Текст книги "Обагренная Русь"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
сила привычную чару, Стонегушкой величала, улыбалась просветленно, говорила ласково. Обнимал ее Стонег за талию, пил чару не спеша (чай, далеко еще до вечера). А за отволоченным оконцем солнышко ярилось, а за дверью в ложницу мягкая постель манила боярина – не утерпел он, отставил недопитую чару и совсем уж приподнялся, чтобы встать из-за стола, как прянула от него Оксиньица и вместо желанной вдовушки явилась пред боярином покойная жена его, закричала, ногами затопала, рукой замахнулась: «Вставай, Стонег, кобель непутевый!» Задрожал воевода, шарахнулся по лавке, забился в угол, ни жив ни мертв. Но и тут дотянулась до него жена, схватила за плечо, встряхнула:
– Вставай, боярин!
Открыл глаза Стонег, увидел склоненное над собой лицо, зажмурился. Но тут заговорила «жена» мужским басовитым голосом:
– Поторапливайся, боярин, явились ко граду нашему князья Роман с Рюриком и с ними их дружины. Встречает их у ворот поп Гаврила с клирошанами, а тебя упредить велено.
Наконец-то узнал Стонег своего конюшего Кирьяка, понял, что не у Оксиньицы он, а в своей избе, вскочил, заорал чужим поперхнувшимся голосом:
– Мистиша, где тебя леший носит! Волоки сапоги, да живо!..
Вбежал отрок в боярских сапогах, забухал каблуками.
– Ты чего? – разъяренно уставился на него Стонег. – Ты пошто в моих сапогах?
– Дык тобою же, батюшка, велено, – растерялся Мистиша.
– А ну, скидывай!
Кирьяк держал наготове боярское платно, вместе с отроком помог ему облачиться, сунул усменной пояс с мечом в сарацинских ножнах, подал шапку соболью...
Выскочил боярин на улицу, зажмурился от больно ударившего в глаза яркого солнца, потрусил по улице к воротам. Кирьяк бежал рядом.
– Ах ты, господи, – бормотал воевода, – ах ты, господи, беда-то какая.
– Да не убивайся ты, боярин, – успокаивал его конюший, – еще когда доберутся до церкви князья, а ты уже тута.
У божьего храма толпился народ. Стонег облегченно перевел дух, приосанившись, встал впереди толпы. Совсем близко гремели трубы.
– Едут, едут, – заголосили показавшиеся в конце улицы ребятишки.
Рюрик с Романом ехали рядом, за ними воины с княжескими стягами, за воинами старшая дружина, детские – позади.
Толпа в почтительном молчании опустилась на колени.
Роман первым легко спрыгнул с коня, Рюрику помогали спуститься наземь проворные отроки: один держал стремя, другой подставил князю плечо.
Положив руку на рукоять меча, Роман проворно взбежал по деревянным ступеням и остановился на паперти, глядел с усмешкой, как Рюрик, пошатываясь, отталкивал от себя Олексу. Киевский князь с утра был пьян и едва держался на ногах.
– Свят-свят, – перекрестился Стонег.
В церкви было темно и тесно. Княжеские думцы в богатых одеждах оттерли воеводу к боковому приделу, где он едва не задохнулся.
Служба была торжественной, но краткой. Князья стояли на коленях, крестились: широко разевая рот, мокрый от духоты и волнения, Гаврила размахивал кадилом.
– Ами-инь, – гулко прокатилось под сводами. Бояре расступились, и князья опять впереди всех чинно вышли на паперть. Толпа снова пала пред ними, как подкошенная трава.
– А где воевода? – оглядывая людей, зычно спросил Роман.
– Здесь я, княже, – наконец-то пробился к ним, бойко работая локтями, взъерошенный Стонег.
Роман не удостоил его даже взглядом.
– Веди.
Стонегова изба – лучшая в городе. Воевода смутился: кому отдать ее на постой?
Тут выручил его поп. Успев снять с себя церковное облачение, он вдруг откуда ни возьмись вынырнул на паперти:
– Не побрезгуй, княже, отведай мой хлеб-соль...
Роман ответствовал:
– Быть по сему.
«Пронесло, пронесло», – обрадовался Стонег и засуетился вокруг Рюрика.
На следующий день, с утра, князья и их думцы собрались у воеводы.
На лужайке перед избой было людно: взад и вперед прохаживались без дела отроки и меченоши, играли в зернь, сидели на попонах, скалили зубы, глядя на пробегавших мимо баб. По ту и по другую сторону от избы и на противоположной стороне улицы стояли привязанные к изгороди кони под богатыми седлами.
Во дворе суетилась всполошенная воеводой челядь, дымились летние печи, из медуш выкатывали бочонки, наполняли ендовы, несли в избу.
Князья сидели за столом, на лавках вдоль стен разместились бояре. Ели-пили, разговаривали громко, рядились, на Стонега не обращали внимания.
Скрестив руки на животе, воевода покорно стоял обочь двери, ждал указаний. Но челядины знали свое дело, упреждали желания гостей, без суеты убирали блюда, которые уже отведали, вносили новые.
Тяжело дыша, Рюрик хватал руками мясо и птицу, ел жадно, пил много. Роман почти не притрагивался ни к еде, ни к меду. Как взял гусиную лапку, так и пощипывал ее помаленьку, говорил мало, но весомо. Рядом стоял Авксентий и, склоняясь к самому уху князя, что-то нашептывал ему. Роман кивал головой, чуть заметно улыбался и бросал на Рюрика короткие взгляды.
Для Стонега беседа князева была темнее леса. Только и понял он из всего слышанного, что ссорятся Рюрик с Романом и что бояре тоже поделились надвое: каждый стоял за своего князя и уступать друг другу никто не хотел.
Видать, не на шутку довел словами скупыми Рюрика Роман. Вдруг икнул он, отбросил обглоданную кость, перегнулся через стол и, разбрызгивая слюну, сказал:
– Не хотел я новой которы, князь, но вселился в тебя бес. И Чурыня мой – твой подпевала. Сказывал он тут при всех, будто унижал я Ярослава Всеволодича, – ложь это. И половины полона его я не забирал. И со Славном не сговаривался...
– Слышали, бояре? – побледнел Роман. – Слышали?. Так вспомни, князь, не я ли вызволил тебя из Овруча и посадил в Киев? Не я ли заступился за тебя перед Всеволодом? Не я ли удалился в Галич, когда, и не сговариваясь ни с кем, мог сесть на Горе? На что мне ложь, ежели за мною сила?.. Хотел рядиться я с тобою, как повелось на Руси, думал крест целовать на вечном мире. Да вовремя показал ты свое волчье обличье. Так не быть по-твоему, знай. С сего дня не князь ты боле.
Засмеялся Рюрик:
– Ай да Романе! Уж не думаешь ли ты на мне пашню пахать, как на грязных ляхах?!
Ничего не ответил ему на это Роман, пальцем поманил к себе Авксентия.
– Все ли готово, как сговорено было? – спокойно спросил он печатника.
– Все, княже, – с улыбкой отвечал Авксентий.
Встал Роман.
– Всему свой конец, – сказал он. – Нынче ты мой пленник, князь.
Вскочили бояре, загалдели, схватились за мечи.
– Опомнись, Романе! – закричал дородный Славн, бросаясь между князьями. – Черное замыслил ты дело.
– Аль в железа захотел? – сузив глаза, оскалился Роман.
Пошатнулся Славн, опустил руки. Отнялся у него язык. А в избу тем временем набивались Романовы решительные гридни, оттеснили задрожавшего Стонега за дверь, окружили Рюриковых бояр.
– Что, доигрался, тестюшко? – спросил Роман безмолвно сидевшего Рюрика. – Пображничал, хватит. Нынче за все тебе держать ответ.
– Змея ты, Романе, – мотая кудлатой головой, простонал Рюрик. – Родня мы, а како со мной говоришь? Сгинь!..
– Не родня мы боле. Твое семя гнилое. Всех в монастырь – тебя, и жену твою, и сына твово, и дочь. Всех!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Пристроившись поудобнее у оконца, забранного разноцветными стеклышками, Верхослава читала вслух лежавшую на подставке книгу. Рядом сидела княгиня
Анна, слушала ее вполуха и который уже раз любовалась своей невесткой.
Год от году все краше становилась Верхослава. Ещё когда привезли ее, малолетку, из Владимира, ахнула княгиня от изумления. Много сказывали ей про Всеволодову дочь, а она оказалась и того краше. Ростиславу-то женская красота тогда была еще недоступна – только мельком глянул он на княжну и был таков, зато Анна и так и эдак крутила перед собой будущую невестку. Когда наряжали ее к венцу и стояла она перед сенными девками и княгиней обнаженная, придирчиво разглядывала ее Анна, все искала изъяна, а найти не могла.
Прошло время, повзрослела Верхослава, да и Ростистав стал другим и не в пример иным князьям, открыто ли, тайно ли имевшим не по одной наложнице, любил и холил свою жену, души в ней не чаял. Не раз посмеивался над сыном Рюрик, советовал вместо коца носить монатыо, сердился, что брал он повсюду с собою Верхославу (а может, втайне завидовал?), но с молодого княжича всё как с гуся вода.
Была Верхослава мудра не по летам, нигде не расставалась с книгами, вела глубокомысленные беседы со сведущими людьми и даже вступала в споры с ученым греком митрополитом Матфеем. Наезжая в Киев, ходила в лавру, подолгу разговаривала с Феодосием-летописцем, а дома, в Белгороде, было у нее много книг, часть из которых дарены ей были отцом Всеволодом, который тоже слыл большим любителем писаной премудрости. Через нее и Ростислав приобщался к чтению, хотя и наследовал он от отца леность к наукам и непоседливый нрав. Как знать, если бы попалась ему другая жена, может, и он бы стал другим, а теперь нарадоваться не могла Анна, глядя на сына. Когда же родилась у молодых дочь, еще больше привязался молодой князь к Верхославе.
Часто навещал Ростислав с женой своих родителей в Киеве. Вот и нынче прибыли они – и ко времени: ждали Анна с дочерью своих мужей из похода на половцев. Первые гонцы, прискакавшие еще с Дона, доносили, что возвращаются князья с немалой добычей. И должны были дружины со дня на день показаться у городских ворот.
К встрече князей готовились со тщанием, в тереме стояла праздничная суета, лучшие сокалчие съехались на княж двор, в домашней церкви до блеска натирали воском полы, украшали сени коврами и бархатными занавесями...
Просветленная и словно помолодевшая, Анна всюду сама старалась поспеть, успевала приглядывать за всеми и к вечеру едва не валилась с ног. Дочь с Верхосла-вой помогали ей, как могли, Ростислав с дружиной выезжал за Днепр, чтобы первым встретить гонцов с доброй вестью.
Не терпелось Анне поскорее прижаться к груди мужа – будто невесте на выданье, а ведь и впрямь за всю жизнь с Рюриком мало выпало ей светлых дней, хоть на старости посчастливилось...
Верхослава дочитала страницу, осторожно закрыла книгу и устремила задумчивый взгляд за окно. Но сквозь стеклышки почти ничего не было видно, только солнце переливалось красными, зелеными и желтыми брызгами; игра света забавляла ее, она кротко улыбалась и жмурилась и чувствовала, как нарастает у нее в груди тихая и беспричинная радость.
Поди-ка ж, ничего в тот день не предвещало грозы. И надо было такому случиться, что проглядел Ростислав гонца. Увлекся молодой князь охотой, всего-то ненадолго покинул шлях, а он и проскачи – торопился исполнительный гридень, с трудом выбравшись из Триполя, донести до Киева тайно доверенную ему Рюриком скорбную весть.
Свалился он со взмыленного коня перед самым теремным крыльцом, не отряхая с одежды пыль, вбежал в палату, где сидели Анна с Верхославой, рухнул на колени:
– Беда, матушка!
Перехватило у гридня горло, слова застряли на пересохшем от жажды языке.
Подкосились у Анны ноги, с трудом собралась она с духом. Не теряя княжеского достоинства, выслушала невнятное бормотание гридня:
– Князя-то нашего... Роман...
– Да что Роман? – не вытерпела Верхослава.
– Славна взял в железа... Князя везет под стражей...
– Говори, да не заговаривайся, – вдруг оборвала его Анна. – Почто Славна взял в железа Роман?
– Не вытерпел, вступился он за Рюрика...
– Да кто снарядил тебя гонцом? – обманывая себя, хваталась за хрупкую надежду княгиня. – Иль солнце темечко тебе припекло?
– Кабы солнце. Взял коварно Роман нашего князя, силою везет с собою в Киев, грозится в монахи постричь...
– Выйди, – сказала Анна и села на лавку.
Дура-баба, аль жизнь ее мало учила? Что было по-пустому радоваться! Закусила она губу до крови, чтобы не закричать.
Верхослава опустилась на ковер перед старой княгиней, гладила ей руки, говорила сбивчиво:
– Ты успокойся, матушка, не отчаивайся. Может, еще что и не так. Может, и впрямь чего перепутал гридень. Молод он – одно слово влетело, а вылетело другое...
– Добрая ты, Верхослава, – тяжело подняла на нее Анна набрякшие от слез глаза, – да почто себя обманывать? Зря доверился Рюрик Роману – вся жизнь у зятя моего одно коварство. Намаялась с ним моя дочь, да и мне поделом. Нет, чтобы предостеречь князя, куды там! Сама попалась в хитроумные сети, поверила в несбыточное... Уж коли на такое неслыханное злодейство решился Роман, туго нам всем придется.
Что было на это сказать Верхославе? Только вдруг вскочила она в тревоге: господи, да как же Ростислав? Отчего разминулся с гонцом, отчего сам не привез худую весть?.. Никак, ждет себе, поджидает отца на шляху, еще и навстречу скачет, прямо в Романово нерето!
Подхватилась она, выбежала на крыльцо:
– Эй, кто тут есть!
Молодой Творимир оказался во дворе ближе всех ко всходу. Глаза ясные, преданные, за княгиню – в огонь и в воду.
– Не мешкай, Творимир, скачи к Ростиславу!.. Коня не жалей. Падет – найдем тебе другого, краше прежнего. Скажи князю, чтоб немедля возвращался...
2
Притих, затаился в ожидании больших перемен по обыкновению шумный и праздничный Киев. Опустели ремесленные посады, по улицам проходили лишь редкие, спешившие по неотложным делам люди, а прочие сидели по избам своим, запершись. Много бед повидали они за последние годы, хватили лиха и, хоть вещали биричи, что Роман не причинит им зла, в слово его не верили. Когда-то сами открывали кияне ворота галицкому князю, сыну Мстиславову, – нынче были осторожнее. Выставлял Роман меды на площадях – не пили, звонили соборные колокола – на зов их не шли. Затихли кузни, свои купцы и заморские гости не выставляли товаров на торгу.
Удивлялся Роман: с чего бы это? С чего это вдруг невзлюбили его кияне? Ведь не сделал он им никакого зла.
– Веру ты их поколебал, Романе, – сказал ему митрополит Матфей. – Страшатся они твоего непостоянства. Коли с князем, тобою же посаженным, поступил ты не по правде, хотя, уезжая на половцев, вражды к нему не испытывал, то почему бы и с градом Рюриковым тебе не поступить, яко с крепостью, взятой на щит?!
– Не Рюриков сие град, а мой, – гневно возразил Роман. – Еще дед мой и отец владели им, а мне сам бог велел.
– Оттого и поступаешь не по-божески? Ты же Рюрику крест целовал!
– Рюрик мне тоже целовал крест. Обещал за добро, мною ему содеянное, поделить уделы по справедливости. Сам же первым нарушил роту, так кто из нас больше виноват?
Трудно было говорить Матфею с князем – еще не остыл он, еще клокотала в нем обида.
Так думал митрополит, ибо не знал всего, да и знать не мог. Рассуждал он просто: пройдет время, опомнится Роман, вернет все на свои места. Не раз так бывало.
Но, слушая Матфея, глядя на его благостное, в мелких морщинках смуглое лицо, посмеивался про себя галицкий князь: «Эко миротворец какой, вразумляет, будто и впрямь послушаюсь я его советов. Не для того вынашивал я свою думу, чтобы отречься от нее».
Утвердить свою власть на Горе, усыпить потревоженных киян – вот для чего нужен был ему Матфей, а то стал бы он пред старикашкой-ромеем гнуть колени!..
И потому упрям был князь, не смущаясь, митрополиту лгал:
– Меня взять в железа хотел Рюрик, и, ежели не упредили бы накануне рокового дня, не он – я бы сейчас сидел в порубе. Так что оставалось мне: смириться и ждать, когда войдут ко мне его дружинники и станут вязать?..
– Сие в потемках скрыто и никому не ведомо, – растерянно пробормотал Матфей.
– Зря думаешь так, – криво усмехнулся Роман. – Ежели мои людишки тебе не свидетели, так послушай Рюрикова боярина Чурыню.
Поколебал князь митрополита, усомнился в своей правоте Матфей.
Служки ввели растерянного боярина. Глаза у Чурыни бегали, как у затравленного зайца.
Матфей насупился, спросил строго:
– Верно ли сие, что замыслил крамолу Рюрик и велел взять Романа?
Чурыня молчал.
– Так верно ли сие? – еще строже повторил митрополит.
– Не юли, боярин, всю правду сказывай, – сквозь зубы проговорил Роман. – За правду на небесах воздастся. Ну?
Чурыня зябко передернул плечами, поднял на митрополита прямой взгляд.
– Так и было, отче. Вот те крест святой.
И он с отчаянием размашисто перекрестился.
– Иди, – повелел Матфей и в глубоком раздумье опустился в кресло.
– Так кто же прав, святой отче, в сей кровной распре? – помолчав, живо спросил Роман.
Митрополит не двигался, сидел, опершись руками о посох, неторопливо размышлял. Знал, хорошо знал он галицкого князя, коварством его смущался, но боле того смущало его другое. Пожизненно посажен он был патриархом в Киев, чтобы блюсти православную веру. Блюсти... Крепить и зорко охранять от чуждых посягательств. А что видел он в лице Романа? Стоял Роман не просто на порубежье Русской земли – пред ним на закат до самого океана простирались земли, подвластные латинской вере. И не раз уж присылал к нему папа нунциев своих и легатов, уговаривая отречься от православия.
Покуда не поддавался Роман на льстивые уговоры, а что скажет завтра, какое решение подскажет ему извечное непостоянство и непомерное честолюбие?..
И коль скоро из двух бед пришла пора выбирать одну, то уж лучше Рюрик, хоть и не любимый киянами, по богобоязненный и покорный митрополиту князь.
Так рассудил Матфей, и приговор его был неожидан для Романа:
– Не будет тебе моего благословения, Роман. Ступай и сам говори с киянами – они дети твои, тебе о них и радеть.
Ушел, к руке митрополита не приложился Роман. Вернулся в терем, сидел ввечеру, не зажигая свеч.
Неслышной тенью в дверь проскользнул Авксентий. Долговязый и тощий, как волк по весне, остановился перед князем. «Ишь, хичник, – подумал Роман, – даром что зубами не щелкает...»
– Не запалить ли огонь, княже? – спросил печатник.
Князь не ответил, и Авксентий, двигаясь все так же бесшумно, высек кресалом искры, зажег от тлеющего трута бересту и обошел все места, где стояли свечи. В сенях стало светло, печатник, улыбаясь, приблизился к Роману.
– Вижу, не сладилась беседа с митрополитом, – сказал он.
Оставаясь по-прежнему недвижим, Роман кивнул.
– Как все ромеи, скрытен и зело опасен Матфей, – продолжал Авксентий задумчивым голосом. – Но сделанного не вернешь. Не сегодня, так завтра смягчится митрополит. С сильным князем ссориться ему не впрок.
– Что присоветуешь, Авксентий? – выговорил наконец Роман.
– То же, что и в Триполе советовал: ссылай, не мешкая, Рюрика в монастырь. Ну сам посуди, каков из него князь в монашеской-то рясе!.. И киянам вражды своей не проявляй. Потерпи – не век же им прятаться в избах.
– А мне каково на Горе сидеть без митрополитова благословения?
– Смутили его кияне. А как примут тебя со всею честью – куды деться ему?
– Верно говоришь, Авксентий, – взбодрился Роман, встал, прошелся из угла в угол. – Кликнуть надо сотских из ремесленных посадов, купцов тож. С ними говорить буду.
– Ловко придумал, княже, – обрадовался печатник. – А от них и дале пойдет, – глядишь, все и образуется. С утра повелишь звать людишек?
– Сам с дружиной объедешь. И чтобы без баловства!
– Куды уж баловать! – воскликнул Авксентий. – Добром их нынче, добром...
– На посулы не скупись.
– Не поскуплюсь, княже...
– Свои, чай. Иные и отца моего помнят.
– Как же не помнить Мстислава, княже! Боголюбивый и добрый был – о том и в летописях прописано, – подольстил печатник. Падок на лесть был Роман, но Авксентия одернул: |
– Не все, что в летописании, правда. Как вступили мы в Галич, почитал я, что про меня в хронографе Владимирском писано, и велел книги те сжечь. Не поскупился монах, много грязи вылил на мою голову.
– Не его ли четвертовал ты, как вершил суд да расправу? – плотоядно ухмыляясь, спросил Авксентий.
– Почто четвертовать? – вскинул на него глаза князь. – Сидит, где и прежде, переписывает хронограф заново. Нынче Рюрику от его писаний икается.
Потирая ладони, Авксентий захихикал. Нахмурившись, Роман серьезно сказал:
– На что я с врагами моими непримирим, да ты покровожаднее будешь.
Веселая улыбка на лице печатника вдруг стала растерянной и беспомощной.
– Хулишь меня, княже.
– Не хулю, а воздаю должное. Мил ты моему сердцу каков есть. Другим тебя не приемлю.
А в палатах у митрополита в тот же час другая текла беседа. Перед Матфеем стоял служка и внимательно запоминал все, что говорилось ему с глазу на глаз.
Наставлял его митрополит:
– Незаметен ты, прошмыгнешь во Владимир, как мышка. Всеволоду передашь мое благословение и такие слова: пленил, мол, Роман Рюрика с женою, задумал в монастырь их упрятать вместе с дочерью. Не отпускает от себя и сына его Ростислава в Белгород, и твою Верхославу унижает, творит суд и расправу в Киеве, как в своей вотчине. Кияне не хотят его к себе на стол, и я не дал благословения. Помысли-де, княже, как быть... Все ли запомнил?
– Все, – сказал служка и, встав на колени, приложился к Матфеевой руке. Митрополит благословил его.
– Романовых людишек берегись пуще всего, – предупредил он на прощание. – Не открывайся никому.
Уже не впервой выполнял служка поручения митрополита, оттого и выбрал его Матфей.
Ночь была темной и душной. В вышине тускло горели звезды. У Подольских ворот, перегнувшись с седла, всадник предъявил митрополитову печать. Старый вой, подняв над головой факел, внимательно рассмотрел ее, кивнул стоявшим за его спиной хмурым пешцам – служку беспрепятственно выпустили из города. Конь дробно простучал копытами по настилу подъемного моста и скоро скрылся под горой.
3
Кто в Киеве князь?..
На заутрене в Богородичной церкви блаженный, обнажая обмотанное цепью истощенное тело, кричал:
– Кто в Киеве князь? Господь покарал вас, нечестивцы, и оставил град ваш на сиротство и растерзание бешеным псам. Застило вам глаза, и в темноте вашей молитесь вы не господу, но сатане.
Сквозь толпу к человечку протиснулись незнакомые люди, схватили его за руки, потащили к выходу.
– Глядите, кияне, и запоминайте, – кричал блаженный. – Сие только начало, сие слуги сатаны. Когда же явится средь вас он сам, все будете гореть в геене огненной, и никто не придет, дабы помочь вам выйти на светлую дорогу истины!
То, что случилось в Михайловской церкви Выдубецкого монастыря, было еще пострашнее. Там, правя повечерие, монахи собрались вместе во главе с игуменом и предали анафеме Романа, и детей его, и весь его род. Впоследствии узнал галицкий князь, не без помощи Авксентия, что зачинщиком безобразий был некто, явившийся от митрополита и сгинувший в безвестности. Как ни искали его, а найти так и не смогли.
Однако Роман не очень убивался, узнав об этих событиях: так или иначе, а кияне сдавались. Беседа его со старостами и сотскими не прошла втуне. Ясное дело, пришлось пригрозить упрямцам – князь горячился и обещал кинуть их в поруб. То, что Роман не бросает слов на ветер, знали все: в своем Галиче он уже справил кровавый пир, а ежели Киев отдаст на поток и разграбление, пощады никто не жди. Закурились кузни, загрохотали молоты, купцы повезли на торг припрятанный на всякий случай товар, распустили паруса лодии на
Днепре, веселым перезвоном заговорили на звонницах колокола...
Смеялись над своими страхами кияне, доверчивые, как дети: иль затмение на них нашло? Чего испугались-то? Своего князя? А то, что пригрозил он, так это его право – на то он и Роман. Иному и малый грех не простится, ему же все нипочем. Слава богу, что хватило у него терпения, – значит, и впрямь любит он своих киян.
И уже кричали юркие людишки на торгу:
– Слава тебе, Романе!
– Слава! Слава! – катилось по городу из конца в конец. Мужики надрывали горло, бабы, когда проезжал он мимо, поднимали на руках младенцев.
Отныне Роману нечего было опасаться. Тогда он призвал к себе Авксентия и повелел собрать передних мужей. В сени при гробовом молчании ввели также Рюрика с семьей, Славном и еще несколькими его наиболее ретивыми боярами.
Романовы думцы сидели, Рюрик со своими стоял перед князем. |
– Вот что, бояре, – сказал Роман, – все, что в Триполе было, вам ведомо, и обещание мое запомнили все. Не потому, что жажду я киевского стола, наказую Рюрика, а за подлый обман его и вероломство. Как поступим с киевским князем: покараем его смертию или, преисполнясь великодушия, пострижем в монахи?
Опустив глаза, молчали думцы – молвить первым каждому было страшно.
Роман усмехнулся и взглянул на Авксентия.
– Гнев твой праведен, – распевчиво сказал печатник. – Но прошу тебя смилостивиться, хотя и достоин Рюрик сурового наказания. Постриги его, княже.
Слово было сказано – бояре зашевелились, хватаясь за него, как утопающий за соломинку (им и невдомек было, что сговорились Роман с Авксентием):
– В монастырь его!..
– И жену его постричь, Анну...
– И дочь.
– И сыновей!..
Последнее выкрикнул Чурыня, уже сидевший среди галицких думцев.
Роман посмотрел на него долгим взглядом – Чурыня съежился и часто-часто заперхал.
– Не, Ростислав с Владимиром за отца своего не в ответе, – нашелся кто-то.
– Яблоко-то от яблони... – возразил другой.
Авксентий тревожно вскинулся, отыскал глазами говорившего – был это дородный боярин с раскидистой бородой, Рагуйло из волынских; поняв печатника, тот враз замолчал.
Вдруг заговорил Рюрик:
– Смешно слушать мне тебя, Романе. Погляди, кто судит великого киевского князя – слуги его и твои рабы. Да видано ли такое? Нарушил ты родовой обычаи, не говоря уж о подлой лжи, коей сам ты выдумщик и первый потатчик...
Услышав своего князя, поникший было Славн придвинулся к Рюрику. Ростислав положил ладонь на рукоять меча. Верхослава гордо вскинула голову.
Передние мужи повскакали с лавок, загалдели вразнобой. Чурыня закричал громче всех (Рюрик, оставшийся на воле, был ему опаснее злого половца).
– Тише, бояре! – зыкнул на думцев Роман. – Почто расшумелись? Иль забыли про чин?
– Боятся они, вот и лают, – сказал Рюрик.
– Тебя им бояться нечего, – спокойно проговорил Роман. – И на родовой обычай не ссылайся – сам небрег им ежедень. А чтобы не дразнить бояр, скажу свое последнее слово: тебя, жену твою и дочь постригаю, Ростислава с Владимиром, сынов твоих, беру с собою в Галич, а ты, Верхослава, возвращайся в Белгород – тебе я ущерба не причиню... Ладно ли рассудил, думцы?
– Ладно, княже, – удовлетворенно закивали бояре.
Вскрикнула княгиня Анна, Ростислав рванулся к Роману, но на руках его повисли два рослых гридня.
– А знаешь ли ты про то, Романе, – с достоинством заговорила молчавшая доселе Верхослава, – что разлучая меня с мужем, творишь ты еще одно зло? Не вернусь я в Белогород – вези и меня с Ростиславом в Галич. Всеволодова дочь я, а не девка и противу воли моей распоряжаться мною, как рабой, никому не позволю.
Удивленно вскинулась бровь у Романа, и вдруг поползли от краешков глаз к косицам веселые лучики – ай да княгиня! Развеселила его Верхослава, и он проговорил с улыбкой:
– Не пленником везу я в Галич твоего мужа, а гостем. И ни ему, ни тебе не желаю зла. Ежели хочешь, поедем с нами.
– Оставил бы ты деток моих в Киеве, – слезно попросила Анна.
– А ежели оставлю? – прищурился Роман. – Ежели и впрямь не возьму, кто о них позаботится?
– Не кощунствуй, Романе, – сказал Рюрик. – Ростислав вернется в Белгород, там он – князь, и младшенького возьмет с собою.
– Тебе легко говорить, – возразил Роман. – Мне же за все ответ держать. Не приведи бог, случится с Ростиславом что в пути, – на кого вина падет? Не уберег, мол, али сам замыслил... Нет, как решил я, так и будет.
4
Далеко от Киева над Клязьминской поймой шел благодатный летний дождь.
Пробираясь на коне сквозь заросли мокрого орешника, Всеволод прислушивался к голосам скакавших следом за ним дружинников. Охота сегодня не задалась с утра, выследили одного лишь лося, шли за ним долго, а потом в болоте затеряли след. Князь был не в духе, молчал, наконец велел трубить сбор и возвращаться в город.
Дождь застал их на половине пути, все вымокли и думали только о том, как бы поскорее обсушиться и отдохнуть.
Кузьма Ратьшич скакал чуть поодаль от князя, но ближе к нему, чем все остальные, Всеволод явственно слышал прерывистое дыхание его коня. Тут же, где-то совсем рядом, был боярин Яков, бесшабашный и страстный охотник, уговоривший князя вчера на пиру ехать с утра на лося. Клялся и божился, что мужики видели совсем рядом матерого зверя – врал, небось: Всеволод не впервой в лесу и сразу понял, что тропа, на которую указал Яков, еще прошлогодняя и никакого лося поблизости не было.
Ну да ладно, захотелось добру молодцу поразмяться – пусть его. Всеволоду тоже надоел терем, и он не сердился на Якова за то, что тот вытащил его на охоту.
Но когда все-таки на лося напали, когда ринулись по следу выжловки и черные борзые, горделиво взглянул на князя Яков и повел своего солового, с седым нависом коня изгоном вперед, не разбирая дороги.
За ним и Всеволод не утерпел, погнал своего чалого с улюлюканьем и посвистом – вся охота стронулась, под конскими копытами полег неокрепший подлесок, упали молодые травы.
Первою стрелой подранил зверя в бок Всеволод, вторая стрела была Якова – повисла она у лося на шее, стрела Ратьшича угодила сохатому в ногу.
Но крепкий попался им самец – не сбавляя бега, шел он впереди коней, вскинув тяжелую морду, шел по сокровенным своим приметам к болоту, широко раскинувшемуся за низким березнячком.
Утопая в трясине, трубным голосом полошил он лесную дремоту, не то просто прощаясь с жизнью, не то упреждая лосиху об опасности.
Со страхом и жалостью смотрел Всеволод в устремленные на него глаза погибающего зверя.
Голова самца погружалась все глубже и глубже, но глаза все так же неотрывно следили за князем, пока не сомкнулась бездна, и в них было торжество зверя, понявшего по одному ему только внятным звукам, что клич его услышан, и в тот самый миг, когда затухает в болотной тьме его последнее дыхание, лосиха летит по лесу, унося от смерти зародившуюся в ее чреве новую жизнь...
Какие потаенные связи вызывала в душе князя эта картина? Ведь не оттого же ударил Всеволод плетью но спине подъехавшего выжлятника, что упустил он верную добычу.
Отчего вдруг возник перед взором его облик больной Марии с отрешенным, исхудалым лицом, утонувшим в подушках? Отчего увидел он сынов и дочерей своих всех разом – и горечь чего-то невосполнимого, утраченного навсегда, наполнила его сердце?
И образ самоотверженного лося, домысленный воображением, все возникал и возникал перед князем, как образ всего сущего на земле.
И думал Всеволод: в чем связь времен? Неужто только в том, что семя твое, как у зверя, возрождается в жизни, которую тебе не дано познать? И мысли твои только тень истины? И чувства твои только зов непокорной плоти? И не продлится в сынах твоих ни радость первой любви, ни зов голубого неба, ни ненависть, ни боль, ни сомнения – и все для них будет сначала. И снова пойдут они тем же путем, которым уже однажды прошел ты сам? И не в этом ли высший смысл и предназначение человека – лишь повторяться в своих потомках, и так без конца?..
