Текст книги "Семейная книга"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Регина все еще наша

Я думаю, вам не нужно представлять Регину Флейшхакер. Это самый дипломированный бебиситтер нашей районной лиги – профессиональная нянечка: пунктуальная, преданная, пеленочная, и голоса ее не слышно. Еще ни разу не было случая, чтобы наш младенец Рафи счел необходимым на нее пожаловаться. Единственный недостаток нашей Регины в том, что она живет далековато, в центре перенаселенной пустыни города Холона, и связаться с ней напрямую невозможно. Ей приходится ездить на маршрутке до автостанции, а оттуда – на другой маршрутке, которой иногда не бывает, и тогда нашей Регине приходится тащиться в медленном автобусе, и она приходит к нам удрученная, с немым укором в глазах:

– Опять не было…

Мы с женой готовы от стыда провалиться сквозь землю, ну просто не знаем, что ей ответить, ибо каждое наше слово было бы истолковано как попытка уйти от ответственности. К восьми часам вечера мы с женой начинаем молиться, чтобы маршрутка пришла, и иногда это помогает. Мы живем в постоянном страхе за будущее, ибо Регине замены нет. Телефона у нее тоже нет. И она – в другом городе, лишенная всякой прямой связи.

* * *

И что же происходит?

Допустим, мы с ней договариваемся, что в пол-восьмого уходим в кино.

Допустим, что с заката мы начинаем писать наиболее неотложные личные письма, но дело не идет в нужном ритме из-за влажности. Ровно в пол-восьмого прибывает наша нянечка с большим стажем работы, и по ее глазам мы видим, что маршрутки снова не было.

– Я бежала, – задыхаясь, произносит она, – как сумасшедшая…

Разумеется, в этом случае соображения элементарного такта и здравого смысла требуют от нас вылететь из дому немедленно, дабы оправдать тот факт, что она бежала как сумасшедшая. Однако срочные письма еще не отправлены. Я еще работаю. Моя маленькая женушка, стоя за моей спиной, подает мне знаки: «Ну, заканчивай поскорее, а то она рассердится!»

Через часик дверь моего кабинета открывается и появляется стройная фигура Регины Флейшхакер:

– Как! Вы еще здесь?!

– Еще… минутку…

– Так зачем же я бежала как сумасшедшая, если у вас еще так много времени?

– Мы… уже…

– Зачем же вы меня вызывали, если вы сидите дома?!

– Мы… вот… заканчиваем…

– Не надо мне платить, – изрекает Регина с достоинством, – я не привыкла получать деньги за то время, что я не работаю. А в следующий раз подумайте хорошенько – нужна я вам или нет!..

Мы ясно чувствуем приближение скандала. Я тут же бросаю пишущую машинку, и мы, усталые, выходим из дому. Письма я заканчиваю в кондитерской напротив. И хотя стук машинки привлекает определенное внимание посетителей, они все же в конце концов к этому привыкают.

В кино мы в тот вечер, разумеется, опоздали.

Моя маленькая женушка и соображения реальной политики подсказали мне убить как минимум ближайшие три часа, которые должна провести с ребенком наша профессиональная нянечка, на прогулки по городским улицам. Красив Тель-Авив ночью. Кроме, разумеется, морского побережья, северных кварталов, пригорода Яффо и Абу-Кабира, где находится городская тюрьма. Мы вернулись в полночь, похожие на пару дрессированных летучих мышей, потратив немалую сумму на проезд по городу…

– Когда мне приходить в следующий раз? – спросила Регина, нахмурив брови.

Жена посмотрела на меня – решай, мол. Вечно я должен решать. И если я ошибусь, это будет фатальная, непоправимая ошибка, ибо у госпожи Флейшхакер нет телефона, чтобы в случае чего отменить назначенное дежурство. И она приезжает из другого города, и с ней нет связи…

– Послезавтра? В восемь?

– Ладно, – бормочу я, – может… мы пойдем в кино…

* * *

Неисповедимы пути Господни, ну очень неисповедимы. Через день, в то самое «послезавтра» в семь вечера у меня начала ныть спина с левой стороны, и чувствовал я себя весьма неважно. Думаю, что и температура у меня поднялась. Моя верная жена стояла у моей кровати и была очень озабочена.

– Ты должен встать немедленно, – заламывала она руки, – она скоро будет здесь, и мы должны уйти…

– Но я же болен!

– Ну соберись с силами, ради Бога! Если она увидит, что снова напрасно бежала из другого города, это будет ужасно!

– У меня кружится голова!

– У меня тоже. Прими аспирин. Ну вставай же, вставай!

Ровно в восемь прибыла Регина – как лучшие швейцарские часы. Она тяжело дышала.

– Шалом, – задыхаясь, проговорила она, – снова не было…

Я в панике стал одеваться. Если бы была маршрутка, мы бы, возможно, могли вступить в переговоры, но теперь, учитывая проезд Регины в автобусе, наше организованное сопротивление бесполезно. Мы быстренько ретировались из дому. Выйдя, я оперся от слабости о стену дома. Я чувствовал себя отвратительно. Грипп или черт его знает что еще. Ну и что же делать? В кино в таком состоянии не ходят.

– Ладно, – говорит жена, – пару часов погуляем.

– Но мне нужно лечь, я болен.

– Пошли посидим в машине.

Мы сели в нашу машину, и я улегся на заднее сиденье. Я довольно-таки длинный, а машина наша – весьма компактная. Господи, ну почему я должен лежать скрюченным в машине – с ангиной, почему?

Господь не внемлет моим мольбам, кроме того, у меня склонность к клаустрофобии – боязни закрытых помещений. После того как нам удалось убить час с четвертью, я дошел до критического состояния.

– Жена, – простонал я, – я поднимаюсь…

– Уже, – заволновалась жена в темноте, – но ведь еще не прошло и полутора часов. Ну подожди еще двадцать минут.

– Не могу.

С этими словами я встал и заковылял к дому. Жена потащилась за мной с жуткими ругательствами. Ты – не мужчина, говорила она. Ладно, я не мужчина, но идем домой. Жена тряслась всем телом. Ее опасения, в сущности, можно понять: возвращаться домой через две лиры и семьдесят пять агорот?

– Знаешь что, – вдруг сказала жена перед нашей дверью, – давай прокрадемся внутрь, чтобы она нас не заметила… посидим тихонько в нашей спальне… подождем…

Это было приемлемо, как мне показалось. Мы тихонько открыли дверь и на цыпочках пробрались внутрь. Из кабинета пробивался свет, значит, там и находилась Флейшхакер. Мы продвигались весьма осторожно, контролируя каждое движение по знакомой территории, – как в фильме «Пушки Наварона», но за несколько шагов до цели случилось несчастье. И зачем только ставят эти вазоны с филодендронами посреди коридора?..

– Кто там? – закричала Регина изнутри. – Кто там?

Мы зажгли свет.

– Это всего-навсего мы – Эфраим забыл дома подарок.

Какой подарок? Жена взглянула на меня безумным взглядом, подошла к книжной полке и после некоторых колебаний вытащила «Историю английского театра 1616–1958 годов». Мы извинились и вышли из комнаты.

За дверью меня охватила общая слабость, и перед моими глазами появились какие-то красные точки. Кроме того, заболел зуб мудрости. Я сел прямо на лестнице и, если память мне не изменяет, разразился плачем. У меня была температура, и вообще.

– Это была единственная возможность, – оправдывалась жена, притрагиваясь своей холодной рукой к моему пылающему лбу. – Через час с лишним мы уже сможем зайти.

– Если я останусь в живых, – поклялся я, – мы переедем жить в город, где живет наша Флейшхакер.

Тут к нам спустился наш сосед Феликс Зелиг.

– Что вы здесь сидите? Ключи потеряли?

– Нет, – ответили мы, – просто так.

Лишь после того, как он ушел, мы подумали, что могли бы попросить у него политического убежища.

Можно посидеть у вас часок? – надо было спросить. Мы посидим тихонько в вашем темном холле и мешать не будем. Но теперь нам не осталось ничего другого, кроме долгого сидения на лестнице. Мы беседовали о Регине. Она, без сомнения, выдающаяся личность, такая пунктуальная. Но почему ее нельзя убедить в том, что она может получать свои деньги, даже когда мы дома? Почему мы должны немедленно убираться из дому, как только она появляется? Почему ей никогда не попадаются маршрутки? Почему так холодно на лестнице? Все это – очень нелегкие вопросы. Через десять минут – то есть в общей сложности через два с половиной часа, я встал и заявил жене, что готов предпринять вторую попытку. Теперь-то мы уже знаем, где стоят филодендроны…

* * *

На этот раз получилось. У нас уже был богатый опыт проникновения в собственную квартиру. Дверь за нами захлопнулась с тихим щелчком. Свет в кабинете освещал голову Регины, когда мы ползком пробирались мимо нее. Мы прокрались в спальню согласно намеченному плану. Осторожненько закрыли раздвижную дверь и растянулись на кровати, ожидая, пока пройдут три часа. Жена пристально следила за временем по своим ручным часам, считая минуты, а я при свете луны перелистывал «Историю английского театра 1616–1958 годов»…

Что касается дальнейшего хода событий, в моих воспоминаниях возникает пробел.

– Эфраим! – вдруг услышал я издали взволнованный шепот женушки. – Уже пол-шестого!..

Она растолкала меня, и я заморгал в свете луны, пробивавшемся через окно. Давненько у меня не было такого здорового сна. Вместе с тем наше стратегическое положение было ужасным. Как же мы теперь вернемся домой, черт побери? Ведь холл залит светом, и мы не можем пробраться обратно к входной двери, ибо в кабинете господствует Регина. Что же делать? Нельзя же оставаться в укрытии до рассвета…

– Регину нужно оттуда выманить, – появилась мысль у жены, – подожди!

И с этим словами она вышла и прокралась в соседнюю комнату – комнату Рафи.

Через две изматывающих нервы секунды оттуда раздался крик младенца на высокой частоте. Жена пробралась обратно, тяжело дыша.

– Ты его ущипнула?

– Ну и что?

Регина всей своей немалой массой как стрела бросилась в детскую. Мы, использовав предоставленную возможность, ринулись к входной двери, а затем спокойно зашли обратно:

– А, привет.

– Это вы сейчас только вернулись? – заявила Регина с опухшими глазами, держа на руках рассерженного Рафаэля (говорить он еще не умел). – Где же вы были?

– На вечеринке.

– Вот она, нынешняя молодежь! – заметила Регина Флейшхакер и подала счет.

Она вышла на улицу под щебет утренних птиц искать маршрутку, чтобы ехать домой. Разумеется, она, бедная, снова не найдет ее. Можем спорить, что не найдет. Надеемся, что не найдет.

Страсть

В конце недели я обратил внимание на странное явление – я перестал получать письма. Я было подумал – может, новый почтальон тренируется на местности и разносит письма, руководствуясь внутренними ощущениями.

Но позавчера я в спешке вышел из дому и заметил юного рыболова, сына Циглера, что живет напротив. Невинное создание выуживало письма из моего почтового ящика, запустив в него два пальца. Вытащив три письма, юный рыболов пустился наутек и исчез в зимнем жарком хамсине, а я вернулся домой, надел праздничную рубашку и, объятый гневом, направился к господину Циглеру.

Господин Циглер встретил меня в коридоре и спросил:

– Что слышно?

– Господин, – процедил я сквозь зубы, – ваш сын ворует мои письма!

– Ребенок собирает марки.

– Простите!

– Послушайте, господин, я живу в Израиле уже сорок три года, слава Богу, я строил здесь заводы, и мало кто знает, что их строил я, а не правительство. Я вам говорю – сегодня можно НЕ получать писем.

– Но если это важное письмо?

– Важное? Ну что там может быть важного? Штраф? Или трепотня ваших родственников из Америки? Я вам говорю – у нас нет важных писем.

– Извините, но…

– Мой брат работал в правительственном учреждении и однажды получил заказное письмо, что его хотят послать в Нигерию как специалиста по акулам. Мой брат побежал и потратил уйму денег на всякие книжки про Нигерию и акул. Короче, назавтра выяснилось, что произошла ошибка. Сегодня он работает в какой-то столярной мастерской в Яффо. Вот вам и «важное письмо»…

– Но я все же хочу прочесть свои письма!

– Ладно, я попробую повлиять на сына, чтобы он после снятия марок вернул вам самые важные письма.

– Спасибо, может, мне дать вашему сыну ключи от моего почтового ящика?

– Ни в коем случае. Ребенок должен знать, что собирание марок – нелегкое занятие.

Так мы подписали соглашение на поставку марок. Циглер-младший заявил, что мне будут переданы лишь письма с цветными марками.

Безобразие

Однажды я пошел спать раньше обычного – назавтра мне нужно было встать в пол-десятого. Крепкий сон смежил мои веки, но через некоторое время я проснулся.

– Дайте спать! – рычал в темноте голос, преисполненный ненависти. – Уже пол-одиннадцатого! Выключите радио!

Я привстал на кровати – и действительно, с конца нашего дома доносилось что-то вроде музыки. Правда, точнее сказать я ничего не мог из-за криков.

– Мы хотим спать! – орал весь микрорайон. – Тихо! Выключите радио!

Начали просыпаться и жители соседних домов. В домах зажигали свет, город пробуждался. Торговец, живущий сверху, включил новости на всю громкость, и это нарушало права личности на тишину в Тель-Авиве. Разносчик льда йеменского происхождения – старик Салах, живущий наискосок от нас, несколько раз упомянул Бен-Гуриона, что обычно свидетельствует о том, что он взволнован. Я подскочил к окну, ибо должен присутствовать при ссорах. Ведь это свойственно человеку.

– Тихо! – закричал я во все горло. – ТИХО! Где домком? ДОМКОМ!..

Сантехник Штокс, он же председатель домкома, вышел на свой балкон и начал топтаться на нем в смятении.

– Ну, чего же вы ждете, – говорили ему, – вы председатель домкома или нет? Сейчас строго наказывают за включенное на всю громкость радио.

– Бен-Гурион! – кричал Салах. – Прекратить эти глупости, Бен-Гурион!

…Да, Штокс героизмом никак не отличался. Вообще-то его выбрали только из-за хорошего почерка и способности к слепому послушанию.

– Выключить немедленно… я очень прошу… ну в самом деле… – закричал председатель, но никакой реакции не последовало. Ужасная музыка продолжала портить всем настроение.

Штокс понял, что честь его семьи и будущее его детей поставлены на карту, и поэтому продолжал более энергично:

– Если не прекратится это безобразие, я обращусь в муниципалитет!..

Напряжение росло. Вдруг звуки музыки усилились, дверь распахнулась и на пороге квартиры первого этажа появилась статная фигура доктора Биренбойма, государственный отдел туризма.

– Кто тот невежда, – изрек доктор Биренбойм проникновенно, – для которого Седьмая симфония Бетховена – это безобразие?

Молчание. Тяжкое молчание.

Имя Бетховена заполнило пространство, проникнув в нас до мозга костей.

Штокс дрожал всем телом. Я отступил на несколько шагов, дабы продемонстрировать, что я с ним не заодно. Прекрасная музыка царила в наступившем молчании.

– Значит, для господина Штокса Седьмая симфония – это безобразие? – Доктор Биренбойм решил завершить свою победу. – Поздравляю, господин Штокс!

С этими словами он вернулся к своему приемнику походкой, выражающей полное презрение к окружающим. Его поведение свидетельствовало о полном и несомненном интеллектуальном превосходстве. Штокс остался на арене, он был разбит наголову.

– Я был так рассержен, – шепотом оправдывался он, – что даже не обратил внимания, что это Бетховен.

– Тихо, – ополчились на него, – музыки не слышно!

Горе побежденному! Штокс весь сжался, а мы предались прослушиванию торжественной музыки величайшего гения всех времен. Мы растянулись в креслах и были увлечены прекраснейшими мелодиями до наступления приятного головокружения. Я возвел глаза к звездам, и меня объял священный трепет: Бетховен. Такие чувства я испытывал в эти минуты.

Однако наискосок от нас Салах и его жена Этрога все время шептались.

– Что это? – спрашивала Этрога. – Что это?

– Кто, кто? – спрашивал Салах.

– Этот. Господин Бейт Ховен.

– Не знаю. Я с ним не знаком.

– Наверно, он из правительства, – объясняла Этрога, – я видела, как все его боятся.

– Бен-Гурион, – бормотал Салах в некотором раздумье, – Бен-Гурион…

– Господи! Так чего же ты орал, несчастный!

– Все орали.

– Им можно. А ты – Салах, твои документы не в порядке. Ты забыл, что случилось с беднягой Селимом, когда он нагло вел себя в учреждении?

Салах испугался.

– Хорошо, – закричал он тут же, громко, чтобы все слышали, – замечательная музыка, ну просто счастье всей жизни…

Игаль, сын аптекаря со второго этажа, проснулся, среди наступившей паузы вышел на балкон и закричал:

– Безобразие!

Тут же он получил пощечину от отца. Все выразили удовлетворение.

Тот, кто не воспитан с юности в уважении к классической музыке, со временем станет полным невеждой. Господин учитель, живущий справа, и его тридцатичетырехлетняя жена, которые раньше дрались друг с другом, теперь сидели рядышком на подоконнике, прижавшись друг к дружке. Гениальная музыка сблизила две души, прежде испытывавшие взаимную неприязнь.

– Доктор Биренбойм, пожалуйста, – вдруг попросил Штокс, – нельзя ли сделать музыку погромче? Здесь, внизу, почти не слышно…

Звуки музыки усилились.

– Спасибо, большое спасибо.

* * *

В тот вечер мы, все жильцы дома, были как одна семья. Мы возлюбили друг друга.

– Какое великое произведение это рондо, – шептал очарованный аптекарь, сын которого учился играть на аккордеоне, – только кажется мне, что это анданте.

Торговец сразу же согласился, что это – замечательное анданте. Жена учителя дважды прошептала как зачарованная: «Ля мажор, ля мажор». Салах настаивал на том, что это «куколка». Я тихонько подошел к книжной полке и небрежным движением руки достал «Справочник по концертам». Это маленькая книжечка, и ее можно держать на коленях так, чтобы никто не заметил. Я открыл на Седьмой.

– Значит, так, – заметил я голосом, приковывающим внимание аудитории, – симфония в А-dur – это бессмертное произведение. Возвращение к экспозиции – виртуозное, но кода, по мнению некоторых эстетиков, недостаточно совершенна.

Я почувствовал, как мое сияние усиливается с каждой минутой. До сих пор от меня было в этой компании немного пользы в силу моей природной скромности. Но сейчас все были просто потрясены уровнем моего музыкального образования. Дочь водителя из дома напротив послала своего брата принести ей бинокль. Только аптекарь продолжал сопротивляться.

– Это очень хорошая кода, господин, – бормотал он, – замечательная кода.

Я тут же пролистал свою книжечку.

– Как видно, вы совсем забыли, – обратился я к аптекарю, – что «аллегро кон барио» написано в cis-moll!

Все соседи были повержены в прах и лежали у моих ног.

Это был момент нашего с Бетховеном торжества.

– Бах тоже неплох, – защищался поверженный аптекарь слабым шепотом, преисполненный сознанием своего поражения.

В музыке тем временем прозвучало возвращение к главной теме, духовые слились в опьяняющем крещендо вместе со струнными, незабвенная музыкальная идиллия закончилась громом больших барабанов. Вздох облегчения вырвался у всех, и в наступившей тяжелой тишине радио объявило:

– Вы слушали сюиту «Колодцы Нетании» Йоханана Гольдберга в исполнении оркестра радио Израиля. Во второй части нашей программы прозвучит классическая музыка в записях на грампластинках. Итак, слушайте Седьмую симфонию Бетховена…

Тищина. Какая-то особенная тишина.

Скрюченный Штокс распрямился первым.

– Безобразие! – прорычал он в примитивной радости среди жестокой ночной мглы. – Слышишь, Биренбойм, – это тебе Бетховен? Безобразие!

Гнев распространялся среди публики как лесной пожар.

– Бетховен?! – кричала жена учителя, – Ну и что еще, Биренбойм?

Салах и Этрога держались друг за дружку в заметном страхе.

– Мошенничество, – постановил Салах, – опять ваши ашкеназские штучки.

– Сейчас приедет полиция, – объяснила Этрога. – Салах, мы тут ничего не слышали.

– Бен-Гурион…

Однако жители микрорайона начали широко позевывать. Этот дегенерат Биренбойм выставил себя на посмешище перед нами на всю жизнь.

Хамсин

– Жена, – прошептал я, – моя ручка упала пятнадцать минут назад.

Жена лежала на диване и сосала кубики льда.

– Подними, – пробормотала она, – подними.

– Не могу. Сил нет.

У нас в квартире множество градусов. В спальне – сорок два. На южной стороне кухни мы намерили в полдень сорок восемь градусов в тени. С одиннадцати часов утра я сижу без сил перед белым листом бумаги, пытаясь сочинить какую-нибудь сатиру, но у меня ничего не получается. Единственная мысль – для того, чтобы каким-то образом поднять безвременно упавшую ручку, необходимо нагнуться под углом сорок пять градусов, и тогда грелка соскользнет с моей головы – и конец.

С известными предосторожностями я вынул левую ногу из миски с водой и попытался дотянуться пальцами ноги до ручки, но она была вне пределов досягаемости. Я был в беспомощном состоянии. Вот уже пятый день я провожу так над пустым листом без всяких мыслей. За это время я сумел написать лишь единственное предложение: «Очень жарко, господа!» Действительно жарко.

Просто ужасно. Африка – мой язык поворачивается во рту со странной тяжестью. Африка. Аф-ри-ка. Что такое Африка? Что это за слово – А-ф-р-и-к-а?..

– Жена, что такое Африка?

– Африка, – бормочет она, – Африка…

Она говорит «Африка». Африка? Может, это и правильно. Сейчас я уже не знаю. Говоря по правде, с тех пор как началась эта ужасная жара, я чувствую себя вот так. Из-за жары. Я в эти дни сижу на чем-нибудь не очень важном и стараюсь не двигаться. В течение недели я, может, трижды моргнул остекленевшими глазами. В голове – ничего. Ничего. Что я хотел сказать?

Да, очень жарко сейчас…

Телефон звонит. Это чудо, что он еще работает. Я протягиваю правую руку на значительное расстояние до трубки.

– Алло, – шепчет в трубке хриплый голос нашего соседа из соседней квартиры Феликса Зелига, – я на улице Буграшов, чувствую себя ужасно. Может, можно поговорить с моей женой?

– Конечно, только наберите свой номер.

– Я об этом не подумал. Спасибо…

В трубке послышался сильный звук падающего тела. Дальше воцарилась тишина. Очень хорошо. Долгие разговоры меня выматывают. Я показал жене знаками, что Зелиг, по-видимому, умер.

– Надо сказать Эрне, – прошептала жена. Летом мы говорим короткими предложениями, без усложнений. Жена, кстати, все время читает карманное издание книги ужасов. Она утверждает, что ее от этого бросает в дрожь и это помогает ей переносить жару.

Что мы хотели? Ах да, сообщить Эрне, вдове Феликса, что он пал на Буграшов. Она живет через две стены от нас, но как до нее добраться?

С нечеловеческими усилиями я встаю и тащу свое измученное жарой тело к двери моего жилища. Я выхожу на лестничную площадку, и дверь за мной закрывается. Опираюсь на перила, тяжело дыша. Какая жара, Господи!

Можно просто отупеть от этого! Собственно, зачем я вышел из квартиры?

Зачем? Уже не помню. Я хочу вернуться домой, но дверь закрыта. Что же теперь делать? Человек находится перед дверью своей квартиры, жена там внутри лежит навзничь, а дверь закрыта. Жуткое положение. Что же делают в таких случаях? Жарко. Очень жарко.

Я спустился по лестнице, чтобы попросить кого-нибудь сообщить жене, что я здесь, снаружи. Можно также телеграмму послать. Но как попасть на почту?

На улице, понятно, нет ни души для моего спасения. Автобус подходит. Я вхожу. И здесь жара.

– Что? – спрашивает водитель, пристально глядя на меня, и я нахожу в пижамных штанах банкноту в десять лир и даю ему.

– Извините, – интересуюсь я у стоящего рядом. – Куда он едет?

Он поворачивается ко мне. Его взгляда я никогда не забуду.

– Что, – спрашивает он глубоким голосом, – что едет?

– Автобус.

– Какой автобус? – бормочет он и тащится в тень. Если он сойдет, и я с ним.

– Эй, – шепчет водитель, – ваша сдача со ста лир.

Я даже не обернулся. Зануда.

На углу улицы меня обуяло необузданное желание купить мороженого, ваниль и карамель и немного клубники, и сунуть все это за рубашку со стороны спины. Почему я стою на улице? Ах да, дверь наверху закрыта.

Вдруг в моем мозгу мелькает мысль, что, если бы я позвонил в звонок своей квартиры, жена бы поняла, что кто-то снаружи есть и хочет войти, и она бы открыла. Почему же я об этом не подумал? Странно. Чего же я хотел?

Да, к почте…

– Мистер, – обращаюсь я к полицейскому, который прячется в тени навеса магазина, – вы не видели, поблизости здесь не проходило почтовое отделение?

Полицейский достает из кармана свою книжечку и листает ее. Он очень потеет под своей летней легкой формой.

– Господин, – говорит он спустя некоторое время, – переход только по обозначенной полосе, пожалуйста, идите домой.

И он тоже говорит странным голосом, шероховатым. Его красноватые глаза горят как пара раскосых угольков. Я заметил, что и я время от времени издаю рычащие гортанные звуки, как дома, так и на улице.

Может, это из-за жары. Да, он сказал, что нужно идти домой. Но где я живу? Вот в чем сейчас вопрос. Не волноваться, не нервничать. Я найдусь. Вот, голова начинает работать. Все становится на удивление ясным: я припоминаю точно, что я живу в трехэтажном доме с окнами наружу! Он должен быть где-то здесь. Но как эти дома похожи друг на друга! В каждом – вход, столбы, телеантенны на крыше. Чего я хотел? Да, такой жары никогда не было. Мне нужно где-то добыть свой адрес, пока я не погиб. Но где? ГДЕ, черт побери?

Я вновь беру себя в руки: думать! ДУМАТЬ! Есть. Надо поискать свое имя в телефонной книге. Там мой адрес. Все можно решить, если немного подумать. Вопрос в том, как меня зовут? Да. Это имя вертится на языке. Начинается на С, как солнце.

Да, солнце жуткое… ужасное. С каждой секундой все тяжелее поддерживать корпус в вертикальном положении. Впервые в жизни я вижу жару воочию: она фиолетовая и состоит из кружочков, то здесь, то там косые линии и две порции хумуса. Пить! Фигура Феликса Зелига вырисовывается на углу. Он еще жив, сволочь. Он ползет с улицы Буграшов на четвереньках, за ним тянется ручеек с пузырьками. Он подползает ко мне, его глаза жутко выпучены.

Он скалится и рычит:

– Рррр!

– Рррр, – отвечаю я и странно естественным образом опускаюсь на четвереньки. Мы потерлись друг о друга боками, издавая горловое рычание, и разошлись легкими скачками по направлению к болотам. За шторами кричали: «Носороги! Носороги!» – но какая разница? Жара продолжается. Говорят, что еще никогда, нигодгав, нигог… жарко… Очень жарко…