Текст книги "Обагренная Русь"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Беседовать с тобою хощу, боярин, – сказал он, – а случая все не представится: то со Святославом ты, то у владыки, то на думе. Вот и сыскал в лесу, здесь нам никто не помешает.

Не понравился Лазарю зачин, и улыбка Михаила Степановича ему не понравилась, но про то он не сказал, а приготовился слушать. Любопытно ему было, что скажет бывший посадник, коего не то что на Боярском совете, но в Новгороде-то последнее время не видать было.

А сказал ему Михаил Степанович вот что:

– Не слепой ты, боярин. Слепой был бы, не послал бы тебя Всеволод при сыне своем в наш город. И на думе слово твое слушают со вниманием, и владыка не примет решения, не посоветовавшись с тобой. Все так. И все же главного ты не видишь... Давно уже не в чести у новгородцев Мирошка, давно уж ропщут на не го: сам хвор, а сын его Димитрий с резоимцами спутался, гуляет, как последний людин, купцов обижает, а на купцах испокон веков держался и богател Великий Новгород. Нет веры Мирошке, а коли ты за него, то и тебе веры нет, и боярам владимирским, и Святославу, и самому Всеволоду. Смута грядет, а со смутою новая усобица... Ее ли жаждешь ты, боярин?

– Ты смутой меня не пужай, – повысил голос свой Лазарь. – Тех, кто смуту чинит, нам хватать велено да везти ко Всеволоду в оковах. Не тебя ли заковать, не тебя ли звать к ответу?

– Не спеши, боярин, – сказал Михаил Степанович. – меня заковать ты еще успеешь, но прежде до конца выслушай.

– Что ж, говори, я жду.

– Скажи по совести, Лазарь: тот ли Мирошка посадник, коего видеть бы ты хотел? Молчишь. Знамо, остерегаешься ты меня, думаешь: обиду на Мирошку затаил, вот и старается, а как сядет сам, да как начнет мутить вече, да как будет сбивать Боярский совет и вести его против Всеволода, так и не кому-нибудь, а мне ответ держать... Вот что ты думаешь, боярин.

– Но вот слово мое перед господом богом, – и Михаил Степанович истово перекрестился, – ложно сие. Одного только желаю я и за то возношу молитвы свои бессонными ночами: убереги город мой от Всеволодова гнева, нам под его десницей роптать нечего, лишь бы жить, как прежде, в мире и согласии и торговать привольно на все четыре стороны!.. Помрет скоро Мирошка – поставь меня посадником, боярин.

Рассмеялся Лазарь:

– С конца бы тебе начинать, Михаил Степанович. И так уж давно догадался я, к чему ты клонишь.

– А коли догадался, так подумай, – подхватил Михаил Степанович. – Нынче же ответа я от тебя не жду. А благодарение от меня будет щедрое...

Не ветром в уши надуло: с одной стороны вошло, с другой вышло. Знал, с кем говорит, бывший посадник. Следили за всеми в городе Лазаревы людишки, но и сам Лазарь не остался без присмотру. Донесли Михаилу Степановичу, что падок боярин на дары, приношением не побрезгует.

В тот же день обнаружил у себя Лазарь на столе деревянную шкатулочку, кипарисовую, а в шкатулочке той невиданной красоты перстень. И когда через нес колько дней увидел Михаил Степанович перстень тот на боярском пальце, возликовал и стал напористее.

Дальше – больше. Настал день, и замолвил за него Лазарь слово перед владыкой Митрофаном: не зрю-де я что-то на Боярском совете в хоромах твоих Михаила Степановича – достойный он муж и князев верный слуга. Прижал он владыку – допустили бывшего посадника на думу.

Не спешил Михаил Степанович, на первых порах вел себя скромно, больше отмалчивался, чем говорил, во всем соглашался с Лазарем и Митрофаном.

Потом стал он все чаще возле малого князя появляться, угождал ему, ни в чем не перечил, к себе в терем зазывал, лучшие ромейские вина ставил на обильные столы, гусляров собирал со всего Новгорода, сам песни играл.

А у боярина Лазаря – всё обнова: то наручи, шитые жемчугами, то мечь в золоченых ножнах, то пояс с каменьями, то дорогое седло...

Теперь весь, от пяток и до макушки, был боярин в руках у Михаила Степановича. Теперь бывший посадник говорил с ним по-другому:

– Сколь ждать мне, боярин?

– Потерпи, – упрашивал его Лазарь.

– Да что терпеть, натерпелись, чай, – сердился Михаил Степанович. – Один вид Мирошкин воротит меня с души. Аль мало я тебе всего передавал, аль цена не та?..

Мог ли кто раньше так разговаривать с Лазарем? Никто не мог. Боялись его, тот же Михаил Степанович слова попросту сказать не решался, а все с поклонами, с поклонами... Нынче же сидел на лавке развалясь.

Кликнуть бы челядинов, гнать его со двора пинками, да в глушь, в глушь – в чудскую землю, к Дышучему морю.

Ан нет! Не мог наказать его степенный боярин – сам опасался, как бы слова случайного не обронил Михаил Степанович. За слово за это, за единое, не сносить Лазарю головы – оборотней Всеволод карает жестоко и скоро.

Не знал Звездан, а только догадывался, что неспроста пожаловал к боярину бывший посадник в столь неурочный час.

А приехал он с вестью неожиданной:

– Помер Мирошка Нездинич. Только был у него

лечец, только сошел с крыльца, а он и помер.

У Михаила Степановича не по известию скорбному – улыбка от уха до уха.

Побледнел, отшатнулся от него Лазарь:

– Свят-свят, прими душу его, господи. А ты чему радуешься, человек?

– Не чуди, боярин, посадника все равно не воскресить. А слово свое держать надо. Не то беда: полетела молва из конца в конец, завтра пойдет народ ко святой Софии...

5

Когда оставил Звездан Митяя и последовал за Святославом, то про Мирошку он и впрямь ничего не слыхивал.

Про Мирошку услышал Звездан чуть позже и сразу вспомнил, какое веселое лицо было у Михаила Степановича.

Теперь все сходилось к одному и высвечивалось по-новому. Теперь и осторожность Лазаря была ему понятна, и у странной дружбы его с Михаилом Степановичем обнажались потаенные корни.

Взволнованный своим открытием, ехал Звездан к владыке. Но Митрофан выслушал его со спокойной улыбкой и ничем не выразил своего удивления.

Принимал он Звездана не в большой палате и не в парадном облачении, сидели они в маленькой келье с зарешеченным стеклянным окном, Митрофан одет был просто и говорил просто, тихим, обыденным голосом.

– Давно приглядывался я к тебе, Звездан, – сказал он дружиннику, вручая ему грамоту со своею серебряной печатью, – и неспроста тебя, а не кого другого посылаю к Всеволоду. А про то, что ты мне сказывал, все в грамоте прописано.

Удивился Звездан:

– Да как же так?

– Что ж, думал ты, у тебя одного глаза и уши? – засмеялся Митрофан.

Возвращаясь из детинца в сумерках, увидел Звездан, как преобразился за короткое время Новгород. Несмотря на поздний час, народу на Великом мосту было видимо-невидимо. Люди толкались в беспорядке, криками подбадривая друг друга.

– Будя, хватит оглядываться на Понизье, – слы шались возбужденные голоса. – Отвластвовал Мирошка – нынче наше время пришло.

Иные были еще решительнее.

– Пойдемте, братья, бить володимерских, – подбивали они народ.

На Звездана оглядывались с опаской и ненавистью – многие знали его, не раз встречали с дружиной на улицах Новгорода: от таких вот Всеволодовых прихвостней все беды и пошли, от таких и терпят они, но всякому терпению приходит конец.

«Быстро, быстро воспрянули Михайловы людишки, – подумал Звездан. – Не терял он времени понапрасну. Что-то надумали они с Лазарем, как повернут завтра вече?»

Но хотя и задавал он себе такой вопрос, а ответ уже знал: завтра выкрикнут Михаила Степановича, завтра и владыке с ними не совладать. Так неужто нет в Новгороде здравых умов, неужто не смекают думцы, что нету отныне такой стороны, откуда могли бы они ждать себе помощи, – никто не подвигнется на безумие, пробовали уж, и не раз, да все оказались Всеволодом биты, почто рисковать понапрасну?

И все-таки не так глуп Михаил Степанович, чтобы не было у него своей задумки. Есть задумка, прячет он ее до поры до времени, а в урочный час выложит.

Извел себя догадками Звездан и вот что решил: не станет новый посадник покуда ломать навязанный Всеволодом обычай: не тронет он ни Святослава, ни верных владимирскому князю думцев. Дождется, пока изберут его, и поклонится Владимиру: как ходили-де, так и будем ходить в вашей воле. А порядки свои устанавливать станет помаленьку да исподволь – при малом Святославе и при верном Лазаре делать это будет ему не трудно.

Опасный человек – Михаил Степанович. Опасный и хитроумный. И ухо держать с ним следует востро: выскользнет, как уж, и следа не оставит. А ежели дать ему полную волю, то и вовсе не ухватить: не заметишь, как повернет на старое. А то бы чего ради потворствовали ему золотые пояса? Чего ради набивали бы ему мошну прижимистые купцы? Вестимо же, не свое волок он в подарок Лазарю, не своего коня и не свои перстеньки подносил ему за услугу – все, кому мерещится прежняя вольница, сгребали дары в единую кучу.

Нет, веры нет у Звездана Михаилу Степановичу, и о том скажет он Всеволоду при встрече. И о Лазаре все скажет – не клевету и не пустую хулу – правду выскажет князю.

Чего не хватало боярину, на что позарился? Аль в своих табунах не сыскал бы он доброго коня? Аль в своих бретьяницах мало золота? Аль меды в Новгороде слаще владимирских?

Его ли не баловал князь, его ли не одаривал? Кому, как не ему, завещал он сына своего?

Темна и непонятна была Звездану боярская порода. Уж на отца своего Одноока нагляделся, надеялся – другие лучше. За бояр перед Всеволодом слово молвил, да не он, а князь оказался прав.

А вокруг дружинника бушевала возбужденная крикунами толпа. Кто-то схватил коня его за уздцы, чье-то красное от натуги лицо вынырнуло у самых его ног.

– Бей!..

– В Волхов его!..

– В омут!..

Повело коня в сторону, прижало к перилам. Внизу, во тьме, вода мутная, черная.

Над головами, над колышущейся толпой пробивались к Звездану всадники.

– Стой!

– Чего глядишь? Тащи с седла!..

– Назад! – осадил вцепившихся в Звездана мужиков властный окрик.

Совсем рядом всадники – на головах шеломы, под корзнами жестко топорщатся кольчуги, в сумеречном свете поблескивают наконечники копий, мечи обнажены, готовы обрушиться на мокрые от пота спины.

Впереди всех – Святослав, чуть поодаль – боярин Лазарь, с ним рядом – Михаил Степанович.

Толпа раздвинулась. В горячем воздухе прошелестело уважительно:

– Посадник...

Михаил Степанович поднял руку:

– Почто самосуд творите? Почто бьете князева дружинника?

Толпа зашевелилась. Недоуменный голос донесся из задних рядов:

– Дык помер Мирошка-то...

– Помер, – кивнул Михаил Степанович. – Да что с того? Аль тризну справляете, невинного человека в Волхов сбросить надумали?

Послышался тот же недоуменный голос:

– Дык володимерский он, с Понизья...

– Вон князь наш Святослав – тоже с Понизья. И его в Волхов, что ль?

Мягчели озлобленные лица, кой-где послышались смешки. Верно угадал настроение толпы Михаил Степанович, хорошо знал он своих новгородцев.

– У меня дед из Понизья – так и меня в омут? – кричал он с веселой улыбкой.

– Не, – загоготали со всех сторон, – тебя кидать не станем.

– Ты наш.

– Надёжа наша...

– Почто кидать тебя, Михаил Степанович? В посадники тебя хотим.

– Не откажи...

– Уважь народ...

Вона как повернул Михаил Степанович: беда готова была стрястись, а теперь все ликуют, Звездану и князю кланяются, просят простить, согласны не только дружинников – коней на себе нести до самого Ярославова дворища...

Опасный человек – Михаил Степанович. Опасный и умный. Все знает он, все понял. Ясное дело, донесли ему, что был Звездан у владыки. И в толпе на мосту старались Михайловы подстрекатели. И сам Михаил Степанович с князем и с Лазарем в нужное время появился неспроста.

Вона как глядит он на Звездана, и ухмылка трогает уголки его властных губ.

Нелегко будет уйти дружиннику из Новгорода, нелегко будет замести свой след...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Неустойчивое было в том году зазимье. То снег пойдет, то ударит морозец, то снова выглянет солнышко и подуют теплые ветры, то опять обожжет холодок.

Но хмурый день становится все короче, и рассветы встречались с сумерками – в избах рано зажигали лучины, в хоромах побогаче палили вощаные свечи.

Еще на хмурень, когда стали припадать из ясени холодные дождички, привезли хворую княгиню Марию из терема ее за Шедакшей во Владимир. Везли бережно, укутав в лисьи меха, обложив пуховыми перинами; в ложницу вносили на руках, поили с дороги горячими отварами: дворовые девки, сменяя друг друга, неотступно сиживали возле нее, предупреждали любое желание; старухи наведывались сказки ей сказывать.

Теперь, в ненастных сумерках, Всеволод навещал ее часто, вел с нею долгие беседы. О молодости вспоминал, о днях, проведенных вместе. Много их, дней-то, за жизнь набежало – было чему порадоваться, а над чем и погрустить.

Приход его был Марии всегда желанен: в последние годы виделись они редко, все больше с думцами да с книжниками коротал вечера свои князь.

– Намаялся ты со мною, Всеволодушка, – говорила княгиня, и голос ее дрожал, – извела я тебя своими хворями. Да и за детками некому приглядеть...

– О чем печалишься ты? – удивился Всеволод. – Уж и молодшенького, Ивана, отдал я пестуну. Святослав княжит в Новгороде, Ярослав на юге, скоро и Константина с Юрием буду определять...

Всполошилась Мария, приподнялась на подушках:

– Это как же Ивана забрал ты у мамки?

– А вот так и забрал. Припомни-ко, не в его ли годы отдал я и Владимира. Да и Константина, хоть и был он первым из сынов, мы с тобою не баловали.

Хорошо говорил Всеволод, о привычном и ласково.

– А помнишь, – тихо вторила ему она, – а помнишь, как родилась у нас Собислава и как Ольга приезжала из Галича на крестины?

– Как же не помнить, помню...

Не по-доброму он тогда обошелся с сестрой, обвинял ее в сговоре с боярами, жалел Осмомысла, грозился, что не признает сына ее Владимира на галичском столе. А вот признал же, и против Романа ему помог, и до конца дней его был верным союзником. Правда, и свою имел он от этой помощи выгоду: тревожа Романа, держал племянник в постоянном напряжении возвышающуюся Волынь. Теперь труднее Всеволоду, и то, что посмел Роман провозгласить себя киевским князем, скинув Рюрика, лишнее тому подтверждение. Покуда справиться с ним удалось, но надолго ли? Ростислав слаб, а иного князя на примете покуда нет...

Далеко увели Всеволода, казалось бы, спокойные воспоминания. Спокойные?..

Познал ли он вообще покой? И было ли ему ведомо то бесхитростное личное счастье, которое доступно даже любому простцу?

Мог ли он быть просто мужем, отцом или братом? И когда говорят о нем с завистью «князь» и когда прибавляют к этому слову еще и «великий», всегда ли счастлив он оттого, что родился князем и что великим стал, пожертвовав слишком многим? Разве в помыслах своих открылся он хоть раз своим ближним? И разве жена, прожив рядом с ним долгие годы, знала его истинные задумки? Или сынам своим открылся бы он, не уронив отцовой чести?

Ведь не только и не столько в открытом бою одерживал он свои многочисленные победы – еще больше побед одержал он обманом и хитростью, когда стравливал друг с другом своих противников, а потом приходил на их земли и говорил: «Это мое...»

Вот и сейчас Мария по-бабьи встревожилась, заметив залегшую между бровей князя морщинку:

– Сказывали мне, прискакал Звездан из Новгорода: уж не занемог ли Святославуш-ка?

– Ништо ему – здоров наш сынок.

– А я дурное подумала...

Дурное, да не то. Всеволод тут же вспомнил, как, прочитав пространную грамоту Митрофана, со тщанием допрашивал глазастого дружинника. Грамота слепа, хоть и много в ней слов и слова на первый взгляд весомы, а всей правды из нее все равно не выведать.

«У Михаила Стапановича, как смирный конь, пошел на поводу боярин твой Лазарь, княже», – смело и без хитростей сказал Звездан.

Помнится, не удержался, взорвался Всеволод:

«Да как смеешь ты порочить пред князем переднего мужа!»

А ведь поверил уже и гневался на себя больше, чем на дружинника: как мог он, могучий и мудрый, читавший мысли по глазам людей, проглядеть столько лет жившего с ним рядом Святославова пестуна?

«Не порочу я Лазаря, – с достоинством отвечал Звездан. – Сам боярин себя опорочил, и о том знаю не я один».

Дни и ночи скакал из Новгорода дружинник, нескольких коней заморил, – и не за наградою. С женою не повидался, воды не испил, сразу с дороги – на княж двор.

Усталый взгляд его пронзал Всеволода немым укором. И остывал под взглядом его князь.

«Ручаешься ли головой за сказанное?» – спросил он уже мягче, но все еще продолжая хмуриться.

«Ручаюсь, княже, – прямо отвечал Звездан. – О том и Митрофан тебе пишет в грамоте, как я смекнул. Нешто и Митрофану не веришь ты?»

«Верю. Но веры одной мало. Не для того ставил я его в Новгород, чтобы грамоты писал да слал ко мне гонцов. Немалая сила в его руках – владыка небось, не простой людин, белым клобуком увенчан. И Боярский совет, ежели что, повернуть в его власти...»

«Когда бы один только совет, – сказал Звездам. – У Михаила Степановича свои людишки повсюду – им тоже рот не заткнешь».

«С людишек много не спросится...»

«Да и с бояр каков спрос?.. Чья спина шире, за ту и спрячутся. Нынче Михаил Степанович много чего им наобещал. И ведь вот как хитер, княже: противу тебя слова дурного не скажет. Мне так прямо говорил – мы-де с Понизьем одною веревочкой связаны. А не поверил я ему».

«Связаны, покуда концы в моих руках, – и Всеволод сжал кулак. – Но ежели Лазарь под его дудку пляшет, недолго осталось ждать».

«Недолго», – согласился Звездан.

Озадачил он князя. От неспокойной думы нет ему отдыха ни ночью, ни днем. И, сидя в покоях у Марии, не мог он избавиться от роящихся в голове мыслей и терзающих душу противоречивых чувств.

Но, не выдавая беспокойства, говорил князь с женою ласково и ровно:

– Вот привезут к тебе из Новгорода лекаря – чудодей он, поставит тебя на ноги, еще поживем на радостях.

– Да что же за лекарь-то такой? – с надеждой ухватилась за сказанное Мария. – Уж и ромеи меня лечили-лечили, и сирийцы, да все не впрок...

– Кощеем его зовут.

– Ой, не половец ли?!

– А кабы и половец, – усмехнулся Всеволод, но тут же успокоил жену. – Наш он, а науку знатно постиг, странствуя по земле: у всех народов есть свои умельцы и знатоки. И коли пытлив ты, коли в голове не ветер, гляди вокруг да запоминай: все на родине пригодится. Таков и Кощей...

– Поди, Звездан тебе про него сказывал? – выпытывала княгиня.

Всеволод кивнул, на этот раз с теплом вспоминая дружинника.

И снова повернули и прежним извилистым руслом потекли неотступные мысли. Мария угадала их, сказала, будто самой себе, совсем тихо:

– Что-то от Верхославы давно нет вестей...

Встрепенулся Всеволод, посмотрел на жену в упор: знать, недаром годы прожили вместе – словно провидит она, думку его читает, как открытую книгу.

Есть из Киева вести, есть. Но и они не радуют Всеволода. Трезвым умом понимает он: Ростислав ненадолго задержится на Горе. Покуда Ратьшич при нем, еще не все потеряно. Еще делает вид молодой князь, будто держится за Киев. Да и Верхослава разжигает в нем честолюбие.

– Разве не сказывал тебе Симон, что получил он от дочери нашей весточку? – притворился удивленным Всеволод. А ведь сам наставлял игумена не тревожить княгиню. Боялся, что лишнего наговорит Симон. Ждал удобного случая.

– Симон нынче был у меня, – сказала Мария, – только и словечком о Верхославе не обмолвился.

– Должно, запамятовал, – кивнул Всеволод. – да и писано-то было к нему. О Поликарпе, печерском игумене, давнишний у них спор: обуяла, вишь ли, старца гордыня...

– Про то я знаю, – нетерпеливо оборвала Мария мужа, – и радуюсь, что сердобольна Верхослава, что печется о Поликарпе и от Симона тайн у нее нет.

– Не серчай на игумена, – уловив в голосе жены обиду, прикрыл Всеволод ее руку своей тяжелой ладонью. – Здорова наша дочь, и внучка, слава богу, растет нам на радость, и Ростислав правит на Горе твердой рукой.

– Вот и ладно, – слабо кивнула Мария и устало прикрыла глаза.

Нет, не солгал он ей. Лишь о том умолчал, что было в письме от дочери между строк. Лишь о том не сказал, что поняли они с Симоном: тревожится Верхослава за мужа, боится потерять его, страшится, что сломится он под непосильною ношей, да и отец, сидя в монастыре, подтачивает и без того малые силы молодого князя – привык Ростислав к отцу, сыновним сердцем к нему тянется, а у Рюрика мысли не чисты, смирение его обманчиво...

«Смирен, смирен, да не суй перста в рот. Помяни меня, княже, – сказал игумен, – по нраву его не век ходить Рюрику в чернецах – скинет он свою рясу и еще немало принесет нам забот».

«Вона ты каков!» – с уважением подумал Всеволод о Симоне. И так ему ответил:

«Нами задумано, так и передумывать нам. Что до срока тревожиться?»

Понял игумен князя: не сильной руки искал Всеволод в Киеве. Вот почему боялся за Ростислава – как бы на смену ему не объявился другой кто, потвёрже да порешительнее, а Рюрик памятью своей навечно обречен: сажал и свергал его в Киеве Всеволод, помогал против Романа, сына обласкал...

Покидая Марию, князь уж не смотрел на нее – мысли его были далеко: в малой палате, как обычно, Всеволода с нетерпением ждали бояре.

2

Пристенная изразцовая печь была истоплена жарко: думцы тяжело отдувались, потели и рукавами опашней вытирали мокрые лица.

Седобородый и прямой Всеволод сидел на стольце, слушал внимательно. Бояре говорили вразнобой.

Фома Лазкович вскидывал кудлатую голову, был решительнее всех.

– Не медли, княже, – говорил он, – хоть и опечалила тебя весть о неверности Лазаря, хоть и пестовал он сына твоего и был ему за отца, когда отправлялся ты в поход, и за мать, когда хвора была Мария, но и тогда еще – вспомни-ко, – не возмущал ли он нас жадностью своей и стяжательством?.. Все мы грешны, о ту пору не думали, что и на худшее способен Лазарь, – нынче же, когда блеск нечистых даров ослепил ему очи и супротив тебя поднял он руку, будем ли, как и прежде, великодушно и со спокойствием взирать на творимое им бесчинство? Не предаст ли он Святослава в руки врагов твоих, не взрастит ли и в нем брошенные нечистою рукою пагубные семена?

– Как можешь верить ты Михаилу Степановичу, княже? – кривил рот свой Дорожай. Был он осторожнее Фомы, уловил в речах Всеволода сомнения и Ла заря оставил в покое. – Может, что и почудилось Митрофану, может, что и не так, но Мирошка весь был в твоей воле, а новый посадник строптив и своеволен, и клятвам его веры у меня нет. Укрепи дружину в Новгороде, княже!

Яков горячо возражал ему:

– Дурную траву на поле рвут с корнем, боярин. Плохой совет даешь ты князю. Дружина и так у нас в Новгороде сильна, а ежели подымет Михаил Степанович супротив нас свое воинство да простцов, да еще у кого попросит подмоги, какая дружина устоит?

– Чего же хочешь ты, Яков? – оборвал его Всеволод. – Говори яснее.

– Да и так уж все яснее ясного, – сказал Яков. – А речь свою веду я к тому, княже, что не в Михаиле Степановиче зло и не в Новгороде – он и до сей поры не из вражды только к Низу противился нам и других князей выгонял и ставил по своему хотению – зло в ином: слаба и не верна тебе стала рука твоя в Новгородской земле.

– А что есть рука моя? – прищурился Всеволод.

– Боярин Лазарь – вот и весь мой сказ, – смело отвечал Яков. – Прав Лазкович, и я с ним!

Князь улыбнулся и промолчал. Бояре смотрели на него испытующе.

– А ты что скажешь, Михаил Борисович? – спросил Всеволод сидевшего до сих пор молча старейшего своего боярина.

– Думаю, княже, – уклончиво пробормотал Михаил Борисович.

– Скажи ты, Гюря, – обратился князь к тиуну.

Тиун вздрогнул, скуластые щеки его порозовели.

– Решенье твое мне неведомо, – начал он осторожно и издалека, – и не нас ты нынче пытаешь, а по нашим словам сверяешь свою задумку...

– Верно смекнул, – усмехнулся Всеволод. – Задумка у меня есть, да вот не уверен я: а что, как проглядел? Что, как не додумал чего? Ты на меня не гляди, ты свое сказывай, а мое слово последнее.

Поежился Гюря под его взглядом, вздохнул глубоко, будто в реку нырнуть вознамерился.

– Оставь Лазаря в Новгороде, княже, – выдохнул он, как вынырнул.

Бояре задвигались, послышались возмущенные голоса:

– В своем ли уме ты, Гюря?

– Не слушай его, княже!..

Всеволод нетерпеливо ударил ладонью по подлокотнику кресла. Все замолчали.

– Дале говори, боярин, – подался князь к тиуну.

Еще больше смутился Гюря: или и впрямь не то сказал? Что это всполошились думцы?

– Дале, дале, – поощрял его Всеволод, и глаза его светились веселым беском.

Снова набрал в легкие воздуху Гюря, и снова нырнул, и снова выдохнул с облегчением:

– Ежели прав был Митрофан и Звездан прав, то смекаю я: верит Лазарю Михаил Степанович.

– Так, – кивнул Всеволод.

– А ежели верит, почто убирать нам его из Новгорода? – все смелее глядя на князя, продолжал Гюря. – Пущай там и сидит, где посажен.

– Эко ты! В потемках блуждаешь, боярин! – возбужденно замахал руками Яков. – Да как сидеть ему в Новгороде, коли новый посадник, а твой враг, княже, ему заместо брата?!

– Ты помолчи, Яков, – мягко оборвал его князь и повернулся к растерявшемуся тиуну. – Говори, не боись, Гюря.

– Да всё, почитай, и сказано, а дале додумать легче легкого. Вот как смекаю я, бояре: надобно, не мешкая, слать нам в Новгород своего человека – Словишу, али Звездана, али обоих вместе. Явятся они к Лазарю и обличат его от имени князя. И тако скажут ему: про дружбу твою с Михаилом Степановичем нам все ведомо, Всеволод гневается, но, помня прежнюю твою верную службу, хощет видеть тебя снова рядом с собой.

– Так и покается твой Лазарь! – снова не удержался Яков.

– Покается, – спокойно возразил Гюря. – Еще как покается. Нынче он у Михаила Степановича в крепких сетях – рад бы вспять повернуть, да не может. А как поймет, что прощает его князь, то и расправится.

– Так-то каждого мздоимца прощать – только баловать, – недовольно проворчал Фома Лазкович.

– А вот и не каждого! – сказал Гюря. – Тут Дорожай дружину крепить звал, а Лазарь не одной дружины стоит – через него узнаем мы про все замыслы Михаила Степановича. Но открываться ему посаднику не след, и наши людишки должны держаться подле него, будто им ничего про измену неведомо...

Тут только дошло до бояр хитрое слово тиуна. Ай да Гюря: не зря, знать, родила его половецкая мамка!

– Ну что, бояре, – повеселевшим голосом проговорил Всеволод, обращаясь к думцам, – али еще у кого залежался мудрый совет?

– Мудрее, чем тиун сказал, не скажешь, – будто от сна пробудился уклончивый Михаил Борисович. – Тако же и я мыслил, да вымолвить тебе, княже, поостерегся...

– Ты уж больно оглядчивый стал, – упрекнул его Всеволод, – все больше задним умом крепок. Что пользы в твоем совете, коли держишь его про запас?

Устыдился Михаил Борисович, ловя на себе усмешливые взгляды остальных бояр.

Скаля белоснежные зубы, подшутил над ним Яков:

– Не смущайся, боярин: осторожного коня и зверь не вредит!

Всеволод, насупив брови, скосился в его сторону. Яков сразу унял себя, но смех еще долго держался в его глазах.

– Ступайте, бояре, – сказал князь, – а ты, Гюря, останься.

Утомленные беседой, распарившиеся в тепле, думцы удалились, постукивая посохами. Не терпелось им поскорее хлебнуть свежего воздуха, добраться до своих постелей.

А Всеволод еще долго будет сидеть с тиуном, потом отпустит и его, останется один и лишь далеко за полночь пройдет в нетопленую ложницу, где все напоминало ему о Марии, сядет к столу, устало уронит голову на руки и забудется нежеланным и тяжелым сном.

3

Строгая была в тот год зима. По всем приметам, после обильных летних дождей и больших хлебов, такою ее и ждали.

Снег выпадал щедро, морозом быстро подобрало осеннюю сырость, реки сковало крепким льдом, и пролегли во все концы ослепительно блестящие под солнцем молодые санные пути...

В один из таких холодных и светлых дней первозимья подъезжал к Владимиру возвращавшийся из Ростова Великого Всеволодов сын Константин с дружиною и епископом Иоанном.

Обычно молчаливый и угрюмый, на сей раз епископ был словоохотлив и весел.

– Разные люди окружают отца твоего, – говорил Иоанн. – Иной буен и неосторожен, но сердцем прям и верен князю. Иной, помня времена былые, прикидывается, будто он со Всеволодом. А иного сам князь избрал среди прочих и возвысил за кроткий нрав его и рассудительность, а тот возьми да и возгордись. О Луке, давешнем епископе ростовском, мой сказ. Был он безвестен и по безвестности своей неприметен. Леон-то, что до него сидел, тот весь отдался боярам: злобствовал и, как мог, чинил препятствия отцу твоему. Много крови попортил он князю, умер. Тут-то самое хитрое и началось. Тогда никому не ведомо было, что уж выбрал Луку воспреемником своим Леон. Шибко боялись ростовские бояре, что сыщет князь своего человека – тогда вольнице их полный конец. А они еще цеплялись, еще надеялись – вот и поступили по завещанию Леонову: слушок пустили, будто живёт-поживает тихий игумен, приверженный Всеволодовым делам, а князь про то и не знает, не ведает. Со тщанием все сплели, узелки спрятали. Наслушавшись разговоров, отец твой и призвал к себе Луку. Зоркий глаз у князя, да и слишком тихих людей он не жаловал, не понравился ему Лука. Ладно... Долго пребывал Всеволод в раздумье: как быть? А тут ростовские зашумели по сговору: у нас-де свой есть, зачем нам Лука, изберем своего по нраву. Стали Луку поносить, кричать, собирать народ на вече. Тогда-то Всеволод и решись: не угоден вам Лука, так вот же – берите епископа из моих рук, а не по своему хотению, и поставил Луку в Ростов, даже минуя митрополита...

– Знаю, наслышан и я про Луку, – отвечал Константин, но все-таки любопыт-ствовал. – Кротким он и в летописании прослыл, как же это?

– А вот так. Слушок-то, что в народе пущен был, крепко в головы засел, да и на людях Лука умел держаться: сирых жалел, помогал убогим. Не стал Всеволод опровергать молвы – сам ставил Луку, почто себя унижать? И рассудил мудро: недолго пожил старик, скоро богу душу отдал... Отпевали его с почестями, отец твой даже слезу уронил принародно. Вот так... А ведь до чего доходил Лука в своем озлоблении, про то в летописании нет ни слова. Не на твоей памяти это было, а я скажу. Тебе знать надо – ты Всеволодовых дел прямой продолжатель.

Приятны были эти слова Константину, про себя ликовал он, на епископа глядел с благодарностью.

Иоанн понимал его чувства, понимал и другое: настала пора говорить с Константином не как с дитем, а как с мужем. Не всё ему сказки да былины про богатырей, не всё ему пиры да подвиги ратные – одним благородством и мечом земли необъятной, собранной Всеволодом, не удержать. А князь уже не молод, и в любой из дней может случиться: призовет его к себе господь и положат его рядом с братом Михалкой в Богородичной церкви.

– Еще когда отец твои молод был, – рассказывал, покачиваясь в санях, Иоанн, – еще когда за владимирский стол боролся, Глеб рязанский держал противную сторону, с ростовскими боярами снюхался и хотел поделить нашу землю между Всеволодовыми сыновцами Ярополком и Мстиславом. В деле этом он не преуспел, хоть и приводил с собою половцев, и кончил дни свои в порубе. Другим наука. Однако же после смерти Глеба старшие сыновья его не токмо враждовали с младшими, но и причиняли ущерб дружине отца твоего, который хотел их помирить. Тогда осерчал Всеволод и решил примерно наказать Глебовичей. Верной была его задумка. Но тут явился во Владимир черниговский епископ Порфирий, ибо Рязань принадлежала его епархии, тайно связался с Лукой, дары привез ему многие, и Лука вошел с ним в сговор, стал просить Всеволода за Глебовичей. Поверил им князь, отпустил с Порфирием пленников – думал, в мире будут жить с ним рязанские князья, да не тут-то было. Лука знал про замыслы Порфирия, но смолчал, а рязанцы снова стали бесчинствовать... Вот он, лик-то смиренный: под овечьей шкурой прятался злобный зверь. Многой крови стоил потом рязанцам и Всеволоду гнусный обман Луки...