Текст книги "Социальная утопия и утопическое сознание в США"

Автор книги: Э. Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Роль утопии в формировании идеала предопределялась

по крайней мере двумя обстоятельствами. Во-первых, его

конструирование требовало раскованного воображения, а утопия всегда была тем «пограничным» между наукой и

искусством царством, где воображение чувствовало себя

легко и свободно. Во-вторых, утопическая форма оказывалась наиболее адекватной представлению об идеале как

недосягаемом совершенстве, высшем пределе, абсолюте, «максимуме» – представлению, получившему глубокую

разработку в немецкой классической философии (особенно

у Канта) и господствовавшему в западной культуре вплоть

до середины XIX в., до возникновения марксизма.

51 Хотя понятие идеала менялось по ходу истории (эти изменения прослеживаются, в частности, в книге: Лосев А. Ф., Шестаков В. П. История эстетических категорий. М., 1965, с. 294—325), он в принципе может быть определен как совершенный образ

объекта, составляющий цель деятельности субъекта.

42

Кант, конечно, понимал, что идеал призван направлять

практическую деятельность людей, стремящихся к максимально полному его осуществлению. Но именно это обстоя тельство, по логике рассуждений немецкого философа, и

требует максимального дистанцирования идеала: чем он

ныше, чем недоступнее, тем более высокого уровня могут

достичь общество и человек, сознательно строящие свою

деятельность в соответствии с этим идеалом. «Платоновская ‘республика,– пишет Кант в «Критике чистого разума»,—вошла в пословицу как якобы разительный пример

несбыточного совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя. Брукер считает смешным утверждение

философа, что государь не может управлять хорошо, если

он не причастен идеям. Между тем было бы гораздо лучше

проследить эту мысль внимательнее и осветить ее новыми

исследованиями (там, где великий философ оставил нас

без своих указаний), а не отмахнуться от нее как от бесполезной под жалким и вредным предлогом того, что она

неосуществима... Хотя этого совершенного строя никогда

не будет, тем не менее следует считать правильной идею, которая выставляет этот maximum в качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать законосообразное общественное устройство к возможно большему

совершенству. В самом деле,—разъясняет далее Кант,—какова та высшая ступень, на которой человечество вынуж дено будет остановиться, и, следовательно, как велика та

пропасть, которая необходимо должна остаться между идеей и ее осуществлением,– этого никто не должен и не может определить, так как здесь все зависит от свободы, которая может перешагнуть через всякую данную границу» 55г

По Канту, получается, что чем более практически неосуществимым оказывается идеал, тем в итоге выше реальный уровень его практического эффекта. Отсюда следует, что и утопии должен быть присущ парадоксальный характер: она обнаруживает свою практическую ценность и

служит социальному прогрессу тем в большей мере, чем

ближе формулируемый ею идеал к «максимуму». Этот

красивый парадокс оказывается действительным лишь в

той мере, в какой действителен кантовский категорический

императив, в соответствии с которым немецкий философ и

трактует идеал. Иными словами, Кант был прав в своих

Кант И. Соч. М., 1964, т. 3, с. 351, 352.

43

рассуждениях постольку, поскольку люди действительно

могли стремиться к осуществлению заведомо неосуществимого, побуждаемые к этому исключительно чувством долга.

Такой подход сам по себе был воплощением утопического

принципа, поскольку вырастал из представления не о действительном, а о должном поведении субъекта исторического процесса. Это был рыцарский кодекс, чуждый массе.

Между тем условия буржуазного общества, открывавшего

эру массовой политики, требовали разработки новой, реалистической концепции идеала. За решение этой задачи

взялся К. Маркс.

Марксистская интерпретация общественной истории

диктовала иной подход к идеалу. Последний оставался и совершенным образом, и целью, но он выводился из объективных тенденций общественного развития, фиксируемых

наукой. А это значит, что идеал становился осуществимым.

Но при этом он переставал быть «последним пределом» и

оказывался подвластным законам диалектики, т. е. представал как развивающийся образ, наполняющийся новым

содержанием по мере своего практического осуществления.

Материалистическая интерпретация истории опиралась

на осознание того действительного факта, что только массовые действия могут привести к осуществлению социального идеала и что только представление об осуществимости идеала, а не категорический императив способно побудить массы к систематическим действиям, направленным

на его реализацию. Указывая путь, на котором человечество должно искать социальный идеал, способный придать

смысл его существованию и при этом не остаться звездой

в небе, а воплотиться более или менее полно в жизнь, марксизм тем самым лишал утопию прежней роли в формировании социального идеала. Однако поскольку утопия продолжала существовать, то за ней продолжала сохраняться

и нормативная функция, тем более что ее нацеленность на

выработку социального идеала предполагала наличие в

утопии внутреннего стремления к постижению социальной

истины, т. е. фиксировала ее познавательную функцию.

Действительно, при всем том, что в конкретно-историческом плане она дает иллюзорную картину мира, утопия

выступает как одна из форм познания социальной реальности, ибо то, что неистинно в пределах данного конкретноисторического контекста, может оказаться истинным как

«момент» диалектического процесса познания. Как заметил однажды ф. Энгельс, «ложное в формалыю-экоцомяче-

44

г ком плане может быть истиной во всемирно-историческом

гм меле» 53.

Сама «неистинность» утопий исторически относитель-

I ш: I гроекты, не соответствующие объективным тенденциям

ошцественного развития на данном этапе, могут оказаться

пдокватными историческим условиям в рамках более широком перспективы. Выступая как проявление «неистинного»

питания, утопия фиксирует в специфической форме как

противоречивость самого социального развития, породившего данную утопию, так и реальность факта его идеального, интеллектуального освоения. Напомним в этой связи, что в европейской философии нового времени уже Гегелем

ьыла заложена традиция отказа от вульгарно-метафизического противопоставления заблуждения истине 5 Утопия —«искаженное», «перевернутое» отражение социальной

реальности. Но в полифоническом «сознании эпохи» утопия

всегда оказывалась исторически необходимым элементом и

условием: она помогала «высветить» истину. И сегодня*

когда наука завладела многими ключевыми высотами в

области культуры, утопия сохраняет за собой социально-

познавательную функцию. С развитием науки вненаучные

формы идеального освоения окружающего мира не теряют

полностью своей практической ценности: «сложные взаимоотношения теоретического и практического сознания

порождают различные промежуточные формы постижения

социальной действительности, где элементы теоретического

модхода могут сочетаться с утверждением некоторых ценностных установок. Задача состоит, очевидно, не в том, чтобы как-то стремиться элиминировать эти формы из современного социального познания, а в том, чтобы иметь по

отношению к ним четкую рефлексивную позицию, позволяющую отличать элементы научности от элементов мифотворчества, утопий и т. п.» 55

Г)3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 184.

г’4 Поскольку «заблуждение есть нечто положительное, как мнение, касающееся того, что не есть само по себе сущее мнение, знающее и отстаивающее себя» (Гегель. Соч. М., 1937, т. 5, с. 517), т. е. поскольку заблуждение очерчивает границы положительного знания, постольку оно органически интегрировано

(в снятом виде) в истину.

55 Швырев В. С. К проблеме специфики социального познания.—Вопросы философии, 1972, № 3, с. 127. Занять по отношению

к утопии «четкую рефлексивную позицию», конечно, не всегда

просто, особенно когда теоретические элементы в системе знания сознательно замещаются ценностными или когда утопиче-

едше построения возводятся в ратгг официальной идеологии, .45

Познавательная ценность утопии не ограничивается

только тем, что она высвечивает какие-то стороны реального исторического процесса. Утопия содержит также определенную информацию относительно самого субъекта деятельности, выражающего в утопическом идеале представления об альтернативном мире. Особую ценность этот идеал

(выступающий часто в «зашифрованном» виде) представляет для социолога и историка, которые, рассматривая его

в социально-историческом контексте, могут получить дополнительную информацию о ценностных ориентациях интересующего их субъекта, уровне развития его классового

сознания, отношении к официальной культуре и о ряде

других параметров его сознания (в свою очередь, проливающих свет на сознание современной ему эпохи).

Роль утопии в познании социальных явлений определяется еще и тем, что на протяжении всей истории своего

существования она выступала как специфическая, ценностно ориентированная форма социального прогноза. Где бы

утопист ни помещал конструируемое им общество – в

прошлом, настоящем или будущем58, оно в любом случае

представляло собой попытку заглянуть именно в будущее

(сознавал это сам утопист или нет).

Это, разумеется, еще не дает основания для отождествления утопии и прогноза. Непосредственная цель прогноза – выявить круг реальных возможностей развития системы (в данном случае – общества) на той или иной ее

стадии и определить вероятность каждой из этих возможностей. При этом чем в большей мере учитывает прогноз

объективные тенденции развития системы и чем больше

«очищен» он от субъективизма, тем более достоверным

может он оказаться.

Утопия, напротив, рисует образ не возможного и вероятного, а желаемого – и в этом смысле идеального – обще-

Но иная позицйя лишает субъекта исторического процесса необходимой социальной зоркости и снижает его творческий потенциал.

56 Одни переносили свою воображаемую страну в иные временные координаты (как, например, Беллами, нарисовавший «Бостон 2000-го года»), другие, как скажем, Мор или Кампанелла, помещали ее в иных пространственных координатах. (Кстати

сказать, на этом различии основаны попытки некоторых современных исследователей провести грань между «утопией» как

конструкцией, не имеющей определенной пространственной

локализации, и «ухронией», не соотнесенной с определенными

временными координатами.)

46

г гпа. Желаемый порядок вещей может совпасть с возможным или даже наиболее вероятным в данных исторических

условиях – тогда утопия выступает как прогноз. Но необходимость такого совпадения не заложена в самой утопии.

Подь утопист творит не как ученый, а как «свободный»

художник, который если и приоткрывает завесу, отделяющую будущее от настоящего, то исключительно в силу

интуиции.

В современной теоретической социологии и политической науке утвердилась точка зрения, что рождающиеся в

общественном сознании образы будущего вовсе не нейтральны по отношению к реально формирующемуся будущему, тем более когда эти образы сознательно кладутся в

основу программы практического действия. Опережающее

отражение социальной истории оказывается, таким образом, конструктивной социально-исторической силой. Как

отмечает, в частности, А. Бауер, «решающий момент прогнозирования состоит в активном обратном воздействии на

общественную практику. Решающую функцию общественных прогнозов следует рассматривать в их функции обратной связи» 57.

Конечно, не все мыслимые образы альтернативного мира в равной мере практически осуществимы (а значит, и

эффективны в своем обратном воздействии). Наиболее радикальное и устойчивое воздействие на общественную историю оказывают те образы, для реализации которых созрели объективные условия. И все же утопические образы, даже тогда, когда их искусственный характер был очевиден, в определенных условиях оказывались весьма активной и действенной социально-конструктивной силой. Это

связано прежде всего с тем, что история делается не абстрактным субъектом, априорно познавшим законы истории, а реальными людьми с их надеждами, иллюзиями, заблуждениями и волей, с их стремлением сделать мир лучше, с их верой, что это стремление может быть осуществлено.

В той мере, в какой историческая необходимость не существует как априорно заданная, а творится в процессе столкновения различных тенденций, а субъект истории свободен

в своем социальном выборе,– в той мере, по-видимому, уже сам акт выбора исторической альтернативы и превращения ее в цель практической деятельности (носит ли эта

г>7 Бауер А. Актуальные проблемы научного управления социальными процессами.– В кн.: Исторический материализм как теория социального познания и деятельности. М., 1972, с. 147.

47

альтернатива научно обоснобанный йлй у^опическйй характер) определяет направление изменения общества.

Конечно, утопическая природа альтернативы, ставшей

программой действий, рано или поздно дает о себе знать: утопический проект, по всей вероятности, не получит

полного и окончательного воплощения* Но и тогда он может наложить заметную печать на ход социально-исторического процесса. Может, например, произойти частичная

реализация утопического проекта или его временное осуществление, конечным итогом которых окажется, как это

уже не раз случалось, либо реставрация «старого порядка», либо возникновение некой промежуточной структуры.

Наконец, попытки осуществления утопических требований

и программ могут привести к результатам, которых не ожидали ни массы, ни их лидеры. Так, например, произошло

с утопическими движениями в Европе XVI—XVII вв., которые способствовали возникновению не справедливого

общественного строя, как на то рассчитывали их участники, а становлению капитализма.

Есть два основных пути воздействия утопии на социально-исторический процесс. Это, во-первых, прямой

путь, когда утопия выступает в качестве программы действий больших и малых групп. По этому пути в Америке

шли Оуэн, Кабе и их последователи, а также фурьеристы, пытавшиеся перестроить общество в соответствии со своими

утопическими планами. Другой путь – косвенный, когда

образы утопии выступают в качестве источника идей или

вдохновения и при этом оказывают порою на сознание

субъекта большее воздействие, чем реальные факты истории. Как справедливо заметил в «Истории утопий»

JI. Мэмфорд, «икарийцы, которые жили лишь в сознании

Этьена Кабе, или фрейландцы, обитавшие лишь в воображении маленького сухого австрийского экономиста (имеется ввиду Теодор Герцка.– Э. Б .), оказали большее влияние на жизнь наших современников, чем этруски, принадлежавшие к миру, который мы называем реальным, тогда

как фрейландцы и икарийцы обитали в Нигде» 58.

Особенно ощутимо воздействие утопических образов и

идей на некоторых философов, писателей, общественных

и политических деятелей, выступавших в качестве авторов программных социальных проектов и политических

документов. Классический пример такого воздействия, на

58 Mum,ford L. Op. cit., p. 24.

48

который ссьшаю’гся ёДйа Ли нё всё йС’Горикй утопий

пли>шме «Океании» Дж. Гаррингтона на формирование

и.плидов некоторых американских «отцов-основателей», получивших отражение в основополагающих документах

американской революции59. Очевидно, что выполнить при-

•ущие ей функции60 социальная утопия способна лишь при

наличии определенной структуры. Речь идет не о структуре утопического произведения (которая может стать

предметом специального социологического или литературоведческого анализа) 61, а о структуре утопического об-

раиа, в основе которого лежит социальный идеал. Кант, как мы уже видели, рассматривает утопический идеал как

предел, который должен задать генеральное направление

историческому движению социума. Но идеал всегда выражает определенный предел, поскольку предполагает дистанцию между данным и желаемым состоянием общества. В этом смысле социальная утопия тоже всегда есть

ш.гражение произвольно положенного предела.

Однако предел, фиксируемый утопией, может обладать

разной степенью трансцендированности, т. е. находиться

па разном отдалении от существующего общества. При

;>том в зависимости от исторической ситуации он может то

приближаться к «переднему краю» наличного общества

(«утопия-минимум»), то удаляться от него на максимально возможную в данных условиях дистанцию («утопия-

максимум») .

И. Кант требовал, чтобы утопический предел был отод-

нинут на максимально возможную дистанцию, что придало

бы идеалу характер абсолюта, а в конечном счете позволило

бы, по мнению немецкого мыслителя, как можно дальше

продвинуть «передний край» существующего общества и

59 «Всякий, кто изучал сочинения Гаррингтона,– писал американский историк Р. Смит,– был поражен сходством между политическими идеями, которые содержались в этом сочинении, и

теми идеями, которые были успешно претворены в Америке.

Снова и снова возникает соблазн поставить вместо Океания —Америка...» (Цит. по: Doig I. Utopian America. Rochell Park, 1976, p. 139).

c0 Критическая, нормативная, познавательная и конструктивные

функции не исчерпывают всего функционального богатства социальной утопии, однако именно они определяют ее роль в

обществе, хотя на отдельных этапах социального развития та

или иная из этих тесно связанных между собой функций может

получать приоритет и выступать на передний план.

61 См., напр.: Frye N. Varieties of Literary Utopias.– In: Utopias and Utopian Thought. Boston, 1966.

49

тем самым максимально приблизиться к заданному социальному идеалу, остающемуся недостижимым. Так рассуждал не только Кант. Этой установкой интуитивно руководствовались многие утописты (включая создателей

народных утопий) – Платон, Мор, Кампанелла, Кабе, Фурье, Беллами, Моррис и другие, мечтавшие о «золотом

веке», «счастливой земле», «земном рае» и т. п .62

Может быть, именно в силу неизбывности стремления

человека к максимальному пределу и веры в то, что предел-максимум несет с собой добро, среди исследователей

утопии утверждалось представление, что утопия как таковая выражает максимально предельный (и именно поэтому неосуществимый в целом) идеал и этот максимум

имманентен любой утопии и потому может рассматриваться как ее устойчивый критерий.

В самом деле, утопические общества, рисуемые Платоном, Мором или Моррисом, статичны: в них нет никакого движения, никакого развития, поскольку максимальный характер предела не оставляет пространства ни для

продвижения вперед, ни для исторического «маневра». В

лучшем случае они способны, как абсолютный дух Гегеля, развертываться в пространстве. В некоторых проектах

статичность подчеркивается даже конструктивно: утопический город (государство) построен в соответствии с канонами симметрии, которая по своей внутренней логике

есть отрицание движения.

Эти общества «очищены» от всяких противоречий не

в силу существования совершенного механизма их своевременного и адекватного разрешения, а в силу своей

изначальной непротиворечивости. В них просто отсутст-

62 Как писал Н. И. Конрад, «в каких бы образах мысль об этом

пределе (утопическом пределе-максимуме.– Э. Б.) ни выступала, она никогда не покидала человечество и вдохновляла его

на борьбу с тем, что препятствует достижению идеального, достойного человека состояния общества. Об этом с великой яркостью и силой сказал русский писатель Достоевский: „Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за

которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для

готорой умирали и убивались пророки, без которой народы

не хотят жить и не могут даже умирать11». (Конрад //. И.

О смысле истории.– В кн.: Восток—Запад. М., 1966, с. 512). Эту

мысль повторяет А. И. Клибанов, говоря об идее «идеального

общественного строя», который осуществляет «оптимальные условия жизнедеятельности всех и каждого» (См.: Клибанов А. И.

Народная социальная утопия в России. М., 1*977, с. 4).

50

иуют условия для столкновения интересов, ибо заранее

предусмотрены все необходимые средства их обеспечения.

Иными словами, это запрограммированное и потому строго регламентированное общество, где все заранее обдумано, вычислено, предусмотрено, предписано, расписано, а

и конечном счете все заранее решено.

Такого рода утопическое общество оказывается (при

ни ммательном рассмотрении) полностью исчерпавшим

спой творческий потенциал, достигшим сияющих высот, к которым оно стремилось на протяжении всего своего исторического пути, и лицезреющим в немом восторге собственное совершенство, которое обнаруживает, к величайшему изумлению утописта, антигуманный характер.

Размышляли ли творцы утопий, воплощавших идеал-

максимум, к чему может привести практическая реализация (или уже одна ее попытка) их проектов? Понимали

ли великие умы прошлого то, что сегодня ясно среднему

интеллектуалу, умудренному опытом истории XX в.? Некоторые утописты, как, например, Кабе, искренне верили

в то, что придуманные ими проекты могут быть полностью

осуществлены и что это принесет счастье человечеству.

Для других, в том числе, конечно, и для Канта, сознательная максимализация утопического предела была связана

с четким представлением об утопии как исключительном

царстве духа: если она когда-то и окажется прототипом

реального общества, то только в некоторых —и при том

лишь частично реализованных – чертах, тогда как общая

картина практического мира будет, конечно иной, лишь

приближенной к идеалу. Утопия служила эталоном, предназначенным для того, чтобы сверять с ним практически

ориентированные проекты, или для демонстрации несовершенства существующего общества и указания тех направлений, в которых надлеяшт действовать, чтобы сделать

его более совершенным, а человека – более счастливымвз.

Нужны были радикальные изменения в общественной

жизни, чтобы возникла массовая потребность разрушить

«стену» между сферами идеального и материального, тео63 Как всегда, были исключения (т. е. попытки осуществить утопию на практике), основанные на вере в могущество человеческой воли или санкционированпость утопических прозрений

божественной силой. Такие попытки предпринимались прежде

всего в ходе массовых движений протеста и крестьянских войн, а их непосредственными инициаторами были зачастую люди, лишенные реальной политической власти.

ретического и практического, и были предприняты попытки осуществить провозглашенные социальные идеалы.

Исторически эти изменения были связаны с утверждением

капитализма, рождавшего в своих недрах силы, готовые

«штурмовать небо». В том случае, когда ориентация на

радикальное преобразование материального мира сочеталась с новым подходом к самому идеалу, как это имело место в марксизме, такая ориентация могла быть плодотворной и открывала новые перспективы социально-исторического развития. Когда же стремление к реализации

общественного идеала не сопровождалось радикальным

пересмотром способа его полагания и осуществления, открывался прямой путь к попыткам осуществления уто-

пий-максимум, которые, обнаруживая амбивалентность

утопических проектов, рождали иллюзорное представление о крахе утопии как таковой, о ее «коварстве» или «перерождении».

К. Маркс по-новому поставил вопрос о природе социального идеала, о способе его полагания: идеал должен

быть не произвольно сконструирован, не положен спекулятивно-умозрительно, а выведен из практики, из реальных отношений. Маркс по-новому поставил также вопрос

об отношении субъекта исторического процесса к этому

идеалу: действовать «по идеалу» надлежит лишь в той

мере, в какой он отражает и выражает реальные исторические тенденции.

В каждую историческую эпоху в общественном сознании существует целый спектр образов альтернативного

мира, воплощенных в различных формах и отдаленных от

максимума на большее или меньшее расстояние, которые

отвечают всем признакам утопии. Демаксимализация идеала, конечно, не проходит бесследно для структуры и содержания утопического образа. Чем более утрачивает он

свой блеск и размах, чем более утопический предел приближается к границам существующего общества, тем утопия становится более осуществимой и тем более приближается она к реформаторскому проекту64. Но означает ли

это разрушение утопии? Если социальный проект вопло-

64 В обширной антологии «Реформаторский дух в Америке», включающей многочисленные «образцы реформаторских документов», американский историк Роберт Уокер совершенно справедливо отводит целый раздел «создателям моделей», как называет

ои утопистов. См.: Walker R. The Reform Spirit in America, N, Y„

1976,

щнот произвольно положенный образ альтернативного мири, отличного от мира существующего (пусть даже от одного до другого – рукой подать, и пусть утопический идеал

иудет «приземлен»); если этот проект выполняет функции, присущие утопии; если, наконец, он выступает как цель

деятельности той или иной общественной группы или даже общества в целом, то перед нами не что иное, как социальная утопия, которая заслуживает такого же внимательного исследования, как утопия-максимум.

Степень трансцендированности утопического идеала

но многом определяется историческими условиями общественного развития. Утопия-максимум рождается, как

правило, в условиях господства исторического оптимизма

и идеи общественного прогресса. Когда же оптимизм и вера данного класса (или общества) в прогресс уступают

место скепсису и пессимизму, появляются более скромные

к вместе с тем более насущные задачи и цели, которые вытесняют предел-максимум. Утопический идеал деградирует, символизируя тем самым деградацию породившей

ого цивилизации, но утопия как таковая остается. Таким

образом, исследование социальной утопии и утопического

сознания (в пределах конкретной цивилизации или национальной традиции или даже в широком историческом

плане) должно основываться на изучении всего спектра

существующих социально-утопических идеалов, поскольку они выступают как реальный факт общественного сознания – признаем мы это или нет – и оказывают воздействие на социально-утопическую практику.

§ 3. Утопия и миф

Как показал К. Маркс, в процессе общественного движения превращенные формы сознания взаимодействуют, «накладываются» друг на друга и в известных пределах

«замещают» друг друга. Именно поэтому исследователи, рассматривающие ту или иную из этих форм, так часто

оказывались перед необходимостью ставить (и решать так

или иначе) вопрос о соотношении превращенных форм

сознания, в первую очередь о соотношении идеологии, утопии и мифа65.

65 Взаимопереплетение превращенных форм сознания объясняет

неоправданное смешение и отождествление таких понятий, как

утопия и миф, которые часто используются просто как мета-

53

Одним из первых, кто поставил (под давлением прямого политического интереса) и попытался теоретически

сформулировать вопрос о соотношении утопии и мифа, был Жорж Сорель. Его концепция получила широкое распространение в западной немарксистской литературе и

наряду с концепцией Карла Мангейма, исследовавшего

вопрос о соотношении идеологии и утопии, образовала ту

теоретическую основу, на которую и по сей день опираются многие буржуазные философы и социологи, исследующие превращенные формы сознания.

Будучи прежде всего политиком, Сорель рассматривает

миф не как сформировавшийся в определенных исторических условиях род литературы и не как внеисторичесшш

литературный жанр, а как форму (в том смысле, в каком

мы говорим о форме применительно к утопии) сознания, форму идеального освоения социальной реальности. Поэтому он часто говорит не просто о мифе, а о «социальном

мифе» 66.

Социальный миф – фикция, которая выражает какие-

то представления о социальной реальности, объединенные

некоей общей идеей, и которая может получать концептуальное оформление. И при этом совершенно неважно, реализуются мифоструктуры (как продукты мифосозна-

ния) на практике или нет, ибо дело не в собственно мифических структурах, а в том воздействии, которое они производят на массу,– таковы исходные постулаты Сореля.

Классическим примером социального мифа Сорель

считает «идею всеобщей забастовки»: «...всеобщая забастовка есть именно та мифологическая концепция, в которой заключается здесь социализм; совокупность образов, способных вызвать именно те чувства, которые соответствуют различным проявлениям социалистической борьбы против современного общества... мы интуитивно полу-

форы, как отрицательно-оценочные понятия. Несостоятельную

с точки зрения критика концепцию могут назвать «утопией», а

могут и «мифом», хотя ни к мифу, ни к утопии она может не

иметь никакого отношения.

66 Хотя сам Сорель и не предпринял анализа мифологического сознания, он продемонстрировал, насколько необходимо разграничивать миф как литературный жанр и миф как форму сознания. Вырастая на базе общего подхода к социальной реальности и потому обладая некоторыми общими чертами, они в то же

время отличаются друг от друга, как различаются утопия —литературный жанр и утопия – форма сознаиия, 44

чаем такое полное представление о социализме, которого

мы не получили бы благодаря одним рассуждениям» 67.

Как теоретик и практик анархо-синдикализма, движимый стремлением отыскать эффективное средство революционной мобилизации масс, Сорель противопоставляет

миф – это непосредственное, нерефлектированное и потому внутренне нерасчленимое выражение массами их глубинных влечений и интересов – утопии, которая, по мнению Сореля, принципиально отличается от мифа. «Утопия,– пишет он в письме к Даниэлю Галеви,– продукт

интеллектуального труда, она является делом теоретиков, которые путем наблюдения и обсуждения фактов пытаются создать образец, с которым можно было бы сравнивать

существующие общества и оценивать хорошие и дурные

стороны последних; это совокупность вымышленных учреждений, которые, однако, представляют достаточную

аналогию с существующими для того, чтобы юристы могли о них рассуждать... О мифе,– продолжает Сорель,—нельзя спорить, потому что в сущности он составляет одно

[целое.– Э. Б.] с убеждениями социальной группы, является выражением этих убеждений на языке движения

и вследствие этого его нельзя разложить на части и рассматривать в плоскости исторических описаний. Утопия

же, наоборот, может подлежать обсуждению, как всякая

социальная конструкция... ее можно опровергать, показывая, как та экономическая организация, на которой она

покоится, несовместима с нуждами современного производства» 68.

Нельзя, конечно, сказать, что Ж. Сорель целиком неправ в своих оценках роли мифа, в определении его характеристик и в сравнительном анализе утопии и мифа. У