший Микулин – Александр Федорович, настолько суров и сух, и даже жесток, наглухо замкнут весь в себе – Иосиф Александрович; вечно обижалась на все и на всех Манечка, сбившаяся в годы после института и учебы в консерватории на увлечение столоверчением, спиритизмом. А это – очень большая и смертельно опасная (если не покается) травма для души человеческой. Поскольку в таких занятиях человек приходит в близкое соприкосновение с духами тьмы, становится их заложником.

Александр Александрович, мой прадед, хотя и обладал истинной врожденной сердечной мягкостью и добротой, какой-то в высшей степени порядочностью, учтивостью, но держался он очень замкнуто, и не случайно, что дети не только очень высоко почитали авторитет его как родителя, но и боялись, хотя он никого никогда не наказывал, не гневался. Было в нем что-то такое, что не располагало к простодушию, добрым шуткам, и легкости в общении, за которыми у Жуковских стояла чистота сердца, доброе расположение к людям, доверие, отвергающее темные помыслы подозрительности…

И даже у бабушки моей, когда я вглядываюсь в ее молодые фотопортреты, я замечаю ее отведенный в сторону, немного спрятанный в себя, тихий, сумеречный взгляд. Не дрема и не бдение, не сон и не явь – но что-то очень сильно напоминающее мне образы полуреальных женщин-теней замечательного и очень любимого мною русского художника В. Э. Борисова-Мусатова, с их неявными туманными чертами, полуприкрытыми глазами, – на фоне уже совершенно призрачной, неземной красоты срубленных русских вишневых садов, погруженных в весенние туманные дремы, опустевших усадеб и парков, красотой надмирной, еще живущей неизменно только в редких сердцах…

В свое время – давным-давно – когда я открыла для себя Борисова-Мусатова, я стала думать о России двояко: вот – реальность, которая вокруг меня, а еще 30–40 лет назад она хранила по провинциям и окраинам свои родовые старинные черты, а вот – Небесная Россия, которая как святой град Китеж, погрузившийся в воды Светлояра, отошла теперь на небо и там она живет в вечности, в своей подлинной красоте, которую уже никому ни за что не сумеешь рассказать. Сердце знает и помнит, – а начнешь рисовать – все подделка: слов не хватит, краски не те… Вот разве – Рубцов?

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

– Где тут погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. —

Тихо ответили жители:

– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз.

Купол церковной обители

Яркой травою зарос…

Может, поэтому и начала я лет 25–30 назад задумывать эту книгу, чтобы в ней сквозь образы дорогих мне людей хоть чуть-чуть засиял бы своим невечерним светом образ незабвенной Руси, который еще не изуродовали своими описаниями люди, сами не сохранившие в себе ее живых соков.

…А еще эти тени на лицах напоминали мне знакомые с раннего детства образы Микеланджеловского реквиема – фигур «Суток» из Капеллы Медичи – «Утра», «Вечера», «Ночи», «Дня», всегда неизменно сопрягавшимися в моем сознании с образом душевной смерти: вечности без Бога и без Его Света…

* * *

Эта сдержанность, закрытость, и даже некоторая нелюдимость, а потому, возможно, и скудость свидетельств о семейных связях Микулиных, – всегда подвигала меня на розыски хоть чего-то исторически «живого», еще теплого, не закоченевшего в человеческом беспамятстве. Был период, когда я месяцами неусыпно просиживала в старинных и новых стенах дома Пашкова в главной российской библиотеке на Моховой, перелистывая чуть ли не все русские Адрес-календари, вперемешку с древними разрядными книгами, актами и прочими документами. Я искала жизни, искала тепла и родства, искала наощупь – в надежде обрести нечто посланное и для меня через ту бездну, которая пролегла между нами нынешними и великим русским прошлым.

Мое ненасытное любопытство было все же не случайным, – это сумеречное облако, покрывавшее ту былую жизнь, этот ни с чем не сравнимый оттенок уныния, нелюбовного разделения душ, это свидетельство умаления света Божия в жизни людей и холод теперь уже почти осязаемо достигал и до меня. Никогда, никогда, впрочем, не виделось мне подобное на лицах Ореховских жителей. Напротив: даже в самые серьезные и скорбные моменты жизни сквозь лица все-таки просвечивала радость, говорящая о примирении с жизнью, о явном присутствии Божием в ней.

Но как же была тосклива и безнадежна жизнь тех, кого я находила в Адрес-Календарях, если листая их, погружаясь в документы, в их собственноручные писания, я буквально начинала задыхаться от вполне реального и сильного ощущения безысходности и тоски…

Тем не менее, Адрес-Календари все-таки сообщали немало интересного… Например в Календаре Самарской губернии за 1880 год в разделе Ведомства министерства юстиции сообщалось, что прокурорский надзор в Бугульминском уезде осуществляет Александр Осипович Либан – дядюшка братьев Микулиных по матери. А в Уездном по Крестьянским делам присутствии – заседал штаб-ротмистр Микулин, а в присутствии воинской повинности – делопроизводитель дворянин Николай Михайлович Микулин – по всей вероятности двоюродный брат Александра и Иосифа. Среди Мировых судей я видела коллежский советник Федор Федорович Микулин – родного брата прапрадеда моего Александра Федоровича. И, наконец, в Бугульминском уезде, как и в Арзамасском, как и под Симбирском, как и в самой колыбели рода – рода в Тверском крае – нашла я и Микулинскую волость.

Со многими известными русскими фамилиями, жившими в этих краях, роднились, жили бок о бок и вместе воевали предки Микулиных в XVII и XVIII веках: с Аксаковыми, Языковыми, Неклюдовыми, Горчаковыми, Дурасовыми, Мертваго, Олениными, Тургеневыми, Чичериными, Бурцовыми, Болотовыми, Осоргиными…

Знаю, что дорог был прадеду моему – Александру Александровичу этот вольный волжский воздух великих речных и степных пространств, что он хорошо чувствовал какую-то особенную эпическую мощь этих мест, сохранявших память о рвавшейся когда-то к рубежам азиатских просторов Сибири энергии и силе молодого русского этноса. Эта свежесть и духовная нерастраченная мощь отзывалось усиленно не только в сердце прадеда, – он-то вырос в Симбирске, – но даже и во мне, там сроду не бывавшей. Как будто вспыхивали какие-то сигналы прапамяти, доносившие до нас далекие отзвуки давно уканувшей жизни…

Вот чудо: любовь к Симбирску, к берегам Волги, к старине этих мест, восторженное переживание моего прадеда их красоты передавалось и мне, точно так же, как и чувство безысходной тоски, которым дышали иные документы и книги, вгоняя меня в какой-то душевный и творческий паралич. Я знаю, что внешняя замкнутость моего прадеда скрывала где-то в сокровенных кладовых его сердца большую подлинную душевную глубину и способность духовно переживать и осмысливать жизнь.

И все-таки Бог послал мне на мои усердные поиски и некоторые неожиданные находки…

* * *

Так, между прочим, напала я совершенно случайно на два настоящих книжных раритета – первая книга – издания 1912 года – принадлежавшая перу Иосифа Александровича Микулина – представляла собой «Пособие для ведения дел чести в офицерской среде» – полный свод писаных и неписанных правил ведения дуэлей.

Тяжелый фолиант был поистине роскошно издан Генеральным штабом и в первой части содержал знаменательные рассуждения автора, в которых он пытался всесторонне рассмотреть проблему «чести» в историософском, социальном, культурном и религиозном аспектах. Посвящена эта книга была «с глубоким благоговением» «Священной памяти в Бозе почивающего Его Императорского Величества Государя Императора Александра III, Самодержца Всероссийского». Знакомство с ней, кстати говоря, и подсказало мне заголовок этой главы, взятый из Пушкинской «Полтавы», которые у Пушкина произносит перед самой казнью далекий сродник Жученко-Жуковских пан Василий Кочубей:

… три клада

В сей жизни были мне отрада.

И первый клад мой честь была,

Клад этот пытка отняла…

Честь офицера, дворянина, государева слуги – она была несомненно и кладом настоящего военного Иосифа Александровича Микулина. Несомненно, конечно, что и не его одного в русском благородном дворянско-воинском сословии. Кроме того, ведь Россия знала и честь купеческую – известно, что без бумажек, на одном честном слове заключали русские купцы миллионные сделки. И была вера честному слову, честь берегли смолоду, памятуя Евангельское: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лк. 16:10).

Однако и понятие чести, как и многие другие популярные в мире нравственные постулаты, на первый взгляд кажущиеся однозначно добрыми, как и все в этом мире, вряд ли могут претендовать на абсолют, если пускаются они в самостоятельные плавания вне Христовой веры. Благоразумный разбойник, распятый справа от Христа, в последние секунды жизни Спасителя покаялся перед Ним, исповедав Христа Господом, и был прощен, и в тот же день оказался в раю вместе с Ним. А ведь этот человек был всю жизнь разбойником… Какая уж там честь могла быть у грабителя и убийцы! Чести не было, зато имел он одно достоинство – он понимал, он знал во всю свою жизнь, что он-то и есть настоящий разбойник, а не борец за справедливое перераспределение благ. Только благодаря этому не гордостному, но смиренному о себе помышлению, и была дарована ему перед смертью возможность покаяния и спасения.

Духовенство русское, да и все истинные крестиане, кем бы они ни были, к какому бы сословию не принадлежали, главной целью жизни (а следовательно и критерием добротности чести и честности) считали вслед за апостолом Павлом стремление «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13–14). Для таковых целью жизни было восхождение человека от образа Божия, дарованного каждому как залог, к подобию Божию, – как смыслу и цели жизни

В книге же Иосифа Александровича, если бы она смогла попасть нам сегодня в руки, мы бы прочли суждения несколько иного характера и, увы, достаточно типичного для русского образованного дворянства позапрошлого века…

«Признание обществом за известным лицом права на любовь и уважение со стороны его сограждан и выражение этих чувств во внешней чести, оказываемой ему со стороны общества, должно быть рассматриваемо, как драгоценное духовное (! – прим. мое – Е.Д.) достояние этого лица, приобретенное им путем самоотверженной деятельности на пользу общества и служащее для него источником нравственного удовлетворения и душевного спокойствия, то есть источником счастья».

Невозможно было в то же время не согласиться с рассуждениями И.А. Микулина о воинской чести: «Воины заслуживают почета, говорит Вл. Соловьев, конечно же не потому, что убивают других, а потому, что сами идут на смерть за других». Однако, на первый взгляд, несомненные постулаты типа: «Миросозерцание честного человека и соответствующее этому миросозерцанию отношение к самому себе и внешнему миру с течением времени укрепляется в нем и принимает определенные, неизменяемые очертания, в границах которых и проявляется в области этики его духовная жизнь», – вызывали все же недоумения, а то и отторжения:

«Каждый человек, признающий за собой известное нравственное достоинство имеет право требовать (!), чтобы его ценили и уважали, ибо в связи с идеей – вот что является первоначальной причиной стремления человека к внешней чести».

Я читала эти уверенные и довольно тяжеловесные нравственные сентенции двоюродного прадеда генерал-майора и пыталась представить себе, как же он сам переживал свой полный разрыв с братом: страдал ли? скучал ли? Раскаивался ли? Оправдывал свою непреклонную твердость, переходящую в жестокость, или уже научился подавлять в себе всякие признаки «слабости», как, скорее всего, он называл эти душевные движения?

Больше всего смущали меня эти слова о «признании за собой нравственных достоинств», которые давали право требовать к себе уважения. Для всякого человека, более или менее глубоко соприкасавшегося с православием, с учением святых отцов, которые вИдение каждым своих собственных грехов «как песок морской» называли подлинным началом спасения, а обОжение человека утверждали на самом смиренном основании, (когда человек путем аскетического подвига обретает особенное самоуверение, некое чувство даже, что «я хуже всех»), – все это звучало по меньшей мере, чуждо.

Православное учение Церкви не давало никому ни прав, ни возможностей мыслить о себе высоко, в то же время, освобождая души от пут гордости, воздымало их на подлинную высоту в очах Божиих. Но увы, чаще всего, не в человеческих…

В книге я нашла и вполне законные рассуждения о том, что достоинство военного находится в прямо пропорциональном отношении к его готовности ставить высшие интересы жизни – прежде всего государственные, выше собственных личных интересов и даже выше собственной жизни. Хотя постулат этот, несомненный для оказания внешним миром почестей военным, готовым за них отдавать свои жизни, ни в коем случаем не должен был бы влиять на внутреннее устроение душ самих военных.

Передо мной словно оживали герои Корнеля и Расина, которые гражданский долг ставили выше своих личных интересов, людей, живших исключительно рассудком, и именно его возводившего в царское достоинство, ошибочно принимая его за разум, высокомерно принижая жизнь сердца, которое, напротив, христианством всегда почиталось центром и корнем жизни. И судить-то людям друг друга было запрещено Богом, потому что «Человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце» (1 Цар.16:7). Куда завело человечество это рабство рассудку и мертвой логике долга известно: к французской революции и гильотине.

Проповедуя законопослушность христиан властям, самое святое и безупречное исполнение вверенных человеку обязанностей перед обществом и государством, понятие «долга», и тем паче воинского христианство никогда, конечно, не подвергало сомнению, однако критерий был раз и навсегда дан Христом: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф.22:21). Долг государственный и служебный отдавался Кесарю, а человек – весь со всеми бездонными глубинами его сердца – Богу. Так что знаменитые нарезки на русских воинских клинках «Жизнь – царю, душу – Богу, честь – никому!» звучали, конечно, очень красиво, в древних рыцарских традициях, – но, увы, беда-то их была в том, что честь в них была отделена от души и ставилась даже выше ее настолько, что даже Самому Богу честь не отдавали. Хотя Господь, тогда же, когда Он произнес и Заповедь «Кесарево кесарю, а Божие Богу», отвечая на вопрос «какая наибольшая заповедь в законе»? – изрек Свое изложение Первой Заповеди из Моисеева Десятословия: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22: 36–40).

Сложное и довольно тяжелое чувство оставило мое знакомство с книгой генерал-майора Микулина, но отмести в сторону эти впечатления тоже было никак нельзя. За ними стояло очень многое в жизни и судьбе не только нашей семьи, но и русского дворянства в целом, честь – или воспоминания о ней – свято хранившего, а вот свою Святую Веру в подлинной ее силе, а не во внешнем благочестии, о чем писал с горечью святитель Игнатий (Брянчанинов) еще в 60-ые годы XIX столетия, (и не он один!) давно уже утрачивавшего.

…В том же 1905 году, когда произошла роковая размолвка старших братьев Микулиных – младший их брат – полковой адъютант Дмитрий Александрович Микулин, служивший в Ковно, погиб в «американской дуэли», по условленному между противниками самоубийству по указанию жребия… Ему было всего 20 лет. Через неделю у него должна была состояться свадьба. Его оплакивала обрученная невеста, очень сильно скорбел старший брат, который его и хоронил, а потом посылал Манечке цветки с гробового венка.

Что думал, как переживал это горе Иосиф Александрович – остается для меня полной загадкой… Роскошный фолиант о дуэлях вышел из печати в 1912 году…

Однако я еще не рассказала о втором раритете, обнаруженном мною в сокровищницах дома Пашкова, а ведь он имеет непосредственное отношение и к нашим героям-братьях, к их семейной драме, и к тому, какими узкими трудными путями ведет нас Господь в этой жизни, всем человеком желая спастися «и в разум истины приити» (1Тим.2:4).

Речь пойдет о книге и о судьбе сына Иосифа Александровича – Владимир Иосифовича Микулина, бывшего крупным военным спецом в рядах РКК, командовавшим корпусом и носившем три ромба в петлице и три золотых угла на рукаве.

Однако и рассказ об отце – генерал-лейтенанте Иосифе Александровиче Микулине, много послужившем Отечеству верой, правдой и собственной кровью еще совсем не закончен. Поэтому сначала перед нами пройдут вехи Послужного списка отца, а уж потом и сына: без этого ведь не будет понята внутренняя духовная связь событий и жизней, и то внутреннее поучение, которое сокрыто не во внешних вещах, а в духовной подоплеке событий видимой жизни. Как говорил наш Духовник: «История – есть обнаружение духовной реальности». Но мы, к сожалению, вследствие своей общечеловеческой и личной испорченности (поврежденности) грехом разучились видеть реальность духовную, для нас невидимую, а смотрим лишь на видимый ряд событий. Мы потеряли способность духовного зрения, стали слепы, а это, как говорил святитель Филарет Московский, и мы ссылались на это слово его не раз, есть «начало всякого зла».

На старинной открытке – город Симбирск, каким он был в конце XIX века.

_{Материалы, семейная переписка и фотографии публикуются впервые.}

…Помню эти поздние наши с дочерью поездки в осеннем предзимье по старинным русским летописным местам… О чем хотели поведать нам эти пустые поля, вдоль дороги порыжелые, заржавевшие, эти безбрежные дали, которые открывались с наших мягких холмов начинавшейся Валдайской возвышенности. Мы искали древнее Микулино Городище, – вотчину самых дальних наших предков, князей Микулинских-Тверских, о которых так долго и усердно в свое время собирал сведения генерал-майор Иосиф Александрович Микулин – с виду сам древний князь, русый, необычайно светлоглазый, как и отец его, и истинный воин – стройный, подтянутый…

Не близка была дорога до Микулина Городища, а пустые и одичалые холмы манили и зазывали нас и к себе, радуясь хоть какому живому проезжему человеку.

А за далями и холмами нынешней русской пустыни, с редкими поселениями и с еще более редкими распаханными полями, открывалась земля добылинная, словно никогда и не знавшая плуга, заросшая ковылями и репейниками, какими-то редкими кустарниками, но все еще живая, говорящая, притягивающая к себе сердца…

Вон там, в синих далях лесов к югу, на десятки верст открытых с холмов взорам, я знаю: там – Бородино, которое я теперь еще не вижу, но предчувствую: оно – там! Не то затоптанное, заселенное, захоженное, а то, каким оно у Бога живо в реальности духовной, – невидное глазу, где над святым полем летит и реет в воздухе розовое чудо – монастырь Бородинский. Где еще воздыхает и молится сама заброшенная и кровушкой политая земля в этой целомудренной тишине предзимья, хотя и нет – совсем почти нет на той земле человеков молящихся. И только редкие ястребки висят над пустынными, сквозными переливами холмов, ожидая добычи.

О чем вещают эти глубоко молчащие древние русские пространства? О сиротстве отеческой земли, о нашем сиротстве? О бренности жизни, в которой мечется и совсем уже осуетился человек, жаждая сложить хоть как-то свою земную судьбу, что-то состроить, о чем-то пропеть, хотя разучился он любить и Бога, и брата… О том, что велика и обильна земля наша, а порядка в ней нет, «так пусть придет некто княжить и володеть нами», как некогда сказали руси пращуры: чудь, словене, кривичи и весь…

Вот и передо мной, в руках моих сейчас судьбы русских достойных мужей, подлинных воинов и защитников земли своей, истинных ее ратников… Как понять перипетии их судеб, как узнать глубокую правду о жизни, о смысле ее, глядя на их горькие, горькие пути, на их разлуки, на их вражду и любовь…

«Церковь была для меня выше, чем земные пути», – однажды признался один престарелый епископ, волей судеб родившийся в эмиграции, не по своей воле, но в силу обстоятельств не раз оказывавшийся в зонах разных церковных юрисдикций: то у «белых», то у «красных». Не раз рисковавший головой в особенности во время II Мировой войны, на территории самосжиравшейся обезумевшей Европы, это был человек, предпочитавший всегда держаться самой высшей юрисдикции – у Бога, держаться за край Ризы Христовой, оплакивая земные разделения, но не принимая их правил игры…

Был ли прав тот старец-епископ? Была ли на то воля Божия т а к ему жить и поступать? Или все-таки Бог благословлял одни юрисдикции, а другие не благословлял? Освящал своею благодатью «белых» или «красных»? Где же пролегала стезя Божия-то в те страшные времена Мировых войн и братоубийственных революций? И мог ли ее вообще найти человек, чтобы, умирая сказать: «От Господа стопы человеку исправляются, и пути Его восхощет зело. Егда падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его» (Пс.36:23–24), – вот и я, немощное создание Божие, стремился всегда искать стези Божии … Но сколько же раз падал и ошибался… Прости меня, Господи!»

* * *

Послужной список Командиру 2-й бригады 13-й пехотной дивизии Генерал-майору Иосифу Александровичу Микулину, составлялся во время I Мировой войны, Октября 24 дня, 1915 года, когда он, выписавшись из госпиталя после тяжелой болезни, должен был отправляться в зону боевых действий, в сторону Галиции. Начав свой путь юнкером рядового звания, Иосиф Микулин уверенно восходил шаг за шагом по воинской лестнице. После Академии он был причислен к Генеральному штабу и назначен на службу в Одесский военный округ. Потом он, блестяще образованный и несомненно высоко одаренный военный, был переведен в распоряжение генерального штаба в С-Петербург.

Через три года он стал начальником отделения Генерального штаба. Однако в том же году ему пришлось неожиданно вернуться в Одессу, и принять под свое управление Одесское пехотное юнкерское училище. Это была опала…

Иосиф Александрович Микулин как истинный военный человек свято чтил присягу, был безоговорочно убежденным монархистом. Для И.А. Микулина не существовало двоедушных подходов к жизни, но и гибкости в ее понимании, видимо, у него не доставало, как и желания погружаться сердцем в чрезмерные сложности и острые противоречия жизни. Да он и не видел, не замечал, как текла эта жизнь, занимаясь своим делом. Такова была его жизненная правда.

Ради своих убеждений он порвал отношения с любимым братом. Рассорился со своим непосредственным начальством в лице Великого князя Николая Николаевича из-за известной левизны поведения последнего. Это произошло во время первой русской революции, когда Великий князь, поддерживая Витте, требовал от Государя либерально-демократических послаблений. Почему и вынужден был Иосиф Александрович вновь отправиться служить в Одессу.

В 1908 году Иосифа Александровича вернули в Петербург – он был назначен генерал-квартирмейстером штаба войск Гвардии Государя и Петербургского военного округа с производством в генерал-майоры.

Как и опала 1905 года, так, возможно, и разрыв отношений с женой в середине 1913 года, с которой уже состоял в браке лет 15, и имел четырех сыновей, имел ту же самую принципиально-политическую подоплеку…

Ольга Александровна Микулина происходила из малороссийского дворянского рода Котляревских. Отец Ольги – профессор, известный филолог-славист, археолог, энтограф Александр Александрович Котляревский (1837–1881) в годы студенческой молодости был близок к революционным кругам, в 1862 году даже угодил в Петропавловскую крепость, из которой, правда, через полгода был выпущен. Впоследствии после нескольких очень трудных лет Котляревский был приглашен в Киевский университет читать курс славяноведения, изучение которого было делом всей его жизни. Сын его Нестор Александрович Котляревский (1863–1925) – академик РАН, известнейший историк, стал первым директором Пушкинского Дома в Петербурге.

Что же произошло между супругами? Никаких внешних причин, никаких привходящих совне обстоятельств. Возвращались в карете к себе домой – дело было в Одессе, и Ольга, как типичная живая и подвижная нравом малороссиянка, воспитанная не в понятиях самого высшего света, сидела рядом с мужем и… грызла семечки. Через некоторое время Микулин приказал остановить карету, вышел из нее один, захлопнул дверь, и на этом супружеская жизнь их оборвалась. И он оставался одиноким, и она. Ольга сразу уехала к родным в Петербург, взяв с собой младшего сына, в то время как старшие уже заканчивали свое учение в военных учебных заведениях.

Конечно, семечки – были последней каплей, которая переполнила терпение изысканного, аристократичного по породе и манерам, по самовоспитанию, наконец, генерала. Ради чести, как он ее понимал, он готов был на все…

В начале I Мировой войны Микулин принял командование 13-ой дивизией. В конце 1915 года после перерыва – нескольких месяцев тяжелой болезни, – он вступил в командование 102-ой дивизией. 26 мая 1916 года во время Брусиловского прорыва в бою под Серховым (западная часть Белоруссии) на переправе через реку Стырь генерал-майор Микулин получил тяжелое двойное ранение осколками снаряда. Был сразу эвакуирован в госпиталь, но начала стремительно развиваться газовая гангрена. На другой день – 27 мая – Иосиф Александрович Микулин скончался.

За отличия в делах против неприятеля Высочайшим указом генерал-майор И.А. Микулин был производен в генерал-лейтенанты посмертно.

* * *

«Я видел брата Йозю лежащим на земле рядом со мною…»

Ровно за восемь месяцев до ранения и кончины Иосифа Александровича, день в день его ранения – 26 сентября 1915 года Микулин – старший пишет письмо сестре Мане, а на другой день – 27 сентября – в день кончины брата – отправляет свою открытку из Нижнего:

«Милая Маня, пишу тебе совершенно для меня не свойственное письмо, но если допустить возможность мысленного воздействия и верить значению снов, то сегодняшний мой сон не может не иметь значения. Я видел брата Йозю лежащим на земле рядом со мною. Он очень приветливо на меня смотрел. Я нагнулся и мы, обнявшись, крепко поцеловали друг друга. На этом я проснулся от сильного сердцебиения. Чесы пробили один раз и после этого я не спал долго, и следующий раз часы пробили четыре часа. Пишу тебе, чтобы у тебя сохранилась память об этом сне. Может в будущем он объяснится, а вероятнее всего, конечно, он не имеет никакого значения.

…Ты очень жестоко отозвалась, узнав о тяжелом ранении Шуры. Тебе не приходит в голову, что Иосиф тоже был наказан, пролежав шесть месяцев?

Целую тебя. А. Микулин».

Шура – это двадцатилетний сын Александра Александровича, будущий знаменитый советский конструктор авиационных двигателей, в 1914 году занимался изготовлением зажигательных бомб. Был ранен при случайном взрыве. О причинах жестокой реакции его тетушки – Марии Александровны на ранение племянника я не знаю, догадаться не трудно. Вероятно, она что-то сказала вроде того, что Шура наказан, поскольку между нею и племянником действительно произошел какой-то не очень приятный инцидент. Шестимесячная болезнь Иосифа Александровича тоже имела место, и, видимо, Микулиным-старшим была истолкована как некое предупреждение Иосифу от Бога из-за его нежелания примириться с братом даже перед лицом смерти.

И все же примирение братьев состоялось – и это было поистине великим даром Божественной любви, обнаружением Его воли, ответом на долгую и мучительную скорбь старшего брата, а, возможно, и на настоятельные его молитвы. Никто никогда не может судить о молитвенных глубинах других людей, о том, как слышит эти глубины Господь и какие молитвы принимает. Только ли холодно вычитываемые молитвенные правила или покаянные, скорбные, сокрушенные воздыхания, исходящие из самых глубин человеческих сердец? Я верю всем своим сердцем, что прадед молился Богу о примирении его с братом, хотя бабушка моя и сомневалась, что отец ее имел живую веру. Это так казалось ей, в то время молодой и живущей жизнью преимущественно душевной, но не духовной. Александр Александрович Микулин был человеком глубоким и история его переживания разрыва с братом о многом говорит…

И пусть нас не смущает, что это был только сон. Это была явь – но явь духовной реальности, а не нашего земного материального ее отражения; явь Божия, в которой любовь, милость и прощение между человеками возсияли своей подлинной величественной надмирной красотой. Это было победой Церкви и Царствия Божия, которое внутрь нас есть (Лк 17:21).

Я не имею свидетельств, но верю, что умиравшему генерал-майору Микулину пригласили дивизионного священника и он успел до кончины причаститься Святых Христовых Таин, а перед этим – покаяться, в том числе и за разрыв с братом. И это покаяние тут же восстановило разрушенное. Покаяние, милость, прощение, любовь…

То, что Господь одарил этим видением примирения старшего брата у меня сомнений никаких не вызывает. Александр Александрович был чистым человеком, праведно прожившим свою жизнь, будучи верным долгу и делу, жене и семье, верности людям, которых очень жалел и любил, и принимал близко к сердцу их тяготы и скорби, старясь помогать всем, чем мог. И Бог не оставил его Своею милостью. А то, что за восемь месяцев, хотя и день в день, до реального срока смертельного ранения Иосифа, так разве Богу нужно это тиканье часов? Бог вечен, Он вне времени, это нам и только здесь на земле отмерены минуты и дни жизни, чтобы мы, как говорил когда-то замечательный московский доктор Гааз, торопились делать добро и очень спешили каяться за свое содеянное зло, «искупующе время, яко дние лукави суть» (Еф.5: 16–17).

Однако оставался неразрешенным вопрос и о политических предпочтениях моего прадеда – Александра Александровича, следуя которым он дал согласие быть выборщиком в 1-ую и 2-ую Государственную Думы…

* * *

В том же 1916 году, когда умер от ран брат Йозя, Александр Александрович, давно уже живущий в Нижнем Новгороде, куда его перевели по службе, кажется в 1914 году, вел живую и содержательную переписку со своей старшей дочерью Верой, жившей в Москве с мужем Константином Падревским. Вере в то время был уже 31 год. Она была деятельным и думающим, и весьма самостоятельным человеком. К этому времени у Веры Александровны уже вышли две книжечки прозы, она увлекалась этнографией, занималась изучением хлыстовства, русской фольклорной мистики, причем в этом ей оказывали помощь и пишущие родственники, в частности, известный историк литературы профессор, директор пушкинского Дома Нестор Котляревский.