Текст книги "Обагренная Русь"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Но все подымалось в нем и противилось этому, потому что на задуманное им (он знал это) жизни одной не хватит, какой бы долгой она ни была. А если никто не продлит ее и все начнется сызнова, справедливы ли жертвы, принесенные им во имя несуществующего блага?..

Вот какие мысли обуревали Всеволода, и хорошо, что ни Яков, ни Кузьма Ратьшич не догадывались о них и думали, что князь недоволен охотой.

Они уже добрались до излучины Клязьмы и переправились вброд чуть ниже Боголюбова.

С запада потянул пахнущий горящими травами ветерок, тучи развеялись, и теперь князь и дружинники скакали прямо на сверкающие купола умытых дождем, словно невесомых соборов.

Знакомый вид княжеского пригорода всегда волновал Всеволода, невеселые мысли рассеялись, и теперь он легонько постегивал коня, частой рысью взбегающего на пригорок.

Церковь Покрова осталась справа (проезжая мимо, князь оглянулся на нее), слева, под крепостной стеной, зачернели избы посада, прямо перед лицом высилась громада дворца с примыкающей к нему церковкой. За спиной Всеволода напевно протрубил рог, на валах засуетились люди...

Князь попридержал чалого, Ратьшич нагнал его, Яков скакал рядом.

Сторожа, сгибаясь в поклоне, распахнули створы ворот, и все въехали на небольшой, выложенный белым камнем двор.

Издали дворец казался ухоженным, вблизи же являл собою громаду уже начавших чернеть, запущенных глыб. Однако и в запустении он радовал взгляд соразмерностью всех его частей и плавностью линий.

Всеволод подумал, что неплохо было бы подновить постройку, хотя жить здесь он не собирался, как не жил почти никогда и в братнем тереме во Владимире у Золотых ворот. Оглядываясь вокруг себя, он вдруг вспомнил возводившего эти стены камнесечца Левонтия, вспомнил, как на подъезде к Боголюбову встретил его возок и как глядел на него из возка Левонтий, который уже знал, что час его пробил, и мысленно прощался с князем...

Защемило сердце, как всегда последнее время, едва только стоило соприкоснуться с минувшим. Но боль была мгновенной, почти неощутимой. Всеволод спрыгнул с коня и ступил под прохладные своды. По крутой винтовой лестнице он поднялся наверх, в полутемный переход, и остановился перед княжеской опочивальней.

Что внезапно остановило его руку, поднявшуюся, чтобы открыть обитую золочеными медными полосами створу, что толкнуло его в грудь и не дало перешагнуть порог? Уж не воспоминание ли о злодейском убийстве брата, так потрясшем его во дни молодости?..

Но Всеволод шагнул вперед – дверь курлыкнула на заржавелых петлях, и взору его предстала картина полнейшего запустения. В опочивальне было прохладно и сыро, в забранное решеткой окно падал мягкий рассеянный свет. Похоже, никто не заходил сюда с тех пор, как свершилось злодейское преступление: на лавке валялись гусли, на которых любил, оставшись один, играть Андрей, под лавкой – мягкие меховые туфли-кожанцы, сорванный с гвоздя ковер висел на стене боком. Все было покрыто толстым слоем серой пыли...

Всеволод опустил взгляд и увидел на полу перед лавкой большое темное пятно, которое могло быть братней кровью, нахмурился, передернул плечом и, круто повернувшись, вышел из опочивальни.

Странный это был день, наполненный грустными размышлениями и мрачными воспоминаниями.

Что привело князя, в Боголюбово, в эти палаты, в опочивальню, в которой он был только раз вместе с братом Михалкой? Они только что вернулись на Русь из изгнания, Андрей звал их к себе, разговаривал с ними приветливо, хоть и недолго. В опочивальне было так же полутемно, под образами в углу сиротливо светилась лампадка; гремя скляницами, бесшумно ходил возле ложа хромоногий лечец из Галича. Андрей был болен, улыбался через силу, вспоминал погибшего в походе на булгар старшего сына... Тогда непонятна была Всеволоду его тревога.

Теперь он сам познал ее. И улыбающееся лицо внезапно возникшего перед ним Якова было так некстати, что Всеволод поморщился и отвернулся.

Но Яков сказал:

– Княже, внизу дожидается тебя Звездан, прискакавший со спешным делом из Владимира.

Всеволод спустился во двор. Дружинники грудились кучкой у входа в собор, о чем-то оживленно переговаривались друг с другом.

Быстрым шагом Звездан приблизился к князю, придерживая меч рукою, поясно поклонился ему. Тут же подскочил к ним Кузьма.

– Срочное дело к тебе, княже, от епископа Иоанна, – сказал Звездан.

– Аль соскучился по мне наш пастырь? – усмехнулся Всеволод. – Почто такая спешка?

А про себя подумалось: «Свят-свят, не с Марией ли приключилось несчастье?»

– Велено передать тебе, что прибыл гонец из Киева, – бесстрастно продолжал Звездан, глядя прямо в глаза князю.

– Подождал бы гонец и до вечера, – проворчал Всеволод.

– От митрополита, – закончил Звездан.

Всеволод подобрался, пристально поглядел на дружинника.

– Ну, чего еще сказывал Иоанн? – спросил нетерпеливо.

– Боле ничего, – произнес Звездан. Всеволод помедлил и быстро подошел к своему чалому. Дружинники, чутко следившие за ним, тоже кинулись к коням.

Звездан скакал рядом с князем.

– Велено было сыскать тебя, княже, на охоте, – возбужденно поблескивая глазами, говорил он. – Кинулся я к броду, а мне – проехал-де князь с дружиною к Боголюбову. Хорошо, что упредили, а то бы не сыскал...

– Нынче охота не сладилась, – сказал Ратьшич.

Всеволод молчал.

Поднялись на пригорок перед Серебряными воротами, миновали посад, в городе попридержали коней. Ехали чинно. Дружинники с достоинством поглядывали по сторонам на толпящийся повсюду ремесленный люд. У детинца снова пришпорили коней, скакали с веселым посвистом под звуки охотничьих рогов.

Услышав их, отроки высыпали во двор, чтобы принять коней. Легким шагом Всеволод направился в палату, где ждал его Иоанн. Кузьма Ратьшич и Яков шли за ним следом. Звездан отстал на входе.

Епископ был не один. Прямо напротив него, за крытым бархатной скатертью столом, сидел широкоплечий молодец в широком платне, в высоких до колен, мягких сапогах, рядом с ним на лавке лежала шерстяная шапочка.

Едва только вошел князь, Иоанн прервал беседу, молодец вскочил и поклонился. Всеволод молча отстегнул корзно и кинул его на спинку кресла. Кузьма и Яков встали позади него.

Епископ начал сразу, без подступов и благочинных речей:

– Выслушай гонца, княже.

– Говори, – кивнул Всеволод, глядя на молодца. Был он юн, но крепок, на шее платно не сходится, взгляд прямой и решительный.

– Прислал меня к тебе, княже, Матфей, митрополит наш...

– Знаю, – нетерпеливо оборвал его Всеволод. Гонец смущенно покашлял.

Князь подался вперед:

– Роман?

– Да, княже... Велел передать митрополит, что схватил он и грозится постричь Рюрика, а вместе с ним жену его и дочь. Сына Рюрика с твоею Верхославой не отпускает в Белгород...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Дьякон владимирской Богородичной церкви Лука, прозванный в соборном хоре Сопелью, любил поутру бродить по городу, а пуще всего нравилась ему толчея на главном торгу, куда съезжались не одни купцы и заморские гости со своим бойким товаром, но и разные веселые люди.

Дьякон был небольшого роста, тонок в кости, худ, и трудно было поверить, что именно в его впалой груди зарождались те могучие звуки, от которых во время службы мороз подирал по коже, сотрясались своды собора и трепетно колебалось пламя многочисленных свечей.

От предшественника своего, тоже Луки, наследовал он церковную школу, где обучал пению и крюковому письму обладавших музыкальными способностями детей ремесленников и прочих жителей города.

Лука был беден, жил в посаде у Волжских ворот в убогой избенке, крытой щепой, с покосившимися дверьми. Не было у него ни детей, ни родных – одна только жена Соломонида, высокая рябая баба с рыжими, как огонь, волосами, которую он привез из деревни, когда уж пел в Богородичной церкви. О прошлом Луки никто ничего не знал, хотя слухи ходили разные. Одни говорили, что до того, как попасть во Владимир, ходил Сопель с гуслярами, и утверждали, что знают его в лицо, другие столь же рьяно доказывали, что никаким гусляром он не был, а был попом, но провинился и его изгнали из Юрьева (там-де и до сих пор помнят Луку), третьи, людишки бывалые, вспоминали, будто видели его в Новгороде, а что он там делал, никто не знал...

Все это были враки, но Лука не опровергал слухов: пусть себе болтают, ежели охота. На самом деле происходил он из обыкновенных смердов, отец и дед его орали пашню, да и сам он думал, что век ему сидеть на земле. А попал Лука в Успенский собор не по своей воле – по одной лишь случайности, когда, ныне уже покойный, ростовский епископ Леон ехал как-то по вызову князя и ночевал в их деревне. Случилось это в Купальницы, и Лука с другими парнями и девками водил за околицей хоровод. Запевал он скоморошины, голос у него был могутен, и Леон удивился, послал служек, чтобы привели певца.

– Хочешь ехать со мной во Владимир? – спросил он. – Будешь петь в Богородичной церкви.

Вот и весь сказ...

Шел Лука по городу, по торгу, к людям приглядывался.

– Сопель идет! – увиваясь сзади, кричали ребятишки.

Лука не сердился на них, улыбался им кротко, присаживался на корточки, гладил пострелов по головкам, скромными гостинцами одаривал.

И вот что чудно: и вправду любил дьякон детей, своих не имея, другим завидовал, но с теми, что попадали к нему в обучение, бывал строг, шалостей не терпел и сурово наказывал. Правда, была у него на сей случай такая присказка:

– Ничего. За одного битого двух небитых дают.

Шел Лука по городу, окруженный детьми, по сторонам с улыбкой посматривал. День был солнечный и ласковый, нарядная толпа заполняла улицы. Попадались дьякону знакомые – шапочку снимет, с иными поздоровается в обнимочку, о доме расспросит, о здоровье, не занедужил ли кто и во всем ли достаток. Отрываясь от работы, приветливо кивали ему из-за тынов гончары и златокузнецы, усмошвецы и горшечники.

Вдруг насторожился Лука, повел чутким ухом. Ребятишки гомозились и кричали у его ног.

– Нишкните вы! – осерчал дьякон и снова прислушался.

Почудилось ему, будто донес до него встречный ветерок чудный голос. Исчез он за гомоном толпы, но вот – чу! – снова прорезался.

Забеспокоился Лука, прибавил шагу. Все громче голос, все ближе. Вот уж совсем рядом.

За спинами сгрудившихся людей ничего не увидишь. Торопливо юркнул дьякон в толпу и остановился, изумленный. Вот оно – чудо-то!

Пел малец-пигалица, от земли два вершка. Тощенький, бледненький, а рядом с ним слепой старче о клюку опирается, незрячие глаза подставил теплому солнышку.

Слушая мальца, в двух местах поморщился от фальшивинки Лука, но голос-то, голос!..

Кончил малец, стал обходить слушателей – кто что подаст, кланялся, благодарил за милостыньку. Приблизился он к Луке, а дьякон его за руку – хвать.

– Больно мне, дедушка, – захныкал малец тоненько, вскинул на дьякона испуганные глаза.

Повернул в их сторону слепое лицо старец, застучал клюкою оземь, окликнул скрипучим голосом:

– Егорка!

– Тута я! – обернулся малец. – Поп меня за руку ухватил. Боюся, деда!..

– Отпусти мальца! – сильнее прежнего загрохотал клюкою старец, слепо двинулся к Луке. – Почто убогих обижаешь?

– Сопель! Сопель! – закричали ребятишки и стали дергать дьякона со всех сторон.

В толпе сразу объявились сердобольные. Слепых и юродивых почитали владимирцы, в обиду не давали, стали придвигаться к Луке, говорили покуда мирно:

– Отпусти мальца, не кощунствуй.

Бабы воинственнее были:

– Чего на него глядеть! Вовсе обезумел дьякон. Мало, что детям у себя в ученье досаждает – ревом ревут, ишшо и на улице бесчинствует!..

Но Лука будто не слышал их, только еще крепче держал мальчонку за руку. Старец двигался на голос поводыря, размахивая клюкой.

– Эй, люди, почто галдите? – раздался над толпой властный голос.

Все повернулись разом. Один лишь Лука даже ухом не повел. Мальчишка хныкал и трепыхался в его руке, дьякон тянул его за собой в сторону.

– Лука! – окликнул его все тот же голос.

– Ай-я? – встрепенулся, очнувшись, дьякон. Повел вокруг себя взглядом, увидел сидящего на коне боярина Якова. Не выпуская мальца, поясно поклонился ему.

– Ты чего это? – спросил изумленный боярин.

– Прости, батюшка, – снова поклонился ему Лука.

Яков сказал:

– Негоже это, Лука, обижать убогих...

– Лютый он, боярин, – заговорили в толпе. – Правы бабы, как есть, разума лишился...

– Эк кинулся-то... Яко стервятник.

– Куды слепцу без поводыря?!

– Почто молчишь, Лука? – нахмурился Яков. Не понравилось ему все это: зачем зазря народ волновать?

Лука, потупившись, безмолствовал. Мальчонка попискивал и с надеждой таращился на боярина. Яков рассердился:

– Что он тебе сделал? Отпусти мальца.

– Прости, батюшка, – в третий раз поклонился Лука.

– Эк свое заладил!.. Кому велено?

– Не могу я... Как услышал, так и не могу. Голос у него яко у ангела.

– А насильничаешь почто? – вопросили из толпы. – Не раб он твой, малец-от. Почто за руку держишь?

– Сбегнет...

Яков рассмеялся.

– Отпусти, отпусти – не сбегнет, – сказал он, слезая с коня. Кто-то услужливо подхватил повод, боярин подошел к Луке, потрепал мальчонку по кудрявой головенке.

– А ты и впрямь поешь, яко ангел?

– Не...

Старец, стараясь не пропустить ни слова, внимательно прислушивался к разговору.

К нему повернулся Яков:

– Твой это малец, старче?

– Егорка-то? – выпучивая слепые бельма, переспросил старик. – Дык како мой? Не холоп он, а прибился в Ростове... Сам знаешь, боярин, слепому без поводыря негоже. Ходим мы по Руси, добрые люди милостыньку подают, тем и кормимся. Ни отца, ни мамки у него нет, сирота он безродный... Не дай сироту и слепца в обиду, добрый боярин. Вступись.

– Да, – в растерянности почесал Яков затылок. – Придется тебе, Егорка, спеть. А то како я вас рассужу?

Чувствуя недоброе, слепец упал на колени:

– Не забирай у меня мальца, боярин. Смилуйся!

– Пой, Егорка, – сказал Яков.

– Пой боярину, – подтолкнул его в спину Лука. Толпа с любопытством сомкнулась вокруг них.

Чувствуя всеобщее внимание, мальчонка выдернул у дьякона свою руку, оправил кожушок.

– А чего петь-то?

– Чего хошь, то и пой, – сказал Яков.

– Пой, пой, – послышалось из толпы.

И тогда, прокашлявшись в ладошку, начал Егорка, да так, что у Луки пуще прежнего перехватило дыхание.

Пел мальчонка без натуги, легко и вольно, и голос его звенел, как серебряная труба. Сроду не слыхивал Яков такого голоса, а ведь на пирах, бывало, показывали свое умение отменные гусляры.

– Да как же так отдать его тебе, старче? – удивился он. – Такого-то певуна и князю показать не грех. Рассудил я вас: забирай с собой Егорку, Лука...

Запричитал слепец, заелозил в ногах у боярина:

– На что бросаешь меня?! На верную погибель.

– Молчи, старче, – оборвал его Яков. – По городам да весям подаяние собирать и другого поводыря сыщешь. Не пристало твоему Егорке честной люд на торжищах потешать.

Прошел через расступившуюся молчаливую толпу и сел на коня.

– Расходись, народ! Неча грудиться... Аль не по правде я рассудил?

Кому охота было отвечать боярину? Стали разбредаться люди, кто куда. Трое остались на площади.

– Благослови, деда, – сказал, всхлипывая, Егорка, припал старцу на грудь.

Ощупав мальца, слепой дрожащими перстами перекрестил его. Лука с трудом оторвал Егорку от старца, повел за собой.

– Сопель, Сопель! – кричали издали ребятишки. Теперь они боялись приближаться к дьякону. Лука остановился и погрозил им туго сжатым кулаком.

2

В избе, куда привел Егорку Лука, было неуютно и дымно. В печи гудел огонь, у огня, согнувшись, хлопотала могучая баба. В свете очага рыжие волосы на ее голове горели, как пламя.

– Вот, – сказал, указывая на Егорку, дьякон, – примай мальца, Соломонида.

Баба выпрямилась и оказалась еще выше ростом, Лука едва доставал ей до плеча,

Егорка, испугавшись, попятился к порогу, но баба улыбнулась, и улыбка у нее была доброй и приветливой.

– Господи! – всплеснула она руками. – Да где же ты такого хилого да хворого отыскал?

– Я не хворый, – серьезно сказал Егорка. – Это дед у меня был хворый и слепой.

Лука сел на лавку, опустив между колен руки, с удовлетворением сказал:

– Вот, на торгу объявился...

– Нешто забрал его у старца? – помрачнела Соломонида и с упреком посмотрела на мужа.

– Ишшо и ты туда же! – рассердился Лука. – Ну-ка заместо того, чтобы разговоры говорить, накорми мальца.

Соломонида вернулась к печи, загремела горшками – с сердцем двигала их с места на место, но долго молчать не выдержала.

– Его бы в баньку наперво, – сказала, не оборачиваясь.

– Чего вздумала, баньку ишшо истопить надо, – отозвался с лавки Лука. – А малец едва на ногах стоит. Глянь-ка, кожа да кости. Не шибко, знать, баловал тебя старец, – оборотился он к Егорке. – Подь сюды!

Егорка неуверенно подошел, остановился вблизи.

– Садись, – усадил его с собою рядом Лука. – Сыми-ко рубаху.

Егорка покорно повиновался. Дьякон покачал головой:

– И в чем только душа у тебя держится!.. Соломонида!

– Ась?

– Погляди на мальца. Тут допрежь всего твоя забота.

– Тощой-то како-ой, – с жалостью протянула дьяконица. – А сказываешь, мол, не хворый...

– Не хворый, – упрямо подтвердил Егорка. – Хворые перхают да за палку держатся, чтобы не упасть.

– Кормил ли тебя старец-то? – совсем размякла Соломонида.

– Куски пожирнее он себе брал, – сказал Егорка, – потому как слаб был...

– А ты как же?

– Хлебушка нам на обоих хватало. Да водицы. Да кваском, глядишь, где угостят.

– Шибко вцепился в него старче, не хотел отдавать – сказал дьякон мирным голосом, словно совсем еще недавно, на торге, был так же спокоен, как и теперь.

Он по-домашнему разоблачился и теперь сидел на лавке, тихий и маленький, в холодных штанах и исподней застиранной рубахе.

Соломонида выставила на стол горячий горшок с сочивом, охватив его тряпицей, вытряхнула содержимое в большую деревянную мису, положила три ложки.

– Сотворим молитву, – сказал дьякон и, повернувшись к образам, зашевелил губами. Соломонида и Егорка тоже помолились и взялись за ложки.

Первым зачерпнул Лука, поморщился, пошамкал ртом, потом кивнул, и тогда за еду принялись все.

Хлёбово было густым и душистым, в темной жиже плавали пахучая травка и куски разваренной репы.

Давно так не едал Егорка, ложка мелькала в его руке.

Дьякон предупредил:

– Не части.

Егорка покраснел и поперхнулся. Лука заметил это и уже мягче сказал, обращаясь также и к Соломониде:

– Не о хлебе едином жив будеши...

После хлебова был кисель, потом пили сладкий квас. Потом Егорку потянуло ко сну. Глаза смыкались, закувыркалась, поплыла перед ним повалуша.

Соломонида бросила ему на лавку овчину:

– Уморился малый. Спи...

Сон был длинный и вязкий. Сквозь причудливые видения долетал далекий разговор:

– Не иначе, сие от бога...

– Всё от бога. j

– Как услышал я, так и обмер...

– Неужто?

– Вот те крест. А скажу, не поверишь...

– Обыкновенно говорит малец.

– Да как поет!... Уж подивлю я протопопа, уж порадую. Отблагодарит меня отче. Крышу в избе перекрою, дощатую наложу...

– Не шибко-то надейся. Леон тож тебе чего не обещал, а погляди-ко вокруг себя, живем хуже церковной мыши.

– Попомни, принесет нам мальчонка счастье.

– На нас как наслано. Не на ту пору тебя мать родила.

– Экая ты, Соломонида! Такой вовек не угодишь...

– Поболе бы в избу нес, а то всё – мимо.

– Будя.

Стихли голоса, утонули в дреме. И стали сниться Егорке красивые сны. От снов этих сладостно и тесно сделалось в груди. То летал Егорка и задыхался от высоты, то над лесом, как птица, парил, едва взмахивая руками. То опускался на причудливое речное дно и плавал в зеленой и прозрачной воде, как рыба...

Долго спал Егорка. Проснулся оттого, что под овчиной стало жарко и душно. Высунул из меха нос, удивился: где это он?.. С трудом вспомнил, что находится в избе у дьякона. Тихо выпростал ноги, сел, оглянулся.

Дверь отворилась, вошла с водоносом в руке Соломонида. Улыбнулась мальцу, разливая воду по корчагам:

– Ладно ли спал, Егорка?

– Ух как ладно, – потянулся малец.

Соломонида сказала:

– Ступай в мовню, там тебя Лука дожидается...

В баню идти Егорке не хотелось, но ослушаться дьяконицы он не мог. Приплясывая на одной ноге, выскочил за дверь. Огляделся, подумал озорно: а что, как дать деру? Поди, ждет его старче. С ним – жизнь привольная... Вон плетень: перескочил и – иди на все четыре стороны.

Но Егорка вспомнил про скудные старческие хлеба и свернул на тропинку, ведущую через огороды вниз, к реке. Подошел к мовнице, потянул на себя дверь. Вошёл, задохнулся от горячего пара.

Лука стоял к двери тощим задом, плескал ковшичком воду на камни, уложенные в очаге. Камни сердились, шипели и выбрасывали в лицо ему белые клубы пара.

Почувствовав потянувший по ногам холодок, дьякон обернулся, увидел Егорку, закричал:

– Куды тепло-то выпускаешь?

Егорка захлопнул дверь, стал неторопливо раздеваться. Одежку, прилежно сворачивая, клал рядом на скользкую лавку. Лука протянул руку, сгреб лохмотья, затолкал в угол. Потом, обняв за плечи, подтолкнул мальца к полку.

– Полезай наверх.

Сам выбрал веничек, обмакнул в бадейку, потряс перед собою:

– Эх, за паром глаз не видать! Ложись, Егорка, так ли уж я тебя обихожу.

Со старцем не ежедень и умывался малец, много сошло с него грязи. Удивился Лука:

– А и белехонек же ты стал!..

Чистую давал ему одежку, новую. Сам надевал застиранные порты.

Соломонида подавала им в избе заварки на смородиновом листе, медком потчевала. Пропотел Егорка, легким стал, легче пуха.

– А теперь, – сказал дьякон, – сведу я тебя в Богородичную церковь на литургию.

И пошли они в белокаменный собор, что стоял над Клязьмою на крутом ее, обрывистом берегу. Тут уж только глаза успевал пошире открывать Егорка – такого чуда не видывал он нигде, на что прошел со старцем немало разных городов.

Все вокруг блистало золотом и драгоценными каменьями. Пред дверьми алтаря высился серебряный, с позлащением амвон. Алтарная преграда, сени над престолом и сам престол были изукрашены хитрым узорочьем. Под образами горели огромные паникадила. Стены собора увешаны иконами в дорогих оправах, щедро расписаны ликами святых. Пол повсюду выстлан красными каменными плитами, на них и ступить-то боязно.

Еще больше поразила его сама служба, а могучи голос Луки, которого он не сразу узнал, потому что был дьякон одет необычно и празднично, был подобен трубному гласу, вздымался под самые своды и повергал в благоговейный трепет...

После службы Лука свел Егорку к протопопу, заставил его петь; протопоп слушал его со вниманием, кивал лысой головой и приветливо улыбался, а Егорка не мог оторвать завороженных глаз от его прошитой золотыми нитями блестящей фелони.

Скоморошины, которые знал и сейчас старательно показывал Егорка, в божьем храме звучали кощунственно: кончив петь, он испугался и со страхом уставился на протопопа Фифаила. Но тот даже и ухом не повел, сказал вкрадчиво и тихо:

– Зело, зело способен отрок.

Лука удовлетворенно покашлял.

– Так благословляешь, отче? – спросил он со смирением.

Фифаил кротко улыбнулся, и улыбка у него была простодушна, как у ребенка.

– На учение благословляю. Однако хощу предостеречь тебя, Лука, – бесовских песен не играть, сие противно богу. И отроков учить надобно не токмо попевкам, но и Святому писанию, ибо не для услаждения слуха сие, а во славу господа...

Не впервой предупреждал протопоп дьякона, знал он (доносили ему верные служки), что поют отроки с попустительства Луки былины и старины и по ним вникают в тайны знаменитого звукоряда. Однако дьякон был упрям и, пренебрегая советами, делал все по-своему. Может быть, потому, что любил его сам князь и когда гостили у него послы из Царьграда, звал в свою дворовую церковь, чтобы сразить наповал ромеев.

– О душе забота наша, Лука, – и так погрязли прихожане в неверии и пороке... Плоть немощна, – все-таки еще раз предостерег Фифаил.

Не ответил на это протопопу Лука, хоть и слушал его со вниманием. Уйдет из храма, будет делать по-своему. Фифаил ему не указ.

– А отрок твой зело голосист. Подойди-ка, Егорка, под благословение, – сказал протопоп.

– Подойди-подойди, – подтолкнул дьякон.

Егорка опустился перед протопопом на колени.

3

Вокруг Богородичной церкви тесно лепились друг к другу боярские терема, избы знатных купцов и богатых ремесленников. Сгорали они не раз во время больших пожаров, но снова строились поближе к собору, словно искали у его стен надежного убежища. Одна из таких изб была отдана Всеволодом Луке на обучение распевщиков – было в ней просторно и зимою холодно, но дьякон твердо был убежден, что холод учению не помеха, а лучшее подспорье.

Здесь распевщики зубрили крюковую грамоту и прочие премудрости, а жили неподалеку – в кельях Рождественского монастыря. Там и кормились с монахами в общей трапезной и помогали игумену в богослужении.

Егорка приглянулся Луке, и подумывал он о том, чтобы оставить его при себе, но с самого начала баловать мальца не хотел. Потому-то сразу от протопопа препроводил он его в монастырь и сдал игумену.

Симон приветил Егорку, подозвал к себе и, поставив его между колен, стал по-отечески расспрашивать, откуда он, да как попал к старцу, и что видел, скитаясь с ним по Руси.

Ровный голос игумена и теплота, струившаяся из его глаз, расположили Егорку. Он стал рассказывать о себе, не таясь.

Симон слушал его внимательно и серьезно, как взрослого, не перебивал и не поучал, и это еще больше разохотило мальца.

Игумен порадовался, встретив душу нежную и неиспорченную, и, кликнув монастырского служку, велел отвести Егорку в келью, где уже обитали четверо других учеников Луки, а сам, оставшись наедине с дьяконом, стал показывать ему новые крюковые записи, недавно доставленные из Киева от митрополита Матфея.

Сам он крюковому письму не разумел, хоть и был

начитан не в одном только русском языке, но и в ромейском и в латинском, и с удовлетворением наблюдал за тем, как оживился Лука, как, жадно схватив записи, пробежал их быстрым взглядом и забубнил себе под нос, выделяя то одни, то другие лады. Потом вскинул глаза на Симона и сказал, что записи новые, но что у него есть такие же, написанные им самим, только лучше.

– Как это? – удивился игумен.

– Ромейский распев, – сказал Лука, – постоянен и не допускает ничего нового. Он словно лед на реке, но ведь под ним и в самые суровые холода течет живая струя.

– Объясни, – сказал игумен.

– Ромеи, дав нам веру, хотят, дабы мы следовали ей во всем, яко слепцы.

– Все мы слепы и веруем. Вера дарует нам свет и единую истину.

– Все так, – согласно кивнул дьякон. – Однако каждому из народов, населяющих мир сей, дарован не токмо свой язык, дабы общаться друг с другом, но и душа. И через душу познаем мы величие бога. И в этом есть его мудрость... Так почто же вкладывать в разверстую грудь нашу чужую душу и говорить при этом: сие токмо истина?..

– Вотще, – возразил Симон, – мы же правим литургию не по-ромейски, а на своем языке.

– Так почто распева своего не слышим? – хитро улыбнулся Лука. – Тебе, отче, один шаг остался – шагни его.

– Нешто бесовские распевы наши повторять в храме божьем?

– А ромейские?..

– Так от веку заведено.

– Худо слушаешь, отче, – сказал дьякон с грустью. – Давно уж поем мы по-новому, да признаться в том страшно... А кондак в память князей Бориса и Глеба? Будто и его ромеи выдумали... Слабо им – кишка тонка... Не-ет, не пристало нам кланяться чужестранцам, когда свое под боком. И наши распевы еще ох как зазвучат, отче, дай только срок!..

– Верно говорят, богохульник ты!

– То – пустое. А вот послушай-ко...

И, отставив ногу, Лука загудел громоподобным басом:

– Тво-я побе-ди-тель-на-я дес-ни-ца бо-го-леп-но в кре-пос-ти про-сла-ви-тся-а-а...

– Хватит, хватит, – замахал руками Симон и заткнул уши.

– Что, игумен? – улыбнулся Лука. – Прохватило?

– Бес ты. И отколь глас в тебе такой трубный?

– От бога.

– Того и гляди, иноки сбегутся ко всенощной...

– У твоих иноков уши от лени заложило.

– Слушал я тебя в церкви – шибко. Да в келье попрохвастистее будет. Бес, как есть бес...

– Каков же я бес, коли гимны пою! – засмеялся Лука, и щурясь с хитрецой, подмигнул игумену.

Симон сказал:

– Богохульник ты – ладно. Да отроков почто смущать?

– В них, отец святой, вся моя надёжа. Не смущаю я их, а учу. После меня умножат они славу русского распева, дай срок.

Тут беседу их прервал запыхавшийся чернец.

– Княже к нам пожаловал! – крикнул он с порога.

А Всеволод, уже отстраняя чернеца, вступал в келыо.

Симон поднялся со скамьи, выпрямился; дьякон упал на колени.

– Встань, – приказал ему князь, сам сел на лавку.

Игумен про себя отметил: лицо у князя усталое, серое, под глазами набухли нездоровые мешки.

За окнами синели долгие летние сумерки. Где-то далеко вспыхивали и гасли бесшумные зарницы.

Всеволод пошевелился.

– Оставь нас, дьякон, – сказал он. – Хощу говорить с игуменом наедине.

Лука приложился к руке Симона, поклонился князю и вышел.

– Нынче был я за Шедакшей, – проговорил Всеволод, – навестил княгиню в ее уединении.

– Зело страждет матушка? – подался вперед Симон.

Вот уже два года, как слегла Мария и не встает. А до того три года мучилась болями в позвоночнике. Каких только ни привозили к ней лечцов, были и бабки-знахарки – всё напрасно. Весною свезли ее в загородный терем за рекою Шедакшей, что на Юрьевецкой дороге. Место красивое, уединенное, рядом лес, под ок нами – озерцо, лебеди плавают. Но ничто не радовало княгиню. Стала она капризной – то, другое ей не так. Все стены в опочивальне увешала иконами, монахини слетелись в терем со всех сторон.

Будучи духовником Марии, Симон навещал ее часто, исповедовал, утешал, как мог. Но была княгиня скрытна и неразговорчива и сердца духовнику не открывала. Одни только сыновья, собираясь вместе, приносили ей облегчение. В те редкие дни, когда бывали они в гостях у матери, лицо ее, исхудавшее за время болезни, озарялось светом, и на губах появлялось подобие улыбки. Но и эта радость была недолга: Константин с Юрием часто ссорились и разъезжались поодиночке. Мария видела это, страдала и упрекала Всеволода, считая его виновником учинившегося разлада.

Симон знал, что именно это больше всего мучит князя, и смутно догадывался о причине его приезда. Уже не раз вставал он между сынами и призывал их образумиться. Сперва и ему казалось: молодые петухи, подерутся – помирятся, но теперь и он стал задумываться и понял, что так беспокоит Всеволода: отдаст

им в руки князь в поту и крови собранное отцом Юрием Долгоруким, братьями Андреем и Михалкой и им самим. Тут задумаешься, тут не одну ночь просидишь без сна. Шутка ли, когда дни твои уже на исходе!..

– Поезжай ко княгине, Симон, – сказал Всеволод. – Нынче снова котору затеяли мои сыновья, Мария в беспамятстве...

Назад к карточке книги "Обагренная Русь"