Текст книги "Социальная утопия и утопическое сознание в США"

Автор книги: Э. Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

французского анархиста были основания говорить о впечатляющей роли, какую играл миф в массовых социально-политических движениях и народных революциях, особенно

тех из них, которые развивались на непролетарской основе и в условиях общей экономической отсталости. Можно

лишь добавить, что семьдесят лет, минувшие со времени

появления работ Сореля, лишний раз подтвердили способность мифа выполнять в определенных условиях мобилизующую функцию в массовых исторических процессах и

67 Сорель Ж. Размышления о насилии. М., 1907, с. 58.

68 Сорель Ж. Введение в изучение современного хозяйства. М., 1908, с. XXVI.

55

Направлять их против существующих порядков G9. Однако

Сорель явно переоценивает роль мифа в политическом

процессе, и прежде всего в социалистической революции, однозначно трактуя последнюю как анархистский бунт, возникающий и развивающийся на иррациональной основе в условиях высокого нравственно-эмоционального подъема 70. В то же время он столь же явно недооценивает роль

социальной утопии в массовых движениях и совершенно

необоснованно приписывает ей такие качества, как элитарность и конформность.

Между утопией и мифом, как превращенными формами

сознания, имеются существенные различия, некоторые из

которых отмечает и Сорель. Миф, выражающий в своих образах и общем эмоционально-психологическом настрое

представление о целостном, нерасчлененном, едином космосе, сам обладает теми же чертами – целостностью, не-

расчлененностью, единством. Он вырастает из интуитивного представления о существовании единства между

человеком и человеком, человеком и обществом, человеком

и природой, об их нерасторжимой взаимосвязи. Причем

само это единство полагается мифосознанием, как освещенное некоей высшей силой, стоящей над человеком.

Утопия же рождается из разложения мифологического

69 Миф сыграл существенную роль в национально-освободительном движении стран Азии и Африки, националистически настроенные лидеры которого широко использовали его в своей политической практике. В послевоенные годы «в концепциях различных идеологов национально-освободительного движения появляется сильный „мифологический44 элемент, порой осознаваемый и квалифицируемый как историческая неизбежность».

В частности, указывается на появившуюся у JI. С. Сенгора и

его сторонников идею необходимости негритюда как «социального мифа», как идеологического инструмента «пробуждения

людей угнетенной расы» {Гордон А. В. Проблемы национально-

освободительной борьбы в творчестве Франца Фанона. М., 1977, с. 157).

70 Сорель не отвергает марксистской концепции социальной революции, но он трактует ее... как социальный миф. «Исследуя те

пути, которыми умы подготовлялись к революции,– пишет он,—нетрудно заметить, что люди всегда прибегали к помощи социальных мифов, формулы которых изменялись с течением

времени... Надо поставить в заслугу Марксу то, что он очистил

свой миф революционный от всех тех фантасмагорий, которые

слишком часто толкали людей на поиски страны с медовыми

реками.

Миф не поддается разложению на части, из которых можно

было бы составить ряд событий, растянутых на длинный период

времени, так, чтобы получилась эволюция. Подобное превраще-

56

представления о целостном мире71. Утопическое сознание—это сознание, постигшее внутреннюю противоречивость общества, отчужденность людей друг от друга и от

природы, внутренний разлад человека с самим собой. Это

сознание, стремящееся преодолеть образовавшийся «разрыв», «собрать» распадающийся космос воедино.

Миф – порождение и воплощение жесткого детерминизма, исключающего любой произвол и всякое насилие над

предустановленным порядком вещей. Утопия же, как мы

уже говорили, вырастает из стремления порвать с детерминизмом и ориентирует именно на насилие и произвол

по отношению к законам истории.

Мифосознаиие преданалитично и иррационально. Как

проявление сознания неотчужденного субъекта оно лишено

критического измерения. Напротив, оно фиксирует конформное, некритическое (и в этом смысле фаталистически

покорное) отношение человека (не индивида, а рода, ибо

оно не знает индивида как самодеятельного субъекта) к

социальному космосу. Это в подлинном смысле слова массовое, «коллективное» сознание. Для него не существует

границ между естественным и сверхъестественным: и то и

другое одинаково реально и онтологически равноправно.

Напротив, утопическое сознание есть выражение веры человека в собственные силы, в собственный разум, помноженной на желание реализовать эти силы в практическо-

преобразующей деятельности. Всякая утопия есть по своей

сущности отрицание, бунт, ересь, даже если это всего лишь

ересь «внутренней эмиграции» сознания.

Однако, фиксируя различия или даже противоположность утопии и мифа, мы не можем вслед за Сорелем оставить без внимания то обстоятельство, что в реальном

социально-историческом процессе, в массовом революцион-

ние необходимо в деятельности всякой политической партии, и

оно произошло всюду, где социалисты вошли в парламенты.

Оно невозможно по отношению к марксистскому мифу, который

представляет революцию как неделимое целое» (Сорель Ж.

Эволюция социализма.– В кн.: Социальное движение в современной Франции. М., 1908, с. 224). Не нужно специально доказывать, что ни сам Маркс, ни его действительные последователи не занимались конструированием «социальных мифов» или

утопий, так что критика Сореля, когда он говорит о марксизме, бьет мимо цели.

71 Ф. Полак прав, когда утверждает, что «утопия может фактически рассматриваться как один из самых старых и чистых примеров демифологизации». (Polak F. L. Op. cit., vol. 1, p. 419), 57

иом творчестве утопия и миф совсем не так полярны, как

это кажется Сорелю и его последователям.

Неверно, что утопия в отличие от мифа элитарна и что, в то время как последний стихийно рождается в «народной

гуще», утопия возникает как продукт «мудрствования»

идеологов, возвысившихся над массой. И миф, и утопия

имеют единое, народное начало, представляя собой продукты коллективного творчества, на базе которых рождаются

структуры, аранжируемые идеологами и мифотворцами.

Как справедливо замечает в этой связи английский историк

Мортон, «поэты, пророки и философы превратили утопию

в средство развлечения и поучения (здесь Мортон, конечно, сам впадает в некоторое преувеличение. – Э. Б .), однако

раньше этих поэтов, пророков и философов существовал

простой народ, со своими заблуждениями и развлечениями, воспоминаниями и надеждами... Эта Утопия появилась

раньше других и оказалась наиболее распространенной и

долговечной» 72.

Неверно, на наш взгляд, также и то, что утопия в отличие от мифа не способна выполнять социально-мобилизу-

ющую функцию, поскольку она обращена не столько к

чувству, сколько к разуму и потому не в состоянии

«зажечь» массу. История зпает великое множество случаев, когда именно образ желаемого мира, а не интуитивно

постигаемая идея, выступал в качестве движущей силы

народных движений.

Вообще следует подчеркнуть, что вопреки довольно распространенной точке зрения73 (сложившейся не без влияния – хотя и не всегда признаваемого – со стороны

Ж. Сореля) в условиях господства мифосознания остается

место и для утопического сознания. Конечно, если брать

ранние стадии развития общественного сознания, нетрудно

сделать вывод, что миф играет доминирующую роль, препятствуя развитию утопии. Однако на более поздних ступенях развития общества положение меняется: мифосозна-

иие утрачивает прежние позиции в обществе и даже тогда, когда оно на какой-то период вдруг вновь обретает силу, как это случилось в первой половине XX в. в Германии

72 Мортон А. Л. Английская утопия, с. 17, 18. К аналогичным выводам, сделанным уже на русском материале, приходит советский историк А. И. Клибанов. См.: Клибанов А. И. Народная

социальная утопия в России.

73 «Там, где господствует миф,– пишет Ф. Полак,– утопия не

имеет шанса» (Polak F L. Op. cit., vol. 1, p. 419).

58

и некоторых других странах, то это уже совсем не то «чистое» и цельное мифосознаиие, каким оно было много столетий тому назад. Испытав «разлагающее» воздействие со

стороны утопии, миф интегрирует в себя некоторые утопические элементы или даже принимает – по крайней мере

частично – форму утопии. В свою очередь, утопия может

обретать некоторые мифологические характеристики или

даже превращаться в миф, если утопический проект утрачивает свои прежние функции, «окостенивает» и становится просто выражением некоей абстрактной идеи, используемой либо господствующим, либо угнетенным классом

и своих политических интересах.

Одним словом, утопия и миф не просто сосуществуют, по испытывают потребность друг в друге, обогащают друг

друга, выражают себя друг через друга. В социально-политическом плане такое взаимодействие связано с борьбой

общественных классов и групп, которые видят в мифе удобное орудие идеологической защиты или наступления.

К. Мангейм говорил о том, что поведение социальных групп

антагонистического общества, положение которых «не

требует особого проявления инициативы или спекулятивного предвидения...до известной степени регулируется мифами, традициями и верой в вождя» 74. Сегодня это уже не

просто стихийный процесс, а последовательная политическая линия, результат сознательной политики, проводимой

господствующим классом антагонистического общества и

направленной в конечном итоге на то, чтобы, как говорил

В. И. Ленин, вытравить из сознания народа образы свободы, в том числе и те, которые формируются в русле социальной утопии.

В чисто познавательном плане существование мифосоз-

наиия связано с тем, что человечество, по-видимому, не

может полностью преодолеть в процессе интеллектуальной

эволюции те формы сознания, через которые оно прошло

на предшествующих стадиях своего развития, и совершенно «очиститься» от этих форм: последние продолжают сохраняться в общественном сознании в «свернутом» или редуцированном виде, а в определенных ситуациях, как мы

уже видели, они даже могут усиливаться.

В американском общественном сознании связь между

утопией и мифом отчетливо прослеживается на взаимоот-

Mannheim К. Ideologic und Utopie, S. 170.

59

ношении национальной социальной утопии и «американской мечты».

Исследователи этого феномена справедливо жалуются

на трудности, связанные с определением его сущности, объема и границ. «Необходимо сразу отметить, – пишет

В. П. Шестаков,—что ,американская мечта“ – трудно

определимое понятие. Некоторые американские исследователи вообще считают невозможным сформулировать его

точный смысл, утверждая, что это не логическое понятие, а некая иррациональная коллективная надежда» 75. В подтверждение В. П. Шестаков ссылается на мнение Ф. Карпентера: «Американская мечта никогда не была точно

определена и, очевидно, никогда не будет определена. Она

одновременно и слишком разнообразна, и слишком смутна: разные люди имеют в виду различный смысл, говоря

о ней» 76.

Все трудности вызваны, на наш взгляд, не столько неясностью или неопределенностью содержания «американской мечты», сколько невозможностью расчленить ее на автономные элементы и описать их как рациональные структуры без ущерба для целого. А это как раз и характерно

для мифа, который «задает» не столько конкретное содержание, сколько общую идею, общее представление, по-разному конкретизирующиеся в сознании различных индивидов и классов (и в разное время). Можно без конца перечислять атрибуты «американской мечты», разбирать ее

бесчисленные трактовки – и все равно мы не исчерпаем

ее содержания, ибо, как и всякий миф, она представляет

собой фикцию, в основе которой лежит некая идея, развертывающаяся по ходу американской истории и обнаруживающая бесчисленное множество граней.

В чем же общая идея «американской мечты»? Ее суть

проста: счастливый человек в счастливом мире, только

человек этот – американец со всеми присущими американскому национальному характеру чертами, и мир этот —Америка с характерными для нее особенностями исторического развития. Все остальное зависит от интерпретации

этих символов, тесно связанной и с пониманием особенностей американской истории, и с борьбой различных социальных идеалов.

75 Шестаков В. П. «Американская мечта» и моральный кризис.—США: Экономика, политика, идеология, 1979, № 2, с. 25.

76 Carpenter F. American Literature and the Dream. N. Y., 1955, p. 3.

Цит. по вышеупомянутой статье В. II. Шестакова, с. 25.

60

Поскольку понятие «американский мечты» никогда не

имело четко определенного круга значений, оно использо-

иадось для идентификации разнородных явлений. Более

того, порой через призму «мечты» (которая сама тракто-

иалась как выражение «божественного предначертания») рассматривалась вся американская история и даже

предыстория, если иметь в виду под последней период, непосредственно предшествовавший колонизации Америки.

I итоге американская утопия, как мы уже отмечали, часто

оказывалась «растворенной» в «американской мечте», а «американская мечта» выступала как синоним утопии

(если не формально – терминологически, то по существу).

Конечно, «американская мечта» тесным образом связала с утопией, поскольку включает в себя определенный

социальный идеал, представление о желаемом обществе.

По именно включает, а не сводится к нему и потому не

может рассматриваться как синоним утопии, как «тип

утопизма». Американская утопия и «американская мечта» – понятия разного объема: «мечта» как миф не полностью входит в утопию, утопия —лишь частично «покрывает» мечту, включающую такие ценности, ориентации и

установки, которые не имеют ничего общего с утопией.

Если бы существовала археология сознания, то, очевидно, можно было бы показать, что «строительным материалом»

для «американской мечты», которая начала складываться

еще в колониальный период и которая продолжает «достраиваться» и «перестраиваться» и по сей день, были цельные

«глыбы» и «обломки» многочисленных социальных утопий, как привезенных из Старого Света, так и рождавшихся на

американской земле. В свою очередь, «американская мечта»

как миф, не нуждающийся ни в каких доказательствах и

обоснованиях и существующей как факт сознания, служит

стимулом и основанием формирования социальных утопий, которые могут уже на логической, рациональной основе

доказывать и оправдывать те или иные постулаты «американской мечты», облекать их в конкретные, исторически

уместные образы и идеи, выступающие либо в качестве

эталона, либо в качестве непосредственной программы

действий.

Глава II

Становление и развитие

социально-утопической традиции в США

в XIX – первой половине XX в.

§ 1. Диалектика развития

американского социально-утопического сознания

С момента открытия Колумбом Америки она рисовалась

европейцам, а затем и самим американцам не просто благодатным краем, но исключительной страной, где может

быть достигнуто «мировое социальное спасение» 1 и осуществлена утопия2. Это представление, как показала последующая история, никогда не покидало американцев, и если

оно явно преувеличивало исключительность Америки и ее

возможности по части осуществления утопии, то в другом

отношении оно было ближе к истине: Америка действительно стала благодатной почвой для формирования утопического сознания, страной, где утопические взгляды оказывали заметное воздействие на социальную и политическую жизнь. Как писал в этой связи М. Харрингтон: «Америка... была исключительной капиталистической страной.

Ее утопические традиции были глубже, чем в любом европейском государстве, что привело к значительным сложностям при попытках изменить существующий строй» 3.

Причины такого явления коренятся в конкретных условиях социального бытия американского общества, в том, что принято называть «историческими судьбами нации» и

«национальным характером».

Если обратиться к периоду ранней колонизации Америки, то нетрудно заметить, что «лишние люди», покидавшие Европу, отправлялись в Новый Свет не просто в надежде жить «лучше», но зачастую движимые стремлением

«порвать с прошлым» и начать «новую жизнь» 4, осуще-

1 Fellman М. The Unbounded Frame. Westport а. о., 1973, p. IX.

2 Само открытие Америки воспринималось переживавшей период

Ренессанса Европой как давно ожидавшееся открытие земли

обетованной. См.: Lasky М. Utopia and Revolution. N. Y., 1976, p. 19, что служило своеобразной установкой на способ видения

этой страны – как «Изнутри», так и «извне».

3 Harrington М. Socialism. N. Y., 1972, р. 250.

4 Само собой разумеется, представления о «новой жизни» были

неодинаковыми у разных классов, что учитывали в своих «про-

62

г.твив свою мечту об идеальном обществе. И хотя эти надежды часто терпели полный крах, Америка все же давала

больше шансов на их осуществление, чем Европа XVII в.

Дело не только в том, что она таила в себе огромные

материальные ресурсы. Гораздо важнее было то, что в этой

стране, как неоднократно подчеркивали К. Маркс и

Ф. Энгельс, отсутствовали многие из ограничений, суще-

ствоваших в Европе в качестве наследия феодализма. А это

благоприятствовало реализации многих из тех идеалов, которые были неосуществимы в Старом Свете, что, конечно, создавало и преувеличенные представления о возможностях Америки. Покинув Европу, отягощенную сословными предрассудками и ограничениями, несущую на себе

тяжелый груз минувших веков, который, воплощаясь в

традициях культуры, одновременно и стимулировал движение вперед, и ограничивал его, экс-европеец оказывался

в «открытой», по его представлению, стране5, характерную

черту которой он видел в «отсутствии прошлого» как целое/гной, неделимой традиции, детерминирующей настоящее. Он мог, конечно, знать или смутно догадываться, что

его новая родина имеет свою историю, но это мало его интересовало, ибо эта история не влияла на его свободу и не

ограничивала его деятельности. Сознание «свободы от

прошлого» рождало представление о свободе от всяких

ограничений, о состоянии tabula rasa6, которое позволяет

кламациях и воззваниях» компании, занимавшиеся вербовкой

рабочей силы. Одних они пытались соблазнить тем, что «в Америке они смогут получить за свой труд „втрое больше, чем

в Англии или Уэльсе*4, других – тем, что в Америке они смогут

подыскать себе... богатых мужей... Те, кто колебался, получали

из Америки письма – среди них было немало подложных – от

первых поселенцев, убеждавших родных и знакомых упаковать

вещи и начать жизнь заново» (Фонер Ф. История рабочего движения в США. М., 1949, т. 1, с. 23, 24).

«...Целые поколения европейских рационалистов смотрели па

Америку как на страну, открытую для конструирования обществ, основанных на их всепроясняющих абстракциях» (Fell-

тап М. Op. cit., p. XI.)

6 Т. Джефферсон так и писал в письме Д. Картрайту 5 июня

1824 г.: «Наша революция началась на более благоприятной

основе. Она подарила нам альбом, на котором мы вольны были

сделать любую надпись. У нас не было возможности рыться

в устарелых документах, отыскивать королевские рукописи

на пергаменте или заняться исследованием законов и учреждений полуварварских предков. Мы обратились к тому, что было

дано природой, и нашли эти законы отпечатанными в своих

сердцах» (Американские просветители. М., 1969, т. 2, с. 141.

142).

63

произвольно выбирать из теперь уже «чужого» (т. е. европейского, как, впрочем, и всякого другого) прошлого, из

«чужой» истории все то, что «полезно», отбрасывая при

этом то, что «вредно» или «бесполезно»,– словом, рассматривать историческое наследие как материал, из которого

можно произвольно «лепить» едва ли не любую модель

общества7.

Нельзя сказать, что уклад жизни колониальной Америки – пуритански строгий и размеренный, хотя и более демократичный, чем в Европе,– давал широкий простор

воображению и способствовал социальным экспериментам.

Однако, во-первых, по мере того как колонии развивались и дело шло к революции, ослабевали узы теократии.

А во-вторых, параллельно процессу разрушения утопических иллюзий шел процесс их постоянного воспроизведения—как в сознании новых групп иммигрантов, так и в

сознании новых поколений американцев.

Особую роль в становлении и развитии американского

социально-утопического сознания играла в XIX в. «ситуация фронтира». Концепция фронтира фиксировала представление о том, что, отодвигая границу все дальше на Запад, там, на новых землях, можно заново попытать счастья

в осуществлении своего социального идеала, построить

свою утопию8. Для утопического сознания вообще чрезвы-

7 Так казалось не только самим американцам, но и европейским

наблюдателям, попадавшим в Америку. А. Токвиль видел особенности исторического развития Америки в том, что они с самого начала «высвободили, так сказать, принцип демократии от

всех других, с которыми он должен был бороться в среде старинных европейских обществ, и пересадили его в чистом виде

на берега Нового Света» (Токвиль А. де. О демократии в Америке. М., 1897, с. 9. Курсив мой.– Э. Б.).

8 Историк Гарольд Родс, подразделяя американские утопии па три

основные группы – «потусторонне-направленные» («upward»

utopia), «внутренне-направленные» («inward» utopia) и «внеш-

не-направленные» («outward» utopia), определяет последние как

образ идеального общества, «существующего в настоящее время не здесь, но где-то» (Rhodes Н. V. Utopia in American political perspective. Tucson, Arizona, 1967, p. 17). Чтобы попасть

в такую утопию, нет нужды перестраивать существующее общество – надо просто оставить его и перебраться в это утопическое «где-то» (Ibid., р. 18). «Так, для Джефферсона утопия

могла быть осуществлена путем переезда из портового города

(как воплощения индустриально-торгового «зла».– Э. 2>.) во

внутренние районы страны, где человек мог обратить свои таланты и приложить свою энергию к земле, воспользовавшись

преимуществом добродетельной и спокойной жизни» (Ibid., 64

•mГию важен символ «границы», рубежа, ибо утопизм в

самом общем смысле есть не что иное, как именно преодоление границы – пространственной или временной, т. е.

им ход за пределы освоенного, освященного законом, санкционированного обычаем, стабильного, одним словом,—«нарушение» и «разрушение» по отношению к статус кво.

Утопическое сознание рождается в ситуации, когда «граница» либо «поджимает» и ее преодоление становится непременным условием дальнейшего развития, либо постоянно, без особенного давления, отодвигается все дальше и тем

самым как бы не существует, рождая иллюзию не ограниченного никакими рамками пространства, в котором протекает деятельность человека.

Предложенная Тернером концепция фронтира выглядит весьма уязвимой, когда с ее помощью пытаются объяснить чуть ли не все особенности исторического развития Америки. Вместе с тем невозможно отрицать, что

наличие «свободных земель»0 и непрерывно продолжавшееся вплоть до последней трети XIX в. смещение фронтира, а следовательно, отсутствие жесткой границы на

Западе Соединенных Штатов, служили важными факторами формирования и воспроизводства утопического сознания в США.

Эти представления были во многом иллюзорными, они

явно преувеличивали степень свободы поселенцев на вновь

осваиваемых землях и их реальные возможности построить

жизнь «по утопии». Тем не менее «миф о фронтире», как

р. 19). Ту же самую схему достижения утопии, замечает Г. Родс, мы обнаруживаем в концепции Тернера. Согласно аргументации последнего, «существование американского фронтира открывало новые возможности перед людьми, испытывавшими

недовольство и депрессию, которые были уделом тех, кто жил

в более населенных районах страны. „Пока существуют свободные земли, до тех пор существует и возможность для обеспечения лучшей жизни“...» (Turner F. I. The Frontier in American History. N. Y., 1921, p. 32). Т. e., «внешне-направленная»

утопия является, согласно Тернеру, выходом из того положения, в котором пребывает сегодня человек... (Rhodes II. V. Op. cit., p. 19).

9 В сознании американца здесь происходила та же аберрация, которая определяла его представление об «отсутствии истории». Земли Америки, конечно, не были «свободными», они были

заняты индейцами, по в сознании «белого человека», покорявшего Америку, это было равносильно представлению об их незанятости.

3 Э. Я. Бгггалои 65

называет его Рэй Биллингтон10, оставался в течение деся*

тилетий существенным фактором формирования социально-утопического сознания в Америке. Этому в немалой

степени способствовал постоянный, усилившийся во второй половине XIX в. приток иммигрантов, которые, как

и их предшественники, отправлялись в Америку с верой

и надеждой на то, что им удастся порвать с прошлым и

построить – по свободе, а не по необходимости – новую

жизнь.

Социально-утопическое сознание рождалось в американском обществе не только из представления об отсутствии временных и пространственных границ, т. е. о существовании неограниченных возможностей, открывающихся

перед обитателями Нового Света. Оно рождалось также из

прямо противоположного представления об ограниченности

реальных перспектив, которую непосредственно ощущали, особенно в кризисных ситуациях, представители различных групп американского общества, прежде всего рабочего

класса, фермерства, национальных меньшинств, не интегрировавшиеся в общество иммигранты. Заняв критические

позиции в отношении существующих институтов и отношений, они конструировали утопические проекты иного —более свободного, более демократического и справедливого – общества.

Пафос социального критицизма, как мощный импульс

формирования социально-утопического сознания пронизывает всю историю Америки. Его первые проявления, как

и первые попытки сформулировать утопический идеал, относятся еще к колониальному периоду. В известном смысле сама американская революция 1776 г. была подготовлена социальным критицизмом и социально-утопическими

исканиями предшествующих лет. «Колонисты,—пишет

Р. Уокер,– начинали как британские подданные, у которых

были в общем те же самые поводы для политического недовольства (что и у англичан.—Э. Ј>.). Однако поскольку

эти жалобы продолжали оставаться неудовлетворенными, колонисты начали строить в своем воображении общество, 10 «На Западе, согласно мифу о фронтире, раскинулся Сад Земной, готовый принять вновь прибывающих, чтобы превратить их

в высшие существа. Там, где изобильность природы гасит

инстинкт конкуренции, люди живут в мире и довольстве, освобожденные от зависти и скаредности, неизбежных на Востоке, где сгрудился люд» (Billington R. A. The American Frontier.

Wash., 1058, p. 23).

66

Которое было ближе к идёалу, чем какое-либо из обществ, •уществовавших в Европе. Это видение общества, основанного на свободе, наличии обширных земельных угодий, и также возможности избежания институциональных отклонений, нашло свое выражение в очерках, декларациях

и конституциях. Хотя большинство революционеров 1776 г.

просто выступали против британского правления, в созиа-

нми некоторых из них уже вполне созрела идея модельного общества» и.

Особенно отчетливо наличие «границ» – экономических, политических, культурных – стало обнаруживаться

со второй половины XIX в.—в условиях; ускоренного победой Севера развития американского капитализма и развертывания присущих ему внутренних противоречий, которые

проявлялись в США с не меньшей остротой, чем в Европе.

11ожалуй, ни одна другая национальная форма капитализма не испытала на протяжении столь короткого отрезка истории таких острых и глубоких социальных кризисов, ие

порождала такой напряя^енности в отношениях между общественными классами и этническими группами, как американский капитализм. И если за двести лет своего существования Соединенные Штаты так никогда и не оказались

на грани революционной ситуации, то причиной тому было

не отсутствие массового недовольства и порождаемых им

взрывов протеста или стремления перестроить американское общество, а отсутствие политических условий революционного переворота. Но несостоявшиеся или «отложенные» революции (как и свершившиеся) часто дают новый

импульс развитию утопического сознания, хотя порождаемые им проекты далеко не всегда получают четкую артикуляцию (30-е и 60-е годы XX в.).

На протяжении всей своей истории американский капитализм периодически воспроизводил социально-утопическое сознание, порождавшееся одновременно ощущением силы и бессилия, границ и безграничности, отчаяния и

надежды. За время своего существования в качестве независимого государства Америка пережила по крайней

мере четыре фазы своеобразного утопического «ревайве-

ла», три из которых приходились на периоды более или

менее глубокой дисфункции традиционных социально-по11 The Reform Spirit in America. A Documentation of the Pattern of Reform in the American Republic. Ed. with introd. by Robert H. Walker. N. Y., 1976, p. 503.

67 3*

литических механизмов и интенсивного поиска новых институциональных структур и ценностей.

Первая из этих фаз —20—40-е годы XIX в., вошедшие

в историю GIIIA как период обострения социальных противоречий и первого крупного экономического кризиса.

В тот период на повестке дня стоял вопрос не о ломке старых структур и замене их новыми, а прежде всего о том, чтобы придать национальным политическим, экономическим и культурным институтам, которые еще находились

в стадии становления, такое направление и содержание, которое отвечало бы принципам «равенства, свободы и

стремления к счастью». Это был период романтических

увлечений, надежд и поисков, который, по общему мнению историков, стал «золотым веком» американской утопии. Именно в эти годы оформились или, гго крайней мере, наметились в общих контурах те социально-утопические

идеалы, которые распространялись, развивались и артикулировались (претерпевая при этом соответствующую эволюцию) на протяжении всего XIX, а отчасти и первой половины XX в. В 20—40-е годы достигает расцвета американский романтизм и оформляется – усилиями Ф. Купера, Г. Мелвилла, Г. Торо, II. Готорна и других выдающихся

писателей —национальная романтическая утопия. Одновременно происходит знакомство американцев с европейскими утопическо-социалистическими доктринами (Оуэн, Фурье, Сен-Симои, Кабе) 12 и появляются первые ростки

собственно американских социалистических утопий (Томас

Скидмор и др.)* Наконец, именно эти годы стали периодом

наибольшей за всю историю XIX в. вовлеченности американцев в эксперименты с утопическими коммунами. Дальнейшее развитие получают социально-утопические идеалы, сформировавшиеся в русле джефферсоновской традиции и составившие основу так называемых (о чем речь в

дальнейшем) «утопий фермерской Америки».