Текст книги "Социальная утопия и утопическое сознание в США"

Автор книги: Э. Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

функционирующей утопии – это мир, в котором человеку

нет места. Поскольку речь идет о социальной утопии, то

такой вывод выглядит весьма настораживающим. Но, как

мы увидим дальше, именно этот парадокс, хотя и не всегда

четко артикулируемый (и, быть может, даже не всегда

вполне сознаваемый «новыми утопистами»), лежит в основе некоторых вариантов современной американской технократической утопии. Этот же парадокс, но постигнутый

уже на уровне эстетической интуиции, выступает в качестве побудительного мотива создания некоторых негативных

утопий.

Как и прежде, формирование утопического сознания и

конструирование утопических идеалов происходит в сфере

художественной литературы. За послевоенные годы в Америке опубликованы десятки произведений, либо полностью

выдержанных в утопическом жанре, либо содержащих

«встроенные» утопические фрагменты и выражающих более или менее четко артикулированные утопические идеалы. Среди них сочинения К. Воннегута, Дж. Сэлинджера, Р. Брэдбери, А. Азимова.

И все же в целом в формировании утопического идеала

современная художественная литература играет более

скромную роль, чем наука, футурология или социальная

теория, а число «чистых» беллетристических утопий в общем потоке литературы сравнительно невелико25. Воз25 Осознание этого положения приводит некоторых литературоведов—американистов к выводу о суженном характере нынешней

американской утопии. Как утверждает, в частности, Э. В. Осипова, «утопия в чистом виде, как ее определил Д. Рисмен,—„ра-

212

можно, что это временное явление, но за ним стоят определенные тенденции, характерные для духовной жизни

американского общества второй половины XX в.

Изменение социальных функций науки, распространение научно-популярной литературы, возникновение футурологии, оказывающей все большее влияние на массовое

сознание, привели к тому, что они приняли на себя некоторые функции, в прежние времена принадлежавшие художественной литературе утопического характера. Этому

способствовало и развитие средств массовой коммуникации, в первую очередь телевидения, печати, кино, которые

помогают довести (в популярной форме) новейшие достижения науки до массового читателя и зрителя. Приобщение последних к науке принимает сегодня и более непосредственный характер, поскольку через высшую школу

теперь проходит неизмеримо большее число людей, нежели

в XIX в. В этих условиях не только классический утопический роман, но и вся следующая традиционным канонам

утопическая беллетристика выглядят несколько устаревшими и наивными, неспособными вызвать тот энтузиазм

и то доверие, которые рождали романы-утопии XIX в.

циональная вера не в существующую реальность, но в реальность возможную...4* не характерна для современной американской литературы, где скорее можно найти образцы антиутопии

(К. Воннегут, Р. Брэдбери). Но утопия этическая (или система

нравственных принципов), имеющая долгую историю в литературе США, продолжает жить и поныне» (Осипова Э. В. Истоки этической утопии в послевоенной американской литературе.– В кн.: Проблема традиции в американской литературе. М., 1980, с. 69). Автор ссылается на «этическую утопию Р. Эмерсона и Г. Торо, черты которой (доверие к себе, добровольная бедность, близость к природе, любовь, дружба) возродились в творчестве Т. Уайлдера, Т. Капоте, Дж. Сэлинджера, С. Беллоу, Дж. Чивера, Р. Брэдбери, К. Воннегута, Дж. Гарднера, К. Кизи, драматургов Дж. Лоуренса и Р. Ли» (Там же). «Утопия в чистом виде» действительно «не характерна» для послевоенной

литературы США, но она все же существует. Еще важнее отметить, что те литературные традиции, на которые ссылается

Э. В. Осипова, далеко выходят за пределы «этической утопии».

И у Торо, и у Эмерсона, и у просветителей !мы находим утопические идеалы, касающиеся не только нравственного поведения

индивида, но и структуры социального целого, организации жизни «совершенного общества». Равным образом, в творчестве перечисленных писателей нашего времени мы обнаруживаем

стремление сформулировать не только этическо-утопический

идеал, но и выразить более общее представление о мире, в котором они хотели бы жить или который они считают достойным

человека.

213

По-прежнему в число сфер формирования утопического

сознания и конструирования утопических идеалов входят

искусство и архитектура. Роль художника как «агента»

этого типа сознания, сегодня весьма велика, особенно

в кинематографе и телевидении, в архитектуре. Потребность решения непосредственно архитектурных задач не

раз служила для творчески мыслящих американских архитекторов послевоенного времени стимулом к разработке

утопического идеала, имеющего прямое отношение к облику человека и среде его обитания, характеру общественных

отношений. Яркое тому подтверждение – творчество Бук-

минстера Фуллера, рассматривающего архитектуру как

один из способов осуществления идеала свободного общества 26.

Особого внимания при рассмотрении сфер формирования утопического сознания заслуживают социология и политическая наука. Именно в рамках социально-политических и социологических теорий, концепций, программ

происходило в последние два десятилетия наиболее интенсивное формирование социально-утопического идеала

в США.

Пожалуй, первым, кто обнаружил и описал симптомы

«утопизации» американской социологии, был западногерманский социолог Р. Дарендорф. В 1959 г. он опубликовал в «Америкэн джорнал ов сосиолоджи» статью «От

утопии: к переориентации социологического анализа»

(неоднократно переиздававшуюся с тех пор в США), в которой на конкретных примерах показал, что в послевоен26 «Подобно Макинтайру и шейкерам, он полагает,– пишет о

Б. Фуллере Р. Уокер,– что человек демократического склада

нуждается в простой, функциональной, возвышенной среде...

Подобно Томасу, он полагает, что эффективное, недорогое, рассчитанное на одну семью жилище – это основа экономического

равенства... Подобно Олмстеду, он полагает, что планирование, целью которого является человек, должно осуществляться таким образом, чтобы природа выступала в качестве модели, а не

предметом грабежа. Подобно Беллами, он полагает, что не конкуренция, а сотрудничество является необходимым условием

идеального социального порядка. Подобно Стрейту, он считает

важным видеть в «целом мире единый город», а значит, и рассматривать городское планирование как мировое планирование.

Подобно авторам научно-фантастических произведений, он считает, что сегодняшняя фантазия – это завтрашняя реальность

и настаивает на использовании опыта, накопленного в космических путешествиях, для решения проблем окружающей среды

здесь, на земле» (The Reform Spirit in America. Ed. by R. H. Walker. N.Y., 1976, p. 606).

214

ной американской социологии (прежде всего в рамках

структурно-функциональной школы) получил широкое

распространение тип сознания, присущий классической

социальной утопии типа «Государства» Платона.

«Если иммобильность утопии, ее обособленность в

пространстве и во времени, отсутствие конфликтных и

разрушительных процессов есть продукт поэтического воображения, не имеющего ничего общего с банальностями, то как могло случиться,– риторически вопрошает Р. Да-

рендорф,– что современная социологическая теория в значительной мере основывается именно на этих посылках

и фактически последовательно оперирует утопической моделью общества» 27.

Специфика социологической теории, квалифицированной Р. Дарендорфом как социальная утопия, заключалась в том, что она не конструировала никаких новых

социальных идеалов, выводивших за пределы существующего общества. Напротив, исчезала всякая дистанция

между трансцендентным утопическим пределом и существующим обществом, ибо последнее само описывалось

как «предельное». Но именно это обстоятельство и

давало Дарендорфу основания обвинить Т. Парсона и его

последователей в утопизме, ибо исторически сложившееся, развивающееся и, следовательно, противоречивое общество представало как непротиворечивое, бесконфликтное, основанное на всеобщем консенсусе относительно

господствующих ценностей, как воплощение социально-

политической гармонии и предустановленной цели развития, т. е. как реализованный утопический идеал.

Описанный западногерманским социологом феномен

четко фиксировал тенденцию (оказавшуюся, как показала

последующая история, весьма устойчивой) к растущей

интеграции ценностных элементов в социологическую

теорию, возрастанию роли социологии и политической

науки в формировании социально-утопического идеала —тенденцию, которая, собственно, и дала Дарендорфу основание ставить вопрос о «переориентации социологического анализа».

По-видимому, большинство современных американских социологических теорий не могут быть однозначно

27 Darendorf R. Out of Utopia: Toward a Reorientation of Sociological Analysis.– In: Utopia. Ed. by G. Kateb. N. Y., 1971, p. 108.

215

идентифицированы как социальные утопии 28, они многослойны и многомерны – как по способу описания существующего общества (характеристики, данные Дарендор-

фом структурно-функциональному анализу, применимы к

ним лишь с более или менее существенными оговорками), так и по способу полагания социального идеала. Эти теории, часть из которых сознательно строится как «идеальные конструкции», напоминают слоеный пирог: каждый

из «слоев» выражает различный подход, различное отношение автора к социальной реальности и решает разные

задачи.

С одной стороны, эти теории констатируют (разумеется, с определенных классовых позиций) некоторые реальные явления и тенденции современного научно-технического и общественно-политического развития. При этом

они опираются на принципы и методики, широко используемые в современной экономической науке, статистике, демографии. Вместе с тем авторы многих из этих теорий

и проектов вводят в них произвольно сформулированные

(и находящиеся в противоречии с объективными тенденциями общественного развития) конструкции, произвольно полагаемые идеалы, которым придается (сознательно

или несознательно) видимость продуктов объективного

анализа. Таким образом, рассматриваемые теории представляют собой совмещение в рамках одной и той же концептуальной структуры научного и утопического подходом, причем научный и утопический «слои» порою бывают

настолько тесно переплетены друг с другом, что их трудно разграничить.

В послевоенные годы в США, как и в других развитых

капиталистических странах, к традиционным сферам формирования утопического сознания прибавилась новая —футурология. Как специфическая сфера деятельности и

отрасль знания, каковой она себя провозглашает, футурология отличается от утопии, причем различия эти связаны

прежде всего с предметной определенностью осваиваемой

ими реальности и способом такого освоения. Футурология

ориентируется на формирование образа будущего, что

следует уже из ее названия, тогда как социальная уто-

28 Критики Белла, Маркузе, Гэлбрейта и других буржуазных социологов нередко называют их теории «утопиями». Но такая

квалификация – это зачастую метафора, используемая, чтобы

подчеркнуть, что методология этих авторов страдает существенными пороками и предопределяет несостоятельность их теорий.

216

ия – на формирование образа инюго, а именно желаемого

ьира, каковой может быть спроецирован не только в будущее, но и в прошлое или даже в настоящее.

Однако реальный статус футурологии и реальное ее

•тношение к утопическому сознанию оказываются во мно-

ом иными, чем это следует из априорных определений.

Рутурология, несмотря на все усилия ряда ее представи-

’елей, так и не смогла до сих пор конституироваться в ка-

гестве строгой науки. Во многих прогнозах просматривался характерный для утопии нормативно-ценностный

10ДХ0Д, при котором образ будущего строится в соответст-

зии с представлениями футуролога если не о «наилуч-

пем», то, по крайней мере, о более или менее сносном, з его точки зрения, мире. «К сожалению, в сфере исследований будущего велика роль нормативного подхода, замаскированного под дескриптивный,– писали в начале

70-х годов Г Кан и Б. Брюс-Бриггс.– Многие прогнозы

видных американских мыслителей суть констатация того, что автор хотел бы видеть случившимся, и не обязательно

того, что, по его мнению, случится, часто эти прогнозы

представляют собой неприкрытую попытку сформулировать какую-то особую политику или программу. «Коль

скоро это делается открыто и честно,– продолжают Г. Кан

и Б. Брюс-Бриггс,– это представляет собой совершенно

законный метод политической защиты, имеющей достойные примеры (такие, как «Взгляд назад» Беллами), но

это говорит нам очень мало о том, каким будет грядущее» 29. В итоге возникает ситуация, когда футурология

не только выступает в качестве внешнего стимула развития социально-утопического сознания, но и становится

«полем», на котором оно непосредственно формируется, а футурологический сценарий оказывается чем-то вроде

общественно узаконенной формы социальной утопии.

Такое положение вещей связано не в последнюю очередь с той функцией, которую фактически выполняет футурология в современном американском обществе, и с тем

парадоксальным положением, которое она в нем занимает.

Дело в том, что, как это уже отмечалось рядом советских

исследователей, от американских футурологов «ждут ясных концепций относительно перспектив выхода из ...кризисов (имеются в виду современные экономические, социальные и политические процессы и порождаемые ими

29 Kahn H.t Bruce-Briggs В. Things to Come. N. Y., 1972, p. 246.

217

проблемы.—5. Б.) при условии сохранения буржуазного

строя. А таких концепций футурология дать не в состоянии...»30. Но вместе с тем футурология не может и отказаться от попыток сформулировать такие конценции. И поскольку таковые возникают, они не могут не содержать

изрядный «заряд» утопизма, ибо условия «задачи» – сохранение капитализма и искоренение кризисов – несовместимы друг с другом и всякая попытка их совмещения, тем более на пути нормативного прогноза, неизбежно

ведет к построению утопических конструкций.

Заметим в этой связи, что сегодня все более широкое

распространение на Западе получает представление, что

футурология и не должна стремиться «очиститься» от

нормативно-ценностного подхода. Как утверждает Ф. По-

лак, эффективное творчество на поприще футурологии

сегодня невозможно без взаимодействия «социального

воображения, утопической фантазии и нормативных идеальных концепций будущего с вполне реалистическими, хорошо обоснованными, количественно выверенными и

осуществимыми проектами» 31.

Эта ориентация выражает позиции так называемой

«открытой» («критической», «альтернативной», «плюралистической»} футурологии, ратующей за предоставление

каждому одену общества права на собственное «нерепрессивное» видение будущего, воплощающее надежды, желания, стремления индивида, равно как и его страхи и опасения, т. е. его утопию и дистопию. Таким образом, футурология все более сближается с утопией, заимствует ее

методы и выполняет некоторые ее функции, а футурологические сценарии все более смыкаются – по крайней мере, в отдельных аспектах – с утопическими проектами.

Как и в прошлом, формирование социально-утопического сознания происходит в таких сферах, как обыденная

жизнь и общественно-политическая практика. Американский обыватель32 не такая простая фигура, как это может

показаться на беглый взгляд. Его нельзя представлять

30 Бестужев-Лада И. В. Эволюция американской футурологии.—США: Экономика, политика, идеология. 1977, № 3, с. 49.

31 Polak F. L. Toward (Goal of Goals.– In: Mankind 2000. Ed. by R. Jungk, T. Galtung. Oslo; London, 1969, p. 324.

32 Обывателя мы рассматриваем не как личностный или социально-групповой тип, а как одну из множества социальных ролей, в которой выступает помимо своей воли практически каждый

член общества в сфере обыденной жизни.

218

себе как «одномерного», рационально действующего субъекта, неподвластного воздействию социальных мифов, чуждого романтических порывов и утопических устремлений. Американец всегда пребывал во власти мифа «американской мечты» и неизменно проявлял удивительную

при его практицизме склонность к завышенным ожиданиям и неумеренным притязаниям, способствующим формированию утопического взгляда на мир. Послевоенное развитие мало что изменило в этом отношении. Усложнение

социального мира, «закрытый» и потому неясный, загадочный характер некоторых типов общественных связей, сознательное стремление господствующего класса определенным образом «аранжировать» массовое сознание с помощью средств массовой коммуникации создают благоприятную почву для мифосознания и утопического мировосприятия. Добавим, что сравнительно быстрый рост

материального благосостояния значительной части «белой

Америки» в 50—60-х годах, относительное сближение

структур потребностей и уровней потребления и нивелировка ценностных ориентаций в рамках так называемых

«средних классов» рождали в сознании американского

обывателя ожидания и притязания в духе идеалов «нового фронтира» и «великого общества», сформулированных

буржуазным истеблишментом в 60-х годах. А главное —господствующий класс Америки именно к этому и стрэ-

мился – они рождали иллюзии33 относительно осуществимости освященных официальной утопией идеалов демократии, свободы, равенства, изобилия и т. п.

Надо, однако, заметить, что утопические иллюзии, рождающиеся (стихийно или под воздействием средств

массовой коммуникации) в сфере обыденного сознания, обладают скрытым взрывным потенциалом. Они становят-

33 Американский социолог И. Кристолл утверждает, что американцам свойственно стремление к идеальному обществу и что «широкая публика» настаивает на утопическом представлении о человеке, истории и обществе (Kristol I. On the Democratic Idea in America. N. Y., 1972, p. 148). Этот утопизм, чреватый, как пишет Кристолл, «истеричностью», американский социолог связывает, в частности, с щедрыми обещаниями, раздаваемыми «широко публике» политиками и идеологами – обещаниями, которые

и самой этой публикой осознаются как демагогические, но которые стали той частью социально-политического декорума, без

какой обыватель уже не мыслит себе «нормальной» политической жизни.

219

Ся стимулятором протеста (история Америки доказывала

это много раз), способствуют «прорыву» из сферы обыденности в сферу преобразующего действия34, в частности, массовых движений – религиозных, социальных или политических, которые переводят утопическое сознание из

одного «регистра» в другой.

Именно так случилось – в очередной раз – в 60-х —начале 70-х годов, когда страну охватили массовые демократические движения. Эти движения, в которых важную

роль играли «новые левые», вовлекли в свои ряды

сотни тысяч американцев, прежде всего молодежи. Они

дали мощный импульс развитию утопического воображения и породили немало утопических представлений относительно Америки и мира в целом.

«Новых левых», правда, нередко упрекали в отсутствии ясного представления о новом обществе, которым они

хотели бы заменить существующие, в отсутствии альтернативного, в том числе и утопического, социального проекта.

«Недостаток студенческой революции и особенно „новых

левых11– писал в этой связи Карл Ландауер,– заключается

в том, что они не имеют ни утопии, ни философии детерминизма... Утопия, на которой такие действия могут быть

основаны,– поясняет Ландауер свой вывод,– должна

быть более чем простым перечислением излюбленных авторами этических норм. Усилия должны быть приложены

к тому, чтобы показать, как элементы желаемого общества могут быть приведены в соответствие друг с другом, как они могли бы дополнить друг друга и дать людям возможность соответствовать требованиям жизни» 35.

34 Европейская культура выработала целую систему механизмов

погашения преобразующих импульсов, рождаемых недовольством, накапливающимся в сфере обыденной жизни. Одним из

механизмов подобного рода является карнавал (в рамках католической субкультуры). Ничего не меняя в реальной организации общественной жизни, карнавал как узаконенная игра в радикальные (доходящие до перехода в противоположность) превращения в какой-то мере гасит эти импульсы. См. о карнавале

и его социальных функциях: Бахтин М. Творчество Франсуа

Рабле и народная культура средневековья и ренессанса. М., 1965. В Америке не сложилось карнавальной традиции. Здесь

некоторые его функции выполняли массовые стихийные движения, неожиданно вспыхивавшие и столь же неожиданно (что

всегда удивляло европейских наблюдателей) угасавшие, чтобы

через некоторое время вспыхнуть вновь.

35 Landauer С. The Student Revolt.– Yale Review, 1970, vol. 60, N 2, p. 176.

220

У «новых левых» мы и вправду не найдем «завершенных» проектов нового общества, которые выглядели бы

как целостная система взаимокоординированных идеалов

и давали всестороннее и полное представление о его институтах и ценностях. Они не разработали самостоятельных и оригинальных социальных утопий на манер Р. Оуэна, Ш. Фурье или Э. Беллами, т. е. утопий – проектов, в которых неспешной и твердой рукой были бы прорисованы не только четкие контуры грядущего общества, но и

вычерчены все его детали и которые оставалось бы только

претворить в жизнь.

На то были, однако, свои причины – и общего, и частного характера. Массовые утопические движения на первых этапах своего развития вообще редко производят на

свет самостоятельные утопии-проекты. У большинства

рядовых участников этих движений, конечно, имеются

свои – подчас несхожие – представления о «счастливом»

обществе, о «совершенных» принципах человеческого общежития. Но эти представления поначалу пе столько вырастают из данного движения протеста, сколько привносятся в него непосредственными его участниками, сознание которых стихийно сформировалось на базе наличных

социальных утопий и мифов о «золотом веке». И только потом, когда возникает потребность в рационализации мотивов и стихийно рождающихся представлений о целях

вспыхнувшего движения, когда оно вступает в стадию самопознания, накопленный им опыт кристаллизуется в новых утопиях и мифах.

Движение «новых левых» не было в этом отношении

исключением. Молодым интеллигентам и студентам, впервые в своей жизни ступившим на стезю бунта, опьяненным

непосредственным прикосновением к живой социальной

реальности, было не до сочинения утопий-проектов. И если

у некоторых из них и возникло такое желание и появилась

потребность бежать в мир теретического воображения, то

случилось это позднее.

Однако, не располагая (по крайней мере, на первых

порах) утопиями-проектами, «новые левые» имели «уто-

иии-идеи», т. е. спонтанно сложившиеся и не образующие

целостной системы представления о желаемом обществе, о «земле обетованной». Их воображение было устремлено

не к тому обществу, которое реально вырастает из существующего, и даже не к идеальному обществу, конструируемому разумом для грядущих поколений и сияющему хо221

лодным светом совершенства, а к «свободному» и «счастли

вому» обществу, в котором они хотели бы жить сами – жить

уже сегодня36.

Специфика выражения рядовыми леворадикалами сво

их представлений о «счастливом» обществе заключалась

и в том, что, отдавая приоритет непосредственному дей

ствию перед теорией, они стремились воплотить эти представления в реальной практике протеста, в формах пово

дения, посредством которых они хотели не только подчер

кнуть оппозиционность истеблишменту, но и выразить

собственное вйдение «свободного общества» и «свободного

человека». Во всяком случае, среди определенной части

«новых левых» отчетливо прослеживалась тенденция к

созданию внутри существующего буржуазного общества

«параллельного» «островного» мира со своими принципами, нормами, языком, символикой, целями, которые подчеркивали бы их о п п о зи ц и о н рю с ть принципам и нормам

существующего мира.

В целом мы можем сегодня говорить о существовании

в Америке широкого спектра социальных утопий, отличающихся друг от друга по конкретному содержанию, социальному смыслу, политической направленности, форме, уровню функционирования. Особо следует подчеркнуть их

различие по степени трансцендированности социального

идеала, поскольку предел этих утопий отодвинут от границ реального общества на разное расстояние. Однако

всем им присущ ряд общих черт, которые отличают их от

утопий XIX – первой половины XX в.

Редкий американский автор готов сегодня предложить

утопию-максимум, ориентированную на радикальное преобразование существующего общества и ставящую перед

человечеством принципиально новые задачи и цели. За

этим явлением скрыта характерная для всего западного

мира тенденция к деабсолютизации (демаксимализацшл) утопического предела и стоящего за ним социального идеала. Это, разумеется, не означает, что утопический идеал

теперь выводится из реальных тенденций исторического

36 «Американские романтики 60-х годов,– писал журнал «Тайм»

о «новых левых» в США,– разделяли со своими предшественниками стремление к глубоким, хотя и не выраженным четко переменам, которые обновят человечество. Новые романтики с

презрением отворачивались от призывов к проведению постепенных реформ, они жаждали свободы немедленно и утопий

тоже «немедленно» («Time», 1969, 19.XII).

222

развития. Но оставаясь «произвольным» по отношению к

:>тим тенденциям, он вместе с тем в значительной мере

утрачивает некогда присущий ему трансцендентный характер, «заземляется», что, между прочим, отмечают и некоторые из западных социологов. «Утопия,– писал Д. Белл

в «Становлении постиндустриального общества»,– всегда

понималась как проект гармонии и совершенства в отношениях между людьми. Для мудрецов древности утопия

была плодотворной невозможностью, представлением о

желаемом, которое человек всегда стремится достичь, но которое по самой своей природе таково, что не может быть

достигнуто. И все же благодаря самой своей идее,– подчеркивает Д. Белл,– утопия служила мерилом суждения о людях, идеалом, с точки зрения которого измерялась реальность. Нынешнее высокомерие заявило о стремлении преодолеть этот разрыв и воплотить идеал в реальность; и в

этой попытке перспективы идеала стали сужаться, а идея

Утопии стала тускнеть» 37.

По-видимому, тенденция к деабсолютизации утопии

имеет глубокие исторические корни и лишь отчасти связана с распространением позитивистских настроений. Не

менее важную роль в этом процессе сыграли антиутопиче-

ские тенденции нашего времени. Антиутопия явилась попыткой доказать не только иллюзорность ориентации на

трансцендентные ценности, но и опасность максималистской ориентации, за которой виделась угроза «тирании

идеи», т. е. самодовлеющего стремления осуществить

утопическую идею «с логикой геометра и рвением инквизитора», невзирая ни на какие преграды, поставленные объективными условиями38. Однако главное, что предопреде37 Bell D. The Coining of Post – Industrial Society. N. Y., 1973, p. 488—489. Возвращаясь к этому вопросу в своей книге «Культурные противоречия капитализма», Белл проводит связь между утратой утопией трансцендентного характера, с одной стороны, и ослаблением позиций религии, позитивистстким подходом

к социальной реальности – с другой. «Современные общества,—пишет он,– заменили религию утопией – утопией не как трансцендентным идеалом, а как идеалом, который должен быть реализован в истории (прогресс, рациональность, наука), причем

вскармливает его технология, а повивальной бабкой выступает

революция» (Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism.

N. Y., 1976, p. 28).

38 «Парадокс утопизма с антиутопической точки зрения,– пишет

Ю. Гудхарт,– заключается в следующем. Утопическая идея

выражает импульс, направленный на освобождение, на личное

и общественное осуществление человека. Однако, когда она ока-

223

ляет деабсолютизацию идеала в современной амриканской

утопии,– это, на наш взгляд, объективное положение, в котором волей истории оказалась буржуазия США: у нее

сегодня просто нет собственного трансцендентного идеала-

«максимум», какой был у буржуазии в пору ее расцвета

и который обладал большим общегуманистическим потенциалом, делавшим этот идеал целью деятельности широкой массы. Место «максимума» теперь занимает – по

крайней мере, в подавляющем большинстве утопий – идеал, который можно назвать преферентным, поскольку он

ориентирует на лучшее из возможного и – что весьма существенно – в пределах буржуазной цивилизации. Такая

утопия задает параметры будущего общества в соответствии с представлениями ее создателей о тех проблемах и

задачах, которые предстоит решить современному капитализму, чтобы обеспечить не столько совершенствование, сколько его выживание. При этом вопреки тому, что пишет

о современной утопии Д. Белл, большинство нынешних

американских утопий вполне определенно отрицает социальную революцию как средство своего практического осуществления.

С деабсолютизацией идеала современной утопии связана и такая ее особенность, как «открытость» или «незавершенность». В утопиях прошлого господствовали, как правило, такие принципы жизнедеятельности общества, которые исключали альтернативные решения. Утопический

проект содержал описание буквально всех сторон жизни

общества, в котором обычно господствовали мелочная опека и регламентация: достаточно вспомнить Шарля Фурье, считавшего своим долгом педантично предусмотреть, описать, а по возможности еще и метафизически обосновать

все стороны совершенного общества. На этом историческом

фоне большинство нынешних утопий выглядит какими-то

набросками, фрагментами, чем-то вроде «полуутопий», как

называет их Ф. Полак. Никакой замкнутости или мелочной регламентации – только общие контуры, общие принципы жизнедеятельности утопического сообщества.

Конечно, не только опыт социальной истории определяет специфику современной утопии. Как уже отмечалось

зывается инкорпорированной в исторический процесс, она начинает осуществлять собственное принуждение или тиранию»

(Goodheart Е. Culture and the Radical Conscience. N. Y., 1974, p. 111).

224

ныше, многие ее черты связаны с развитием науки и техники. Если сопоставить основные этапы развития утопической мысли за последние несколько сот лет, можно установить, что на каждом из этих этапов утопия испытывала

воздействие со стороны наиболее развитых или «модных»

наук и теорий своего времени. Эту связь можно проследить и на примере некоторых современных американских

утопий, ведущих сложный диалог с фрейдизмом, в ходе

которого утопия отстаивает свое право на существование

и одновременно заимствует некоторые идеи, развивающиеся в русле психоаналиаза. Отсюда еще одна особенность, характерная для целого ряда современных утопий, которую можно назвать психологизмом: акцент на внутренний мир человека, на его психику, исходящий из постулата, что совершенно и желанно не то общество, в котором существуют объективные предпосылки для счастливой жизни, а то, в котором люди чувствуют себя счастливыми и