Текст книги "Обагренная Русь"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

После похода с братьями на Мстислава в душе у молодого князя впервые за многие годы установилось спокойное равновесие.

Была одержана бескровная победа, наконец-то они помирились с Юрием (возвращаясь во Владимир, Юрий к тому же отвел душу, разбив на Дрезне Изяслава), Агафья была ласкова и любима, а воспоминания о Любаше все меньше и меньше тревожили князя. Отец писал ему пространные письма, хвалил за прилежание и рассудительность, звал гостить во Владимир.

Но расставаться с Ростовом Константин не хотел, на письма Всеволода отвечал уклончиво и вволю наслаждался долгожданным покоем.

Обычно от озера он возвращался пешком, отрок вел за ним коня в поводу, бояре, глядя на пешего князя, покачивали головами:

– Больно прост наш князь.

Не одобряли они и того, что большую часть времени Константин проводил над книгами, а не в пирах, но в спор с ним вступать побаивались. Чудной, непонятный был у него нрав: то доступен, как гридень, играет с дружинниками в зернь и даже проигрывает без озлобления, то уйдет в себя, в свои неведомые мысли, и тогда к нему не подступись.

В то утро, как всегда, день свой Константин начинал на озере. Было росно и холодно, но князь не побоялся спуститься в воду, вел свой конец не по берегу, а на глубине и теперь, пока чистили еще живую рыбу, грелся у костра, подставляя огню то спину, то грудь.

Отроки привыкли к князю, не стеснялись его, вели себя так же, как и всегда, потешались друг над другом, рассказывали байки, и Константин с охотой встревал в их разговор.

Скоро уха закипела, медяница была перенесена в круг, и все расселись на траве, приготовив ложки.

Но как раз в этот миг, не раньше и не позже, к берегу подскакал вестун, спрыгнул с взопревшего коня и, поклонившись, вручил князю грамоту:

– От батюшки твоего из Владимира.

– Садись к котлу, – пригласил Константин вестуна, а сам тем временем сорвал с шелковой веревочки серебряную печать.

По мере чтения лицо его все более темнело, а когда он кончил, то и вовсе помрачнел.

Отец писал ему, что со дня на день ожидается свадебный поезд от Чермного, что Юрию он берет дочь черниговского князя (все давно с митрополитом сговорено), зовут ее Агафьей: «Как и твою жену, Костя. Нынче две Агафьи будут в нашем роду!», и что как ни любезен ему Ростов, а на венчании не быть нельзя.

«Всех сынов своих и всех дочерей зову я во Владимир, – писал Всеволод. – Пир будет велик, да и радость немалая: наконец-то все птенцы мои слетятся в мой терем».

Константин сунул грамоту за пазуху, поднялся и, не говоря никому ни слова, быстрым шагом направился в крепость. Отроки переглянулись и тоже побросали ложки, смущенно глядели князю вослед.

Жена встретила Константина уже умытая и причесанная. От нее так и веяло утренней свежестью. Последнее время и она, как и муж, была счастлива и спокойна, и облачко печали на лице Константина смутило ее и встревожило.

Кое о чем она догадывалась, потому что вестун не сразу подался к берегу, а сначала заглянул в терем. Раньше в отсутствие Константина все письма от Всеволода принимала она, но на сей раз вестун настойчиво требовал князя.

– Велено передать из рук в руки, – сказал он.

– Что пишет батюшка? – спросила Агафья мужа, как только он переступил порог.

Константин молча сунул ей в руку свиток. Пробежав его глазами, Агафья изменилась в лице. Поездки к Всеволоду во Владимир всегда были связаны для нее с тяжелыми переживаниями. И Константин чувствовал это. Однако же успокоить ее он не мог. Ехать нужно было, и ехать не медля: ослушаться отца он не решился.

Дорога была долгой и утомительной. Но прибыли они в срок. Все Всеволодово многочисленное семейство было уже в сборе. Гонцы, прискакавшие от Москвы, сообщили также, что и свадебный поезд из Чернигова должен вот-вот въехать в Золотые ворота.

Встречали невесту пышно. Несмотря на то, что был недужен, Всеволод вышел на всход, троекратно лобы зал раскрасневшуюся от волнения княжну. Любовь Васильковна, тут же увела молодую на свою половину терема. Юрий, стоя рядом с отцом и братьями, приветствовал гостей, среди которых было множество именитых черниговских бояр, а также племянник Чермного Ингварь Ярославич и зять Кир пронский.

Обнимая Кира, Юрий не удержался, шепнул ему на ухо:

– На Дрезне не поздоровкались, так хоть нынче на тебя взгляну.

Глаза молодого князя озорно улыбались, но Кир сделал вид, будто не расслышал сказанного. Ведь ничего другого ему и не оставалось: едва не расстроили они с Изяславом свадьбу, когда, позарившись на легкую добычу, пришли под Москву. Бес их тогда попутал, и от Чермного обоим была изрядная трепка.

Но и по другой причине не хотел Кир вспоминать прошлого: ведь не пришел он тогда на помощь Изяславу, перепугался, бежал от Юрия.

Когда Чермный призвал его и, хмурясь, сказал, что и он с Ингварем должен ехать во Владимир, Кир было заупрямился.

– Ишь, чего выдумал, – рассердился Чермный, – Нет уж, любезный зятюшко, за тебя твою кашу расхлебывать я не стану. А уж как с Юрием разойдетесь, дело твое.

Добро бы только тем и кончилось, что шепнул ему Юрий на всходе такое обидное, чего бы в другой раз Кир ни за что не стерпел, – однако же разошлись они, и, казалось, все было забыто. Но вечером на пиру завязалась серьезная ссора.

Кир, понятно, кругом был виноват, и сам бы он прошлого вспоминать не стал. Но очень уж не терпелось Юрию и себя перед отцом и боярами выставить, и Киру еще раз насолить. Вот и принялся он сидевшему рядом с ним Якову громко рассказывать, как рубился на Дрезне с Изяславом, а после несколько гон шел по Кирову следу.

– Да вот, вишь ли, так его и не догнал, – закончил он свой рассказ. – Заячья, знать, душонка была у князя, а со страху ноги вдвое быстрее несли. На что у меня в дружине у всех лихие кони, а за Киром угнаться не смогли.

Разговор этот все за столом слышали. Кир сидел напротив и, насупившись, молчал. Когда же Юрий стал попрекать его заячьим нравом, вдруг изменился в лице, резко вскочил, опрокинул блюдо и прямо через стол полез к своему обидчику.

Юрию только того и надо было. Он тоже вскочил и тоже перегнулся через стол, норовя схватить Кира за бороду. Присутствовавшие на пиру бояре кинулись их разнимать. Черниговские повисли на Кире, владимирские – на Юрии. Едва их утихомирили. Но ужин был испорчен, и, прежде чем отойти ко сну, Всеволод, оставив сына, долго выговаривал ему за несдержанность.

– Прости, батюшка, – вяло оправдывался Юрий, – но видеть я Кира за нашим столом не могу.

– Не тобою званы гости во Владимир, – сказал отец. – Срам да и только: сроду такого обычая не было на Руси, чтобы младший наперед старшего в драку лез. Вон и со Мстиславом ты петушился по молодому обычаю. Благо, Костя рядом оказался.

– Только Костькой ты меня и попрекаешь, – сузил Юрий потемневшие глаза. – А я и нынче скажу: не все, что им сделано, то и хорошо.

– Злая у тебя, Юрий, память. Добра ты за братом своим не видишь, – сказал Всеволод, сердясь. – Да все не пойму я: с чего бы это? Константин – старший в нашем роду, его любить надо.

– Пущай Агафья его любит, – огрызнулся Юрий.

– Так что же, – пристально посмотрел ему в глаза Всеволод. – Как помру я, так вы и начнете усобицу? Младших братьев тоже промеж собой поделите?

– Эко куды загнул ты, батюшка, – кривя губы, с неохотой ответил Юрий. – Тебе на покой еще рано, а там как бог даст.

– Не у бога спрашиваю, – оборвал его Всеволод, – от тебя услышать хощу. Не избу оставляю я вам – Русскую землю. Али к роте тебя привести, что не станешь ты худа замышлять против старшего? Нешто не слышишь ты зова родной крови?

– Кровь у нас у всех твоя. – сказал Юрий.

– Так мою кровь проливать будете? – пристально глядел на него Всеволод.

– Ну что ты, батюшка, право, – обиделся сын. – Начали про Кира, а вона куды повернул ты наш разговор.

– Повернул, потому как вижу твой необузданный нрав. Прежде думать надо, а после браться за меч. У тебя же все наоборот. И в кого только ты такой вышел? И мать у тебя вроде кроткая была, То-то подивилась бы она, нынче на тебя глядя. Хотя и ране-то, до своей кончины, помаялась с тобой Мария...

Всеволод вздохнул и отвернулся:

– Иди. Не внял ты моим словам, а помысли. И к Киру подступаться больше не моги.

– Пущай и он кулаками-то не размахивает, – проворчал Юрий.

Вот ведь упрямец какой, последнее слово всегда за ним. Всеволод вспылил, хотел еще ему выговорить, но дверь за сыном уже захлопнулась.

Утром же молодого князя будто подменили: был он весел, даже с Киром разговаривал, улыбаясь, и Всеволод успокоился: знать, вчерашний разговор не зря пропал, знать, упали на добрую ниву его слова.

Отцу всегда лестно хорошо подумать о сыне. Оглядывая в соборе всех своих детей, прислушиваясь к вдохновенному голосу Иоанна, свершавшего обряд венчания, старый князь успокаивался все больше.

И так ему думалось: может, от многих недугов мерещится ему беда? Может, придирчив он стал и свою позабыл молодость? Вона что вчера сказал сыну: и в кого, мол, ты такой уродился? А сам, сам-то не был ли в его годы так же горяч и безоглядчив? Тоже ведь не с отцовой кровью передалась и ему житейская мудрость. Сколь раз, бывало, осаживал его Михалка. Сколь раз спокойно и терпеливо поучал Микулица!

А когда запел «Вечныя лета» Лука, когда молодых повели к венцу и Иоанн возложил им на головы руки, Всеволод даже прослезился. Вдруг вспомнилось ему давнишнее, как здесь же, в этом же самом, но тогда еще одноглавом и тесном соборе, он сам стоял рядом с Марией и тайно искал ее трепещущей руки, не слыша ни слов протопопа, ни трубного голоса дьякона.

Мария... Как была, так и осталась она неистребимо в его памяти, и хоть Любашу он любил не меньше, а по ночам не она приходила к нему в тревожных снах. И не старой и немощной вспоминал он свою первую жену, а всегда молодой, и чаще не одну, а с сыном или дочерью на руках. Любаша была бесплодна.

Вот стоит она рядом, искоса взглядывает на него заботливым взором, тоже близкая и родная, но той, прежней нежности в нем почему-то нет. Почему-то не сжимается сердце, не замирает в горле дыхание, не сохнут от волнения губы. Или и это печать свою наложили прожитые годы?

Снова стеснило грудь, задрожали ослабевшие ноги – где-то близко ходит она, безносая, а все не может его найти. Только страшит прикосновением своей костлявой руки – и проходит мимо.

Всеволод покачнулся, но тут же закрыл глаза и сосредоточился: не время было пугать окружающих. Одна лишь Любаша и заметила, что с князем неладно. В глазах ее полыхнулась тревога, но Всеволод успокоил ее взглядом.

Чинно и празднично обряд венчания шел своим чередом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Короткое лето кончилось – будто и не было его, будто совсем недавно и не полыхали в сухмень зловещие пожары. Осень прошла холодная и дождливая, а потом повалил обильный снег, ударили морозы.

По холоду, по высоким сугробам пробивался через леса запряженный четверкой лошадей возок. Впереди и сзади возка скакали дружинники.

В возке, забившись в шубу, нахохлившись, сидел молчаливый Митрофан.

Время было позднее, собирались сумерки, лошади выбивались из сил. Наконец за поворотом показалась долгожданная деревня. Все приободрились, кони пошли веселее. Митрофан приоткрыл полсть и поморщился – ветер швырнул ему в лицо ледяную крупу.

Лошади остановились у новой избы с подклетом, дружинники загрохотали в ворота.

Вышел хозяин в накинутом на плечи зипуне, прикрывая рукой лицо от ветра, вгляделся в поздних гостей.

– Батюшки-светы! – воскликнул он. – Да, никак, возок-то владыки?

– Отворяй, отворяй, – ворчливо поторопили его дружинники.

Возок въехал во двор, Митрофан выбрался на снег, размял затекшие ноги и поднялся на крыльцо. Мужик, пропуская его вперед, угодливо распахнул перед ним дверь.

В избе было темно, в углу потрескивала лучина, пред иконами скупо теплился огонек лампадки.

Митрофан широко перекрестился на образа и сел на лавку.

– Благослови, отче! – упал перед ним на колени мужик. Митрофан нехотя осенил его крестным знамением.

Ужинали скудно, спать легли на полу. Дружинники храпели, хозяин вздыхал и вертелся с боку на бок.

Митрофан не спал, глядел во тьму широко раскрытыми глазами, перебирал в памяти минувшее.

Все свершилось неожиданно и быстро. Он и в голову не мог такое взять – только накануне Димитрий Якунович был у него в палатах, говорили спокойно и мирно. Посадник нахваливал квас, уходя, с почтением приложился к руке Митрофана.

А утром в детинец явились бояре, и тот же Димитрий Якунович был среди них, но уже совсем другой – одна ночь его враз переменила.

Владыка удивился:

– Почто в такую рань?

Димитрий Якунович сказал:

– Всему свой срок. А пришли мы тебя спросить: сам отречешься от сана али силою выведем тебя из палат?

Митрофан даже растерялся от такой наглости, даже речи лишился. Но, придя в себя, стал топать ногами и греметь посохом:

– Не вы меня ставили во владыки, не вам меня и убирать.

Димитрий Якунович даже вроде повеселел от таких его слов.

– А и жребий за тебя не тянули, – сказал он. – Поставлен ты был Всеволодом, и противу воли Великого Новгорода. Митрополит тебя тоже не утверждал. Вот и выходит, что вроде бы и сидел ты все эти годы у нас незаконно.

– Это как же так незаконно?

– А вот так.

В долгие споры посадник вдаваться не стал, дал знак вошедшим вместе с ним отрокам, и те, не смущаясь, стали вырывать у владыки посох.

Митрофан был силен, а во гневе звероподобен. Посоха он не отдал, расшвырял отроков и кинулся на посадника. Димитрий Якунович вспрыгнул на лавку, бояре повисли на владыке, как гончие. Срывали с него одежды, панагию бросили на пол и топтали. Плевали Митрофану в лицо.

– Устыдись, – сказал владыка, когда его, связанного, усадили на перекидную скамью и сгрудились вокруг, не зная, что делать дальше. – Не меня, но церковь посрамил ты в моем лице. Али ничего святого для вас уже нет?

– Слушать мне тебя недосуг, – ответил ему на это Димитрий Якунович. – А Мстиславов наказ таков: везти тебя в Торопец и содержать под запором.

– Да где это видано, чтобы владыку держали в узилище? – испугался Митрофан. – Ежели Всеволод про ваше самоуправство узнает, ни тебе, ни князю вашему несдобровать.

– Всеволоду теперь не до тебя, – сказал, ухмыляясь, посадник. – Кажись, светлые наступают времена.

– Ты, посадник, говори, да не заговаривайся, – впадая в растерянность, проговорил Митрофан, —Это почто же Всеволоду не до меня?

– Готовится он ко встрече с господом.

– Окстись!

– А вот те крест, – побожился Димитрий Якунович. – От Кощея весточка пришла, что и до весны не протянет князь.

От таких слов посадника совсем не по себе сделалось Митрофану. Не мог он поверить в дурные вести. Но и Димитрию Якуновичу с чего бы врать? Небось все эти годы жил да только и делал, что оглядывался на Понизье. А тут на ж тебе – каким смелым стал.

И загрустил Митрофан. Тихим сделался и покорным. Потом уж он узнал, что еще до того, как свергли его с владычного места, в Новгород пришел Добрыня Ядренкович, нарекли его Антонием и поставили во владыки.

Теперь Антоний входил в палаты, как в свой дом. Самого подходящего пастыря выбрали себе новгородцы: был Антоний тих и покорлив, князю и Димитрию Якуновичу в рот заглядывал.

Круто менялись времена. Простцам всей истины открывать не стали, ввели их в заблуждение, объяснив, что Митрофан сам отрекся от сана по нездоровью.

Вона что выдумали! Будто и по сей день не гнул бывший владыка подковы, будто не ходили бояре, кинувшиеся его усмирять, с синяками да шишками. Спознались они с его силушкой, а он-то каков: еще когда нужно было раскусить Димитрия Якуновича! Теперь кулаками размахивать поздно...

«Неужто Всеволод и впрямь так плох?» – думал Митрофан, ворочаясь на шубе и вглядываясь в светлеющие щели заволоченных окон. Явное никак у него в голове не укладывалось, еще надеялся он на чудо, еще ждал, что вот-вот нагонит их в пути посланный из Новгорода гонец, велит возвращать владыку.

Но гонца не было, дружинники богатырски храпели, по крыше шуршал ветер, перегоняя с места на место ледяную крупу.

К утру владыка задремал, но тут забухали в дверь, послышались шаги и чей-то писклявый голос.

– Эй, хозяин! – басисто окликнул старшой.

– Чегой-то? – всполошился на лавке мужик. Сел, потер кулаком глаза.

Старшой стоял у порога и держал за шиворот незнакомого человека:

– Твой?

– Впервой вижу, – удивленно сказал хозяин и подошел поближе.

– Ты кто? – спросил старшой пойманного и тряхнул его так, что у того замоталась голова. – Почто хоронился в стогу, почто не шел в избу?

– Куды уж мне в избу-то?

– Поговори, поговори, – пригрозил старшой. – Байками нас не потчуй, а прямо отвечай, коли спрашивают.

– Гусляр я...

– Гусля-ар? – протянул старшой и с недоверием добавил: – Ну а коли гусляр, так где твои гусли?

– Пропил.

– Так какой же гусляр пропивает свои гусли?

– А вот и пропил. Так, стал быть, и не гусляр я нынче, а кто – и сам не вем, – не то посмеивался над старшим, не то правду говорил незванный гость.

Митрофан сразу узнал Якимушку.

– Оставь его, – сказал он старшому, – я его знаю.

– А коли знаешь, так почто молчал?.. Постой, постой, а не из твоих ли он, не из володимирских? – с подозрением пригляделся к владыке старшой. – Не знаки ли он тебе подавал?

– Батюшки! – вдруг изменился в лице Якимушка. – Да ты ли это, владыко?

– Не владыка я боле, а пленник, – буркнул Митрофан и, отвернувшись, снова накрылся шубой.

– Да как же не владыко-то, ежели сам перстенек мне жаловал? – не унимался Якимушка.

– Цыц ты! – прикрикнул на него старшой. Но Якимушку не просто было унять. Уж коли разговорился он, так выскажется до конца. И обида у него на Митрофана была давнишняя.

– Второго-то перстенька, обещанного, ты мне так и не дал, – сказал он с укором.

Владыка лежал, накрывшись до затылка шубой, и молчал. Старшой полюбопытствовал:

– А что, отче, и впрямь задолжал ты перстенек гусляру?

Митрофан не пошевельнулся.

– Задолжал! – сказал Якимушка и шагнул к лежащему под шубой владыке. – А ну, как стребую я с тебя должок?

Митрофан не выдержал, приподнялся и тихо упрекнул старшого:

– Почто слушать мне этого гусляра? Врет он все. И никакого перстня я ему не давал. А уж о должке и подавно ничего не знаю. Гони его из избы, а мне дай поспать – вишь, как под утро-то разморило.

– Спать тебе не доведется, отче, – сказал старшой. – Заря на дворе, а нам ехать не близко. Так что вставай.

– Чтоб тебя, – выругался Митрофан и вылез из-под шубы. – Ты хоть его-то гони, – кивнул он на Якимушку.

– Да что гнать-то, что гнать? – зачастил Якимушка. – Как надо было, так все обещал. А вот теперь слова тебе мои будто живой укор.

Старшому интересен был неожиданный разговор.

– Ты гусляру, отче, ответь, – посоветовал он.

– Отвечать мне нечего, – разозлился Митрофан. – Мало ли что простец сболтнет? А мне за его бахвальство ответ держать?

– Не сболтнул я. Тебе с перстеньком расстаться жаль, а мне подыхать с голоду? Видно, не зря прогнали тебя из Новгорода: радости от тебя не было никакой. Да и днесь доброты твоей не вижу. Так вернешь ли перстень?

– Пшел отсюда! – пугнул владыка Якимушку. Тот и с места не сдвинулся:

– Ох и жаден же ты, владыко. Но мне-то что? Сама судьба нас свела: в Новгороде ты высоко сидел, здесь – поближе.

– Куды глядишь? – обратился Митрофан к старшому. – Почто волю ему даешь?

– Дык, может, ты и впрямь чего гусляру задол

жал? – засомневался старшой, переминаясь с ноги на ногу.

– Тебя зачем со мной слали? – злые глаза Митрофана так и сверлили дружинника.

– Препроводить в Торопец...

– А ишшо?

– А ишшо, чтобы ты не сбег.

– А ишшо?

Старшой растерянно промолчал.

– То-то же, – сказал Митрофан. – Приставили тебя ко мне, чтобы всякие людишки на дороге не приставали. А ты како князев наказ блюдешь?

У старшого служба подневольная, и, видно, прав владыка: мало ли что на ум взбредет случайному путнику?

Схватил он Якимушку за поясок да за шиворот и выкинул за двери.

– Не всяк тот гусляр, – назидательно сказал Митрофан дружиннику, – кто песню сложил. А у ентого и песни-то не свои, а все Иворовы. Нынче же и вовсе петь он разучился.

Кое-как позавтракав, снова пустились в путь. И снова сидел владыка, забившись в угол возка, снова то в отчаяние впадал, то тешил себя пустыми надеждами.

Может, и оправится Всеволод, – что, как ошибся Кощей? Нешто допустит великий князь, чтобы унижали его верных слуг? Нешто не подымет голос свой в защиту Митрофана?..

2

Казалось долгие годы: как новый порядок вещей установился, так и стоять ему незыблемо до скончания дней.

Мстислав первым трещинку разглядел, насторожился в Киеве и Чермный.

Всеволод умирал. Дурные вести от него скрывали, хороших вестей не было.

Во Владимир потихоньку съезжались Всеволодовы сыновья. И стал великий князь делить между ними свою землю:

– Два старших города в Залесье: Ростов и Владимир. Ты, Константин, самый первый из всех – даю тебе Владимир, а ты, Юрий, второй мой сын, – ступай в Ростов. Живите в дружбе и согласии и младших братьев своих не обижайте.

Но не о таком разделе мечтал Константин. Познал он до самых глубин отцовскую непростую науку и вдруг заупрямился:

– Батюшка! Ежели ты меня и впрямь считаешь старшим в нашем роду, то отдай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, ежели так тебе угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов.

Всеволод рассердился: никогда еще до сей поры не бывало, чтобы так круто не согласился с ним его сын.

– Езжай к себе, – сказал он Константину, – а я свою волю тебе объявлю.

– Мое слово твердо, – глядя в глаза отца, решительно сказал Константин и вышел.

Всеволод всем велел удалиться из гридницы, оставил при себе одного Иоанна.

– А ты како мыслишь, епископ? – спросил он его.

– Сыновья твои, тебе виднее, княже, – уклончиво молвил Иоанн. – Одно только скажу: не ожидал я от Константина такой прыти.

– Так как же мне быть?

– Вот и прикинь, кто из сынов тебе дороже.

– Оба одинаково дороги. Потому и дал Константину с Юрием старшие города. Так положено по исстари заведенному обычаю.

– Ну а коли положено по обычаю, так и стой на своем, – почему-то не очень уверенно поддержал его Иоанн. – Ничего, свыкнется Константин. А то вона чего захотел!

Всеволод долго и напряженно думал.

– Обидел меня Костя, – проговорил он недужным голосом. – Хотел порадовать его: как-никак, а оставляю на своем месте. Не Стародуб же даю и не Москву. А он: «Слово мое твердо» – и тут же отбыл в Ростов. Даже денька не посидел возле хворого отца...

– Ничего, – повторил Иоанн, – вот вернется к себе и одумается.

– Кабы так, – вздохнул Всеволод. – Долго готовился я к этому дню, много провел бессонных ночей. Теперь боюсь: как бы и Юрий не воспротивился.

– Ему-то что противиться? Приметил я: как объявлял ты свою волю, радостью зажглись его глаза. А ведь боялся, боялся он, что не дашь ты ему Ростова.

– И то ладно. А покуда оставь меня, Иоанн. Еще побыть хощу наедине со своими мыслями.

Епископ вышел. Старый князь поднялся с лавки, где

пребывал в глубокой тени, и перебрался к окну.

Но сегодня и солнце его не порадовало, смятенно было у Всеволода на душе. И беседа с епископом не принесла облегчения.

Константин никак не выходил у него из головы. То ребенком видел его, то зрелым мужем, а то вдруг вспомнилось, как стоял сын в церкви на коленях рядом с Любашей, а Всеволод, наблюдая за ними, прятался на полатях.

Знал старый князь: о Константине и в народе и среди бояр разные ходили слухи. Будто и хвор он, и духом немощен, и что впору ему не княжеское платно, а монашеская ряса. Но разве была в этих слухах хоть малая толика правды? Уж кто-кто, а Всеволод хорошо знал своего сына. И если пред богом говорить, то и свершенного Константином поступка он тоже ждал.

Во многом прав был старший сын. И не от гордости и не от книжной премудрости дерзко говорил с отцом: ведь ежели отделить Ростов от Владимира, то все возвращалось к истоку. Не преминут, начнут спорить между собою старшие города, и некогда могучее княжество снова погрязнет в кровавой усобице.

Но было и другое: усобица могла возникнуть и по другой причине. Юрий ненамного младше Константина, и, ежели отказать ему, ежели все отдать старшему, смирится ли он, не поднимет ли руку на то, что ему принадлежит по праву?

Помирить хотел сыновей своих Всеволод, а уже при жизни ввергал между ними меч. И не видел из этого выхода.

Кто-то тихо вздохнул за спиной. Всеволод вздрогнул и обернулся.

– А, это ты, Любаша, – произнес он, и лицо его осветилось улыбкой.

– Задумчив ты, княже, – сказал жена. – Уж не занемоглось ли снова?

– Оттого и пришла?

– Слышу, тихо в палате... Испугалась. Глядь, а ты сидишь у окошка. День-то сегодня какой ясный. Не велишь ли заложить возок?

– И впрямь, – согласился Всеволод, гладя ее руку, – Повели конюшему – пущай закладывает, да побыстрее.

Давний был у него обычай: в трудную минуту всег да выезжал он на улицы города. Раньше верхом, теперь – в возке.

От свежего воздуха у Всеволода закружилась голова.

«Хорошо, ах, как хорошо-то», – подумал он, поглядывая по сторонам.

Кони бежали легкой рысью – возница боялся растрясти князя. Сама Любаша ему наказывала, чтобы был осмотрительнее.

Когда сходили с крыльца, хотела и она сесть в возок, но Всеволод сказал, что поедет один. Перечить ему княгиня не стала.

Выехали из Золотых ворот, поднялись на Поклонную гору. Здесь ветерок был еще свежее. Повсюду, радуя глаз, зеленой дымкой окутывались холмы и перелески.

Всеволод обернулся – вот он, его город, весь виден, как на ладони. Могучие стены исполинами поднялись над глубокими рвами, а над городницами с темными прорезями скважней, поблескивают золотые купола церквей.

Невольно взгляд отыскал и маковку Успенского собора Княгинина монастыря. Недолго уж осталось – скоро свидится он с Марией. И сердце Всеволода защемило предсмертной холодной тоской.

Со всеми скоро он свидится: и с братом Михалкой, и с Микулицей, и с Евпраксией. И с друзьями и с врагами своими – и с Глебом рязанским и с киевским Святославом. А о чем беседовать они будут в райских кущах? Нешто и на том свете продолжат свой земной, неразрешенный спор?

Да и в райские ли кущи уготован ему путь? Не грешен ли он, и не расплата ли ждет его за его грехи?

Тут вдруг вспомнилось, как этим же самым путем выезжал из Владимира изгнанный им сын Боголюбского Юрий. Не был ли тогда Всеволод чересчур жесток, не предал ли голос родственной крови?..

Кто ответит? Кто разрешит извечный и трудный спор между делами и сердцем, между любовью и долгом?

«Грешен, грешен еси», – думал Всеволод. И не свершает ли он последний свой, самый тяжкий, грех, рассекая землю, облитую кровью и потом, между своими сынами?

А как быть? Выхода не было.

Благо, не знал еще Всеволод, что худшее впереди. Что не просто исполнит он свою волю, а собрав бояр

и всех передних мужей на собор, выслушав их внимательно, разгневается и скажет так:

– Ослушался меня Константин, мнит поступить по-своему. Не хощет брать Владимира, а Ростов уступить Юрию. Так пусть же свершится моя воля: отбираю я у него старшинство и Юрию отдаю Владимир с пригородами.

Ужаснутся думцы. Кузьма Ратьшич, убеленный сединой, бросится к Всеволоду и станет на коленях умолять его, чтобы изменил свое решение. Но не внемлет ему князь, даже не выслушает, встанет и уйдет, отринет от себя друзей – так суровая складка и не разгладится на его челе даже и в гробу. И, глядя на него, будут со страхом перешептываться люди:

– Господь отвернулся от нашего князя, и дьявол подвигнул его на немыслимое.

И будут всматриваться в небо и ждать страшного знамения. Но не разверзнутся небеса, и даже собиравшийся с утра дождь не прольется на смущенную землю.

А покуда князь был еще жив, и измученное недугами его тело жаждало тепла и покоя.

Легкая тучка заслонила солнце, от Клязьмы подуло прохладным ветерком.

– Поворачивай! – крикнул Всеволод вознице. Тот полуобернулся, оскалил в улыбке белые зубы и стал осаживать лошадей.

Вот тут-то, в виду раскрывшегося во всю ширь города, и народилась шальная мысль: почто сделал брат мой Андрей главным младший город на Руси, почто бы и младшего сына не посадить во Владимире?

Всеволод даже пристал в возке, даже перекрестился и, глядя по сторонам, постарался отвлечься. Но куда бы он ни глядел и о чем бы ни помышлял, а мыслями все обращался к старому...

Возвратившись в терем, он тем же вечером уединился в харатейной и написал грамоту, в которой упрекал Константина за своеволие и подтверждал, что отдаст ему Владимир, а о Ростове пусть он и думать позабудет – Ростов, как и сказано было, отойдет Юрию.

Константин ответил ему отказом.

3

Всеволод скончался на Пасху, и Юрий, облеченный властью, сел во Владимире на старшем столе. Ярослав остался в Переяславле, Святославу отошел Юрьев, Вла

димиру Москва, а самому младшему, Ивану, – Стародуб на Клязьме.

Вроде бы мирно поладили, никто не возражал, Константин тихо отмалчивался в Ростове.

Минуло сорок дней, и Юрий впервые почувствовал себя во Владимире хозяином. Корста с прахом отца была поставлена в Успенском соборе, княгиня Любовь Васильковна постриглась в монашки, жизнь пошла своим обычным чередом.

Но необычно было молодому князю в старом отцовском тереме. Вроде бы все и знакомо, вроде бы с детства обшарены все углы и закоулки, а все открывалось вновь, во всем обнаруживалось глубокое значение: и детинец теперь не Всеволодов, а Юриев, и резной всход его (захочу, так и переделаю), в конюшне кони стоят Юрьевы, Юрьевы расторопные девки стучат на кухне ножами, готовят яства для Юрьева пира.

А больше всего гордился молодой князь, когда входил в гридницу и садился в отцовское потертое кресло. Вот и возвысился он над всеми своими братьями, вот и Константина обошел нежданно-негаданно, и нет у него к нему прежней неприязни: пущай живет себе в своем Ростове, в дела его Юрий вмешиваться не станет. И так изрядно наказан старший брат, еще когда позабудет нанесенную ему обиду. Да и на Юрия гневаться не за что: не он отнял у него старший стол, Всеволода не он подговаривал. Разве вот только не отказался от высокой чести, да и кто откажется?

Нет, не грызла Юрия нечистая совесть, и это было великое благо: от всей души звал он братьев к себе на пир.

Агафья тоже была счастлива, тоже не могла нарадоваться столь неожиданной перемене. Давно ли входила она в эти палаты невесткой, давно ли смущалась, боялась не то сказать и не так ступить?!

Теперь осанка ее стала горделивой, походка плавной, голос распевчивым, взгляд милостивым. А по натуре была она добра и отзывчива, и скоро все полюбили ее во Владимире.

Старых отцовых бояр князь Юрий не притеснял, как и прежде, звал на думу, внимательно выслушивал, но все чаще стали появляться среди них молодые, а то и никому не ведомые. С ними молодой князь и держал свой главный совет. Но старики не были на него в обиде.

Назад к карточке книги "Обагренная Русь"