Текст книги "Социальная утопия и утопическое сознание в США"

Автор книги: Э. Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

человека. Отсюда ярко выраженный натурализм и антропоцентризм романтической утопии. Отсюда же неразработанность или «периферийность» вопросов, которые в утопиях других типов имеют едва ли пе центральный характер: о справедливости, демократии, эффективности...

Пожалуй, основное, что бросается в глаза при самом

общем взгляде на утопическо-романтический мир – это его

простота (чтобы не сказать примитивиость), резко контрастирующая со сложностью и противоречивостью реального общества. Но это простота внутренне целостного мира, которая не является, как, ио-видимому, полагает утопист-

романтик, результатом целенаправленной организующей

деятельности государства или рынка. Это естественная и

потому самая стабильная и когерентная целостность, какая

только может существовать,– целостность свободного общества.

Свобода же ценится в романтической утопии превыше

всего. Внешне она проявляется в отсутствии социальной

ригидности, жестких структур и границ между институтами, организациями, группами, открывающем простор для

спонтанных проявлений личности. Норман Браун с сочувствием приводит цитату из «Воскресного дня после войны»

Генри Миллера: «Эра культуры принадлежит прошлому.

Новая цивилизация, для утверждения которой могут потребоваться века, если не тысячелетия, не будет просто еще

одной цивилизацией – это будет последний, лишенный предела этап осуществления, на который указывали все цивилизации прошлого. Город, который был очагом цивилизации, в том виде, в каком мы его знаем, не будет больше

265

существовать. Вудут, конечно, существовать центры, но

они будут подвижными и текучими. Народы земли не будут отделены больше один от другого государственными

границами и будут свободно перемещаться по территории

планеты и смешиваться друг с другом. Не будет больше неизменных констелляций человеческой массы. На смену

правлению придет управление, которое будет пользоваться

словом в самом широком его смысле. Политик станет таким

же анахронизмом, как ископаемая птица дропт. Машина

никогда не будет господствовать, как думают некоторые; в конечном счете она пойдет на лом, но пе раньше, чем

люди откроют природу тайны, привязывающей их к своему

творению. Вместо того чтобы поклоняться машине, изучать

и покорять ее, человек обратит свои взоры к тому, что имеет подлинно оккультный характер. Это имеет непосредственное отношение к еще более серьезной проблеме – проблеме власти и обладания. Человека заставят понять, что

власть должна быть открытой, текучей и свободной. Он будет стремиться не к обладанию властью, а к ее распространению» 31.

В этой картине мы видим, впрочем, уже не только внешние, но и некоторые внутренние аксессуары свободы в романтической утопии, предстающей как общество, освобожденное от диктата и репрессии со стороны государства, рынка, массы и культуры с ее кодифицированными нормами.

Утописта-романтика можно было бы назвать апологетом «минимального государства», ибо он, как когда-то

Эмерсон и Торо, полагает, что чем меньше государство правит (и чем оно вообще меньше), тем лучше. Во всяком случае, нынешнее «корпоративное государство» кажется ему

одним из роковых зол американского общества. Так что

все рассуждения того же Р. Нозика о сообществе антоном-

ных утопических общин романтик был бы готов принять

без колебаний, если бы ему при этом так назойливо не иа-

31 Miller Н. Sunday After the War. N. Y , 1944, p. 154, 155.– In: Brown N. Life Against Death. L., 1960, p. 305. «Утопические рассуждения вроде этого рассуждения Генри Миллера,– писал тогда (в 1959 г.) Норман Браун,– должны снова войти в моду. Они

представляют собой способ утверждения веры в возможность

разрешения проблем, которые кажутся в данный момент неразрешимыми. Сегодня же даже выживание человечества есть

утопическая надежда» (Ibid.). Браун, видимо, и не подозревал, что этой своей последней фразой он выразил суть исканий многих американских утопистов последующего двадцатилетия.

266

вязывали ненавистную рыночную «метаутопию» со всеми

присущими ей атрибутами предпринимательского индивидуализма, отмежевывающего романтика от анархо-капита-

листа.

Как противник «корпоративного государства» романтик мечтает о дебюрократизированном обществе. Но дебюрократизация для него – не просто резкое ограничение

функций государства (и всей политической машины), сужение сферы его деятельности и разрушение отношений, основанных на принципах рациональности и эффективности. Дебюрократизация – это переход от Gesellschaft с

его искусственными и безличными связями между людьми

к Gemeinschaft, обеспечивающему установление новых.

межличностных отношений органического коллективизма, преодолевающих как традиционный индивидуализм, так и

искусственный коллективизм. Вот почему для многих уто-

пистов-романтиков идеалом социальной организации общества является небольшая, относительно автономная община – союз свободных трудящихся единомышленников, некое подобие то ли модифицированного греческого полиса, то ли утопической коммуны, то ли идеализированного поселения американских пионеров.

Романтическая утопия основана на единении человека

и природы, исключающем всякую эксплуатацию и насилие

над ней со стороны общества. У романтиков XIX в. человек

как бы «погружался» в природу, «растворялся» в ней, становился органической ее частью. Такая тенденция продолжает существовать и сегодня. Но наряду с ней появляется

другая, в соответствии с которой человек, боготворя природу, рассматривает ее скорее как равноправного партнера

в своей жизнедеятельности, нежели как предмет слепого

поклонения.

В утопическом романе Эрнеста Калленбаха «Экото-

пия» 32, выдержанном в романтических тонах, описываются прямо-таки идиллические отношения, установившиеся между человеком и природой. Экотопийцы с. любовью

относятся к земле, животным, растениям, они вернулись к

32 Callenhach Е. Ecotopia. The Notebooks and Reports of William Weston. New York; Toronto, 1977 (1-е изд.– 1975 г.). Действие

романа происходит в 1999 г. в независимом государстве Экото-

пия, которое возникло на месте нынешних штатов Калифорния, Вашингтон и Орегон, отделившихся в 1980 г. от США. В то

время как последние чуть ли не погибают от разгула насилия и

загрязнения окружающей среды, Экотопия процветает благодаря разумной экологической политике,

2*7

естественной жизни, за что природа платит йм сторицей.

У них изобилие овощей, зерна, мяса. Картины животных, мирно пасущихся на лугах, радуют глаз. Снова в почете

ремесло ковбоя. Страна покрылась лесами, которые дарят

людям здоровье и бодрость, а заодно и древесину, которая

прочно вытеснила алюминий и пластик. Впрочем, гармония в Экотопии существует не только между человеком и

природой, но также между человеком и всем окружающим

его вещным миром, всей средой его обитания. «Они (эко-

топийцы.– Э. Б .), по всей видимости, испытывают что-то

вроде того чувства, какое должны были испытывать индейцы,– чувство, что и лошадь, и вигвам, и лук, и стрела органически вырастают, как и сам человек, из природы» 33.

Когда экотопийцы строят деревянный дом, они «не то чтобы насильно придают дереву форму здания, а скорее взаимодействуют с ним» 34, так что барьер, отделяющий дерево от человека, как бы исчезает.

Установление гармонии между человеком, природой и

вещественным миром сопровождается в Экотопии изменением отношения к технике при трансформации самого

технического мира: легковая машина исчезает вовсе, а бытовая техника не создает излишнего шума. Ведь жизнь человека должна быть наполнена только «естественными

звуками», такими, как шум ветра, шаги человека, плач

ребенка.

Картины жизни в Экотопии, рисуемые Калленбахом, достаточно точно отражают мировоззрение современного

утописта-романтика, который связывает принципиальное

изменение отношений между человеком и природой с

устранением опосредующих звеньев или радикальным изменением их функций. Речь идет прежде всего о науке и

технике, в которых он видит препятствие на пути постижения сокровенного смысла природы, равно как и на пути

сближения человека с человеком и освобождения его от

различных форм тирании, порождаемых фетишизацией

техники и сциентистским способом мышления.

В романтической утопии первой половины XIX в. наука и техника не подвергались поношению и отрицанию, ибо они не успели еще в такой степени обнаружить свою

противоречивость, чтобы предстать перед «критическим»

сознанием буржуазного общества в качестве препятствия

33 Callenbach Е. Op, cit., р. 47.

34 Ibidem,

268

на пути «естественного» развития человека. Современный американский романтик занимает в лучшем случае

сдержанно критическую позицию в отношении науки и

техники и ее «мандаринов» – технократов. Отсюда романтическая критика «разума», рациональности и эффективности, идеализация непосредственного чувственного опыта, принимающая подчас форму апологии мистицизма. На

этом фундаменте строятся все отношения в романтической утопии, где технократия как система господства ликвидируется, каста технократов исчезает, научные методы

исследования и организации общественной жизни утрачивают универсальный характер, который, как считает романтик, придали им технократы.

Романтическая утопия выступает, таким образом, как

материальное воплощение антитехнократической культуры, в котором слиты воедино и ностальгия по прошлому —реальному или мнимому, и нежелание или неспособность

принять новый, усложняющийся и все более недоступный

(в своей целостности) непосредственному восприятию мир.

Если любая утопия – попытка к бегству в более простой

и понятный мир, то, пожалуй, нигде это стремление не

выражено с такой прямотой и силой, как в романтической

утопии. Последняя может рассматриваться как выражение интересов, настроений и ориентаций тех групп американского общества, которые отбрасываются в процессе его

развития на социальную «периферию», но которые не

стремятся ни пробиться в истеблишмент, ни перестроить

существующий мир через посредство социально-политических механизмов.

Тип мышления такого рода строится на переоценке

характера и смысла всей человеческой деятельности, и

прежде всего такой его формы, как труд. В романтической

утопии труд – это не просто «свободная от эксплуатации

деятельность», но процесс игрового рода, дая^е когда отсутствует непосредственное отождествление труда с игрой.

Подобная трактовка уходит корнями в европейскую народную утопию. И хотя, как это показал К. Маркс 35, идея

превращения труда в игру не имеет шансов на практическое осуществление, она неизменно воспроизводилась и

продолжает воспроизводиться еще более активно, чем прежде, различными типами утопий, в первую очередь романтической. Это, можно сказать, «вечная» утопическая

?5 См,: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110, 269

идея, связанная с неизбежно формирующимся в сознании

наемного труженика представлением о принудительном

труде как проклятиизв, подкрепляемом некоторыми тен^

денциями в развитии производства и жизненного: стиля

современного капиталистического общества.

Дальнейшее исчезновение «игровых» моментов из повседневной жизни и из процесса производства, «административная революция» и НТР в развитых капиталистических странах повлекли за собой существенные изменения в психологических и личностных установках огромного

большинства людей37. От них требуются теперь новые по

сравнению с прошлым качества, такие, как подчинение

своей деятельности и своих интересов «коллективистским»

целям, дисциплинированность, даже известный конформизм, которые только усиливают представление о внешнем, отчужденном, не-игровом характере труда. Добавим к этому стандартизацию быта и досуга, воздействие так называемой массовой культуры, формирующей сознание десятков

миллионов читателей, слушателей и зрителей,– и мы

должны будем прийти к выводу, что для подавляющего

большинства американцев уже не только труд, но и досуг

оказывается в значительной мере «регламентированным», «привнесенным» извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования предпринимается с

позиций «игры» – не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе проявления сущностных сил человека.

Примечательно, что некоторые из романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение труда в

игру с реабилитацией Эроса как инстинкта жизни. Эта позиция нашла выражение, в частности, у Нормана Брауна.

«Инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт,– писал он

в конце 50-х годов,– требует такой активности, которая

по контрасту с нашим нынешним способом деятельности

может быть названа не иначе, как игрой» 38. Вот почему

36 «...Смит прав в том отношении,– пишет Маркс,– что в исторических формах труда,– таких, как рабский, барщинный, наемный труд,– труд выступает всегда как нечто отталкивающее, всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему не-труд выступает как „свобода и счастье**»

{Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110).

37 См.: Замошкин 10. А. Кризис буржуазного индивидуализма Ц

личность. М., 1966.

Brown N, Life Against Peath, p. 307,

m

достижение БнепШей и МутрбИней свободы, превращение

труда, как и всей жизнедеятельности в целом, в игру, устранение психической репрессии оказываются для уто-

писта-романтика взаимосвязанными и взаимозависимыми

целями.

Говоря о свободном обществе, он лишь походя затрагивает вопрос об отношениях по поводу собственности. Романтик в общем не отвергает институт частной собственности как таковой, направляя критику главным образом

против монополий, в которых видит экономическую основу

Всех форм принуждения. Вообще современного романтика

экономические проблемы волнуют так же мало, как и его

предшественников. Соединенные Штаты, полагает он, достигли такого уровня в своем материальном развитии, когда можно свободно перенести акцент на более существенные в его представлении нематериальные ценности и

факторы развития.

Отсюда антропоцентристский характер романтической

утопии, в которой высший ценностью объявляется человек – «свободный», наделенный «новой чувственностью», живущий «естественной жизнью» и в общем мало похожий – как бы ни отличались друг от друга альтернативные

портреты – на обитателей «индустриальной пустыни» второй половины XX в. «Экотопийцы,—пишет в своем романе

Эрнест Калленбах,– выглядят чуть ли не как диккенсовские персонажи: часто несколько забавными, но не странными или отталкивающими, как хиппи шестидесятых годов.

Модные шляпы и прически, куртки, жакеты, гамаши, трико... В отношениях между людьми чувствуется какая-то

раскованность, игра, они ведут себя так, как будто у них

уйма времени, и они с интересом ждут, что же еще принесет им случай. Нет никакой угрозы открытого преступного

насилия, какая висит над нашими общественными местами, но зато столько сильных, открыто прорывающихся эмоций!» 39.

Особо важное значение придается современными уто-

пистами-романтиками психической свободе личности нового общества, трактуемой как спонтанное проявление первичных влечений. Это представление, развитое Маркузе, Брауном и Гудменом, основывается на постулате о психической репрессии как основе всех форм подавления и экс-

30 Callenbach Е. Op. cit., р. 10.

271

плуатации человека, на которых зиждется цивилизация, ориентированная не на развитие личности, а на производительность и эффективность.

Среди сторонников этой точки зрения нет, правда, единого мнения относительно того, какие именно и в какой мере первичные влечения должны быть «реабилитированы»

и «освобождены»: должен ли это быть только Эрос, инстинкт жизни, как полагал, например, Маркузе, или же, как

Эрос, так и Танатос, инстинкт смерти, на чем настаивал

Н. Брауи; должны ли они получить только частичную —дабы не прийти к саморазрушению – или полную свободу.

Но суть дела от этого пе меняется: реабилитация и освобождение влечений должны быть осуществлены таким образом, чтобы обеспечить ликвидацию антагонизмов между

душой и телом, разумом и чувством, трудом и игрой, индивидом и обществом и в итоге «вернуть» человека (а тем самым и общество в целом) к естественному состоянию. Но

это уже не то естественное состояние, которое было воплощено во многих романтических (руссоистских) утопиях

XIX в. Утописты-романтики прошлого искали модель свободного человека и счастливого общества преимущественно в далеких, «диких» странах (где-нибудь на Маркизских

островах), т. е.,в сущности,в архаическом, докапиталистическом состоянии общества. Такого рода состояние, ассоциируемое порою с некоторыми районами «третьего мира», и поныне привлекает утоииста-романтика. Но теперь его

гораздо больше интересуют в качестве модели «архаические», «до-реирессивпые» состояния психики человека – как

в филогенезе, так и в онтогенезе. Иными словами, его интересует – как воплощение искомого идеала – не социально-

историческое, а психическое детство человека и человечества в прямом и переносном смысле слова, ибо детство

ассоциируется с таким состоянием психики, таким мироощущением и мировосприятием, когда изначальные влечения еще не подавлены, время течет свободно, а деятельность носит игровой характер.

У американского романтика нет однозначного и ясного

представления о том, как построить свободное общество.

Единственное, пожалуй, что он готов предложить в качестве общей предпосылки решения проблемы,– это повторить

призыв своих предшественников к разрыву с существующим обществом, к бегству в утопическую коммуну или собственный «Уолден». Разница, видимо, лишь в том, что

нынешний романтик трактует такое бегство (в духе неко271

торых восточных доктрин, в частности, популярного ь Америке 60-х годов дзен буддизма) не просто как физический

разрыв с окружающим миром, а как бегство в себя. Человек согласно этой установке должен стремиться не к реконструкции внешнего мира, не к поискам в пределах этого

мира анклава, «где оскорбленному есть чувству уголок», а к перестройке (без попыток адаптировать его к среде) своего внутреннего мира, которая позволила бы ему придать собственной жизни новый смысл и почувствовать себя свободным человеком. Романтическая утопия продолжает, таким образом, характерную для Америки традицию

поисков индивидуального мути в желанный мир. Это специфическая форма нейтрализации отрицательных последствий как предпринимательского индивидуализма, так и

«снимающего» его корпоративного «коллективизма» на пути этического и психологического индивидуализма.

Общей чертой всех рассмотренных утопий – технократической, либертаристской, романтической – является отрицание политики как самостоятельной сферы преобразующей деятельности (или преуменьшение ее роли), ориентация на разрешение проблем, перед которыми стоит Америка, неполитическими средствами. Здесь дают о себе знать и

некоторые особенности становления американского общества, и сильная антиэтатистская традиция, всегда существовавшая в США, и, накоиеп, скептическое отношение

многих американцев к политике.

Но в рамках американской утопии всегда существовала

и продолжает сохраняться сегодня устойчивая традиция, связывающая решение национальных проблем и построение идеального общества с использованием политических

механизмов и осуществлением политических преобразований. Эта традиция воплощается сегодня в двух типах утопии – социалистической и – как мы будем ее называть —демократической.

Проникнутая пафосом борьбы за осуществление ценностей и идеалов, провозглашенных двести лет назад «отца-

ми-основателями», демократическая утопия апеллирует к

идеям и идеалам американского Просвещения, правовым

нормам, закрепленным конституционными актами, к духу

массовых демократических движений конца XIX – первой

половины XX в. Она продолжает и развивает традиции

«утопии фермерской Америки», по при этом делает существенные поправки на историческое время, связанные с

развитием техники, усложнением социальной структуры

273

общества, изменённом роли и функций государства й рьШ-

ка. Развиваясь в русле радикал-демократического и либе-

рал-реформистскогд типов политического сознания40, эта

утопия вырастает из поиска альтернативных путей буржуазно-демократического развития Америки и стимулируется, как показал исторический опыт 60—70-х годов, массовыми движениями протеста против политического истеблишмента.

В основе этой утопии лежит представление об обществе, в котором политическая власть находится в руках народа (возвращена пароду), причем каждый гражданин

непосредственно участвует как в принятии и осуществлении решений, затрагивающих его интересы (партиципаторная демократия), так и в «проектировании» собственного

будущего (аитиципаторная демократия).

Идеал партиципаторной демократии имеет, как мы уже

отмечали, глубокие корни в американском политическом

сознании. Относительная слабость центральной власти (государства), открывавшая широкий простор для местной

инициативы; сила общинных традиций; длительность процесса колонизации американского Запада*1 способствовали

укоренению идеи партиципаторной демократии в национальном сознании и превращению ее в важный элемент

политической культуры оппозиции. Принцип партиципаторной демократии практиковался в той или иной форме

в большинстве американских утопических общии42. Поэто-

к0 См.: Современное политическое сознание в США, гл. II и V.

41 «...В период колонизации Запада роль государства в освоении

свободных земель была также невелика, и все общественные

проблемы решались на местах путем непосредственного участия

большинства поселенцев. Привычка широких масс американцев

к прямому участию в управлении и принятии решений в свое

время была отмечена... А. де Токвилем как особое свойство их

национального сознания...» (Новинская М. И. Студенчество

США: Социально-психологический портрет. М., 1977, с. 137).

42 Эта практика порождала немало споров и дискуссий. Профессор И. Брум, один из членов колонии Рескин (штат Теннеси), существовавшей в 90-х годах прошлого столетия, обосновывая

принцип, который сегодня назвали бы «партиципаторной демо-^

кратией», рассуждал следующим образом. При наличии представительной демократии «вся органическая община уступает

свои права и функции небольшому числу лиц, составляющих

лишь часть ее; но в них олицетворена лишь малая доля ума и

воли всей общины, и в конце концов внутренний распорядок

законодательного представительства ведет к тому, что власть

сосредоточивается в руках одного лица.. Между тем при участии

в управлении всех членов общины, без законодательного пред-

274

Му часто в процессе поиска демократической альтернативы

американцы обращались к идее партиципаторной демократии (неизбежно идеализируя при этом реальный исторический опыт), в которой видели чуть ли не универсальное

средство дебюрократизации и деэтатизации всей общественной -жизни и возвращения власти в руки самого народа.

Так было и во второй половине 60-х – начале 70-х годов, когда эта идея стала на время одним из лозунгов многих

групп протеста.

Но как применить принцип партиципаторной демократии, исторически действовавший в рамках небольшой общины, к Америке в целом? Как на его основе обеспечить

эффективное управление такой сложной системой, как современное американское общество? Строго говоря, утопист

не обязан задаваться подобного рода вопросами. Потому он

и утопист, что, формулируя общественный идеал, он отвлекается от реальных тенденций общественного развития и

реальных возможностей его осуществления. Для него важен идеал сам по себе – как принцип. Он видит в партиципаторной демократии принцип решения волнующих его

проблем – и это для него главное.

Конечно, это не значит, что в США вовсе не предпринимались попытки разработать проект общества, основанного на принципе партиципаторной демократии в той или

иной его форме. В этом направлении действовали в 60-е

годы активисты группы СДО («Студенты за демократическое общество»), что нашло отражение в известной «Порт-

Гуронской декларации» 43. В этом же направлении продолжают работать сегодня некоторые бывшие активисты новой

левой, группирующиеся вокруг журнала «Уоркинг пейперс

фор э нью сэсайети».

ставительства, препятствующего ее действиям, имеется возможность привлечь к общему делу управления наиболее умных

людей, которые будут руководить волей общины. При этом, конечно, честолюбивые и хищные элементы тоже получают возможность высказываться, по это пе более как справедливо при общем равноправии, к мнение умных не может заглушаться преступными мерами представителей» (Тотомиапц В. Ф., Устинов

В. М. Утопии: Социальный рай на земле. М., 1917, с. 47).

43 См.: The New Left. A Documentary History. Ed. by Teodori M. Indianapolis; New York, 1969. Анализ этой декларации и других

документов, разрабатывающих идею партиципаторной демократии, дан в книгах: США: студенты и политика. М., 1974; Новинская М. /7. Студенчество США: Социально-психологический

цортрет; Современное политическое сознание в СЩД ТМ., 198Q, J7J

Но, пожалуй, наиболее интересная попытка разработать модель нового общества, в котором принцип партиципаторной демократии получил бы конкретное воплощение, лредпринята Олвином Тоффлером в книге «Третья волна».

Тоффлер исходит из постулата, который разделяют сегодня многие американские социологи и политологи различных политических направлений: политические институты, существующие в Соединенных Штатах и других

«индустриальных странах» «перегружены», они «безнадежно устарели» и «перестали работать». Поэтому по мере

того, как будет осуществляться переход от «индустриального общества», или, как он его еще. называет, общества

«Второй волны» цивилизации, к новому обществу – обществу «Третьей волны», политическая структура должна

будет претерпеть фундаментальные изменения. В новом

обществе, говорит Тоффлер, политическая жизнь должна

строиться на основе «трех ключевых принципов».

Первый из них – «власть меньшинств» (minority power). Это означает, что правление большинства, ключевой

легитимизирующий принцип эры «Второй волны», все больше устаревает. Не большинство, а меньшинства играют ведущую роль. И политическая система должна все в большей

мере отражать этот факт44. Тоффлер связывает это изменение с процессом «демассификации» современного общества, вместе с которой, как он полагает, утрачивает свое

значение не только законность власти большинства, но и

сама возможность «мобилизации большинства или даже

правящей коалиции» 45. «Вместо высоко стратифицированного общества, в котором несколько крупных блоков образовывали большинство, мы имеем конфигуративное общество – общество, в котором тысячи меньшинств, существование многих из которых носит временный характер, находятся в непрерывном круговороте, образуя совершенно новые переходные формы, редко составляющие коалицию, обеспечивающую консенсус в 51% по основным вопросам» 46.

Но как практически обеспечить участие меньшинств в

процессе принятия решений? Как придать ему подлинно

демократический характер? Тут, говорит Тоффлер, могут

быть самые разные решения. «...В конце концов мы можем

даже избирать по крайней мере некоторых из наших долж-

‘*4 Tojfler A. The Third Wave. N. Y., 1980, p. 435, 45 Ibid., p. 436.

*6 Ibid,

m

ностных лиц самым старым способом: по жребию» 47. Но

можно, добавляет он, найти другие, более современные

пути. Например, сохранить существующие представительные учреждения, но изменить их полномочия и процедуру

принятия решений, оставив за ними 50% голосов при решении того или иного вопроса, а остальные 50% отдав

«случайным» представителям нации. «Такая система,—полагает Тоффлер, – не только бы обеспечила более репрезентативный процесс, чем любое из „представительных*4

правительств, но и нанесла бы сокрушительный удар по

группам специальных интересов и лобби, наводняющим

коридоры большинства парламентов. Таким группам пришлось бы пытаться воздействовать на народ, а не на

отдельных выборных представителей.

А если пойти еще дальше, можно было бы вообразить

ситуацию, когда избиратели того или иного округа выдвигают в качестве своего «представителя» не отдельное лицо, а взятую наугад группу лиц. Эта группа могла бы непосредственно «служить» в конгрессе – как если бы это было отдельное лицо... Или она могла бы выбрать кого-то, кто в свою очередь представлял бы ее, получая при этом

инструкции, как голосовать...» 48.

Второй ключевой принцип политической системы будущего – так называемая «полупрямая демократия» (semi-

direct democracy), когда воля народа выражается и через

его представителей, и путем самопредставтггельства, т. е.

непосредственного участия в принятии решений на законодательном и исполнительном уровне. «Используя самые

современные компьютеры, спутники, телефонную и телеграфную связь, технику опросов и другие средства, образованные граждане могут – впервые в истории – начать

самостоятельно вырабатывать многие из политических

решений.

Вопрос не стоит: или – или. Речь не идет ни о противопоставлении прямой демократии непрямой, ни о противопоставлении самопредставительства представительству

через других.

Обе системы имеют свои преимущества, и существуют

в высшей степени творческие, хотя и не использованные до

конца способы соединения прямого участия граждан и

„представительства44 в новую систему полупрямой демо-

47 ibid., р. т .

v Toffler А. The Third Wave, p. 442.

277

кратйи» 49 Конкретно полупрямая демократия, поясняет

Тоффлер, могла бы осуществляться на основе использования различных технических процедур. Например, к голосам законодателей, выступающих «про» и «контра» какого-то законопроекта, могли бы приплюсовываться голоса

его противников и сторонников за пределами законодательного органа, так что конечный итог голосования действительно выражал бы, как полагает автор «Третьей волны», волю народа.

И, наконец, третий «ключевой принцип», лежащий в

основе новой политической системы,– принцип «разделения решений», в какой-то мере нейтрализующий нынешнюю «перегрузку». Суть его проста: власть должна быть

более децентрализованной, а решения должны приниматься

ца различных уровнях: те, которые касаются местных

дел,—на местном уровне* затрагивающие общенациональные интересы – на общенациональном уровне. Возможно, что некоторые вопросы пришлось бы решать на всех уровнях сразу. Очень важно также, замечает Тоффлер, создать

систему транснациональных институтов, ибо многие вопросы, скажем валютно-финансовые или экологические

проблемы, сегодня уже не под силу национальному государству.