Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

ОТЪЕЗД – ПРИЕЗД

   С чемоданами и баулами они приезжают на воспетый Великой Поэмой Курский вокзал. Чемоданы и баулы выдают их намерения. За ними пришла организованная их родственниками машина, но подошедший худощавый москвич объясняет ее водителю, что на проколотых шинах он далеко не уедет. Я. показалось, что спина стоящего неподалеку милиционера прислушивается к их беседе и изображает такую особенную улыбку, которую только и может изобразить спина милиционера. Путь в Еврейское Государство пролегает через спецрейс Курский вокзал – аэропорт Шереметьево по цене двухмесячной зарплаты, знакомит москвич ошеломленных провинциалов с принципами новой столичной экономики.

  Их знакомый вернулся из командировки на Украину. Там все продают только по местным паспортам. Все, что он сумел привезти в подарок внуку – это кокарда железнодорожника. Как вы можете уезжать из такой смешной страны? – спрашивает он.

  Поезд Москва – Варшава отходит от перрона. Игралось ли “Прощание славянки”, – Я. не помнит. Дальнейшая история Российской Империи пишется без ссылок на них.

  Аэропорт Еврейского Государства выглядит так, как и должна выглядеть новая жизнь, – начищенно, празднично, блестяще. Я. приоткрывает окно в такси и, собравшись с духом, решается впервые в жизни применить на местности вновь выученный им язык.

  – Ветер не мешает? – спрашивает он у водителя такси, обливаясь потом не столько от жары, сколько от волнения.

  – Мешает, – отвечает водитель, и Я. послушно закрывает окно. Бог с ним, с окном, – восторженный взгляд жены с лихвой заменяет ему любые неудобства.

  “Хорошее начало, ситуация под контролем”, – радуются они.

  Насколько ситуация не под контролем, они начинают постигать шаг за шагом. Домик, в котором они поселяются, имеет два преимущества: первое – он стоит на земле, и они не заперты в четырех стенах, второе – чем ниже ты опускаешься в своем положении – тем почетнее будет подъем. Всю первую неделю жена, просыпаясь, обводит глазами окружающее убожество и снова погружается в сон. Не настолько приятны деньги, насколько отвратительна нищета. Как связаны нищета и унижение, они постигают, когда несут в свое гнездышко подаренную им потемневшую от времени деревянную кровать. В первом ульпане по изучению иврита их приветливо встречают товарищи по приключению.

  – Красные дипломы или синие? – выясняют они вместе с учительницей.

  – Синий, – признается жена и опускает глаза. Ульпан весело смеется. Красные и синие дипломы уже устроены – они подрабатывают мытьем полов в супермаркете, работой на мусорных машинах.

  Нет, они к этому пока не готовы. Они богаты, в Польшу им удалось переправить 2300$. Их передали им на вокзале в Варшаве. За эту сумму они ликвидировали свою предыдущую жизнь. На базарчике в Варшаве они продали портативный телевизор и две бутылки водки – еще 45$. Эти деньги позволят им продержаться несколько лишних месяцев в поисках работы, думают они.

  Вскоре веселый ульпан закрывают за недостатком учеников. В наследство от него они получают дружбу с Б. Новый ульпан смотрит на жизнь намного мрачнее. Гневные трибуны в перерывах между занятиями клеймят преступное Еврейское Государство, заманившее их в эту западню для какой-то неясной им цели, по-видимому, в качестве пушечного мяса. Обращает на себя внимание мрачный москвич, одинокий, явно на грани депрессии. Он молчалив, слушает других, но глаза его неспокойны. Он математик, выясняют они, иврит осваивает с трудом – ему мешает внутреннее беспокойство, чувство неопределенности и геометрический склад ума. Почувствовав в них твердую сцепку и устойчивость, он инстинктивно тянется к ним. Это – А. Разносятся слухи о первых самоубийствах. Появляются молодые ростки неприятия Востока. Непричесанная пальма в сознании новых граждан обретает статус символа всего восточного.

  Первый раз пальма как символ встретилась Я. в рассказе репатрианта 70-х годов. Его герой, в спешке увезенный женой от любовницы, с тоскою смотрит на север, опираясь на костлявый и ребристый ствол такой чужой ему пальмы. Ностальгическая любовь к мягким очертаниям раскидистых лиственных деревьев заполняет вдруг сердца новых репатриантов. Они верят в эту любовь порой так же безоглядно, как в то, что они действительно умеют пить водку.

  Эти метания души чувствуются и в Тель-Авиве, где первопоселенцы усадили его улицы громадными фикусовыми деревьями. Своими кронами они отобрали у поселенцев небо, их корни тянут к себе асфальт дорог. Хищное дерево с яркими, ненасытными листьями и резкими очертаниями как будто приклеено к светло-дымчатой картинке тель-авивской улицы. Но здесь чувствуется и упрямство первопоселенцев – фикусовое дерево, по крайней мере так кажется, – мощнее европейских гигантов. Но в нем нет мягкости, нет воздушного рисунка на фоне редких облаков и чуть запыленного неба.

  Нужно время, нужно много времени, чтобы почувствовать душу пальмы, ее стойкую неприхотливость. Нельзя увидеть годовые кольца лиственного дерева, не спилив его. Пальма не таит своего возраста, сначала она ощетинивается кочерыжками спиленных опахал, позже отваливаются и они, обнажая все те же кольца, которые досужему прохожему, скользнувшему взглядом от ушедшей к небу кроны вниз к земле, расскажут о временах ее молодости, напомнят о его собственной. Равнодушна ли пальма к солнцу, пыли, к выдохам автомобилей? Раздражается ли своим почерневшим внизу стволом, покрытым копотью когда-то вспыхнувшей у ее подножия сухой травы? Боится ли, что кто-нибудь заподозрит ее в культурном родстве с верблюдом и его презрительно-брезгливой философией? Или стойкость ее должна чему-то научить и нас?

  Сам же Я. к своему новому отечеству в этот период относится трепетно. Он совсем не уверен, нужно ли запирать, уходя, двери их домика, и уж, во всяком случае, окна в нем не закрываются на ночь никогда. Он болезненно воспринимает каждый недостаток, даже трещину на асфальте. К этой трещине наверняка уже мчится скорая дорожная помощь, страстно хочется верить ему. Он, кажется, удивлен отказом Баронессы возвращаться одной из ульпана через апельсиновую плантацию. Почему? В крайнем случае, ее угостят апельсином. Про этот апельсин ему особенно не хотелось вспоминать потом, когда же воспоминание приходило, он вздрагивал и благодарил Баронессу и бога, наградившего его жену природной реалистичностью. Тогда же случилось, что Я. устроил мягкий выговор своему новому другу Б. за пренебрежительное высказывание о Востоке. В Питере была одна из лучших научных школ изучения Востока, говорил он укоризненно. Для образованнейших людей своего времени делом жизни становилось изучение восточной культуры. И даже в “казачьей станице городского типа” они с товарищами перечли все, что сумели найти из великолепных романов и повестей на восточные темы Мориса Симашко, о котором гораздо позже узнали, что жил он в Средней Азии и происходил из ссыльной семьи самого комического из всех возможных в Российской Империи брачных союзов – немецко-еврейского. И вообще, – целится он не столько в культурное великолепие еврейского анклава старой имперской столицы, сколько лично в своего друга Б., – у меня уже здесь, теперь, создалось впечатление, что после эвакуации во время Второй мировой войны значительная часть еврейско-питерской культуры осела в Ташкенте, а апломб и снобизм почти целиком вернулись домой в Ленинград. Б. соглашается и несколько мрачнеет. Да, говорит он, многие не вернулись, а многие и потом бежали от ревнивого прищура сталинских глаз. Но тут ему, Я., не роман Германа Гессе и не книги Симашко, которые он, видимо, тоже читал в компании той одухотворенной сокурсницы. Здесь Восток во всей своей первозданности. И пусть примет еще во внимание, добавляет он, высказывание его, Б., репетитора английского о том, что нам, “русским”, труднее акклиматизироваться в местных условиях, чем ему, американцу. Ведь мы в отличие от него приехали из практически монокультурной среды.

  Баронесса осторожно и по мере возможности уважительно улыбается тому, как сжимается Я., увидев, что ребенок, бросивший обертку от мороженого на тротуар, не удостаивается замечания со стороны своей матери, ведь он совсем недавно подобрал за Баронессой автобусный билетик, выпавший у нее из рук. А ведь даже и ей он не рассказал, сколько времени ежился от самых обычных скабрезных шуток по поводу женщин. Ведь речь шла практически о сестрах, казалось ему. Прошло как минимум пару лет, пока он снова стал видеть вокруг женщин, а не сестер.

  Составив по телефонному справочнику перечень возможных мест работы, они начинают обходить их. Я. обнаруживает, что ермолка, будучи портативной, отлично предохраняет голову от солнца. Вваливаясь в очередную по списку “контору” иногда с А., иногда с Б., он снимает с головы ермолку и осведомляется о наличии работы. На него смотрят с нескрываемым удивлением, он еще не осведомлен, что ермолка – неотъемлемый признак религиозного человека, который ее никогда не снимает. Светские надевают ее разве что на похоронах. Так же наивны оказываются и их представления о рынке труда. Возвращаясь из этих походов, в которых они экономят на автобусах, Я. опускает ноги в приготовленный для него женой таз с холодной водой и удивляется, почему вода не закипает мгновенно. Его жена тем временем принимает новое решение и приносит адрес, по которому ищут работника для уборки дома. Так она делает свой первый шаг к титулу Баронессы. На первую уборку они идут вдвоем. Утверждая свое главенство и ответственность в семье, Я. твердо и решительно идет к унитазу – это его первый унитаз, вымытый на родине предков. В этом году в Еврейском Государстве плохо с водой, слышали они по русскому радио, Я. заботится о водном балансе своего государства, и пока Баронесса драит стекла, он вымывает всю квартиру одним ведром воды, включая протирку. Хозяйка, следуя за ним по комнатам, удивленно щелкает языком. На следующую уборку приглашают только Баронессу, полы в следующий раз они вымоют сами, говорят хозяева.

  В поисках заработка Баронесса идет в дом престарелых с неходячими больными. О том, что там есть работа, она узнала от зеленщика, у которого они покупают фрукты и овощи по бросовым ценам накануне субботы перед самым закрытием лавки.

  – Но там, как бы тебе сказать, – каки, пипи. Сможешь? – вежливо улыбается продавец, глядя на женщину, которая, несмотря на эмиграцию, не выглядит подходящей для такого рода работы.

  – Не сможет, – быстро отвечает за нее Я. и начинает расплачиваться, чтобы прекратить разговор.

  – Смогу, – неуверенно отвечает Баронесса.

  И хотя Я. относится к этой затее как к явному преувеличению, Баронесса отправляется на разведку, и следом за ней увязывается Я. “Бейт Камински” называется небольшой комплекс низких зданий, приютившийся среди зелени на окраине городишка, в котором они живут. Пройдя по опрятным дорожкам с цветами по сторонам, она осторожно заглядывает во входную дверь, и взгляд ее натыкается на старичка в инвалидной коляске, чья нога импульсивно дергается. Баронесса отшатывается от двери, и Я., тоже заглянувшему в дверь, чтобы узнать, что так поразило жену, приходится едва ли не бежать, чтобы догнать ее. Намного позже он решается прокомментировать этот эпизод, введя в семейный лексикон определение “храбрый котенок”.

  По протекции все того же зеленщика они идут вместе приводить в порядок садик при доме. Получив инструменты, они рывком бросают машину своего усердия вперед. Слышен свист шин и вой мотора, разрывает воздух визг циркулярной пилы, ковш карьерного экскаватора вгрызается в скальный грунт, громадный насос откачивает воду из затопленного Нью-Орлинза, который русские именуют Новым Орлеаном. Все это – образ усердия приближающейся к сорокалетию пары бывших инженеров-начальничков (Я. приблизился больше, Баронесса меньше), вскапывающих землю, швыряющих сорняки в кучу. Это – образ усердия, выжимающего пот ручьями из их телесной оболочки. Они работают так, как, по слухам, на вольном Западе работают все вольные пахари. Их работодатели, муж с женой, ими явно довольны, после работы они приглашают их выпить с ними чаю. Они ведут светскую беседу, в конце которой сообщают, что намерены заплатить им не по 10, как платят обычно, а по 12 шекелей в час. Обе пары чрезвычайно горды собой и своим сионистским порывом. Возвращаясь домой, Я. и Баронесса проходят мимо лавки зеленщика.

  – Заплатили? – спрашивает их зеленщик.

  – Конечно, – удивляются они самому вопросу и любопытной улыбке зеленщика.

  – Они персы (персидские евреи, конечно), – осторожно пытается он объяснить, но по-прежнему остается не понят Я. и Баронессой, а дальнейших объяснений политкорректный зеленщик им не предоставляет. Объяснение приходит гораздо позже из местных анекдотов, согласно которым персидским евреям приписывается особая прижимистость. Даже сыну-студенту денежные купюры, гласит анекдот, перс посылает по факсу.

  Этой ночью им не удается заснуть, их тела ломит, гнет, и на следующий день работа уже идет совсем не так споро. Еще и участок земли, на котором они сегодня трудятся, гораздо жестоковыйнее вчерашнего, сорняки оставляют в руках лишь свои пышные прически, а их упорные тела держатся за землю с настоящим сионистским задором, стремящимся посрамить Я. и Баронессу, евреев новой формации и железной закалки. Вредным растениям удается их злокозненный замысел. На лицах работодателей проницательным трудящимся, воспитанным на высоких образцах русской словесности, известной своей тонкой чувствительностью, несложно прочесть выражение трагического разочарования. Молчат и те, и другие. Наконец, окончательно выбившись из сил, бывшие инженеры сдаются, они объясняют хозяевам возникшие неожиданные трудности с характером земли. Хозяева выражают понимание. Я. заявляет, что за сегодняшний труд он не может позволить себе просить больше восьми шекелей в час. Это заявление тоже воспринимается с уважительным пониманием. Чая и беседы сегодня не будет. Они расстаются в суровом немногословии. Пустые головы уцелевших сорняков провожают их издевательским покачиванием, в котором столько едкого недоверия к изнеженным субъектам, которым дай бог удержать в руке шариковую авторучку с голубой пишущей пастой. Этой пастой, ее голубым цветом, одного с нашим знаменем, заполнен банковский чек. Патриотическая голубизна чековых чернил оплатит им их великий трудовой порыв.

  В другой раз им было предложено помочь привести в порядок квартиру после ремонта. Как и было договорено, Я. и Баронесса предстали перед дверью работодателя в 8:00. Когда хозяйка квартиры, худощавая, стройная женщина, открыла дверь, по радио раздавались сигналы точного времени.

  – Ну, вы прямо как солдаты, – сказала она одобрительно.

  Уже через час-полтора работы она, скомандовав передышку, повела их на кухню и, прикуривая одну сигарету от другой, угощала завтраком, кофе и вела беседу уверенным и твердым тоном. Она из Польши. Чтобы поддерживать домашний порядок на должном уровне, она продала дом, с которым слишком много хлопот, и купила эту квартиру. Что здесь убирать, Я. с Баронессой плохо себе представляют. Но стараются пройтись предоставленными в их распоряжение моющими и трущими средствами по и без того чистой мебели и полам.

  – Страна нормальная, – говорит она, – народ тяжелый. Да, я – социалистка, мне не нравится, когда вас используют.

  Прощаясь, она выписывает чек на сумму, равную той, которую они тратили в то время на питание в течение месяца. Открыв дверь и увидев на пороге две центральных газеты Еврейского Государства, она с убежденностью говорит:

  – Это мусор и это мусор! Хотите?

  – Что нам с ними делать, мы читаем пока только адаптированные тексты?

  – Что-то такое есть и в еврейском социализме, – отметила Баронесса, разглядывая чек.

  Понемногу кажущаяся размытой вначале картина новой для них жизни приобретает оттенки, становясь плотью и кровью их самих, вытесняя старые разветвленные корешки их привычек и предпочтений, меняя их ментальный базис.

  А. удается получить место подметальщика в муниципалитете – большая удача. Однажды, когда он приходит в ульпан, его бьет нервная дрожь, хотя он пытается смеяться. Когда он подметал тротуар, к нему подошла старушка, погладила математика по руке и сказала: “Как хорошо, что вы приехали. До этого здесь работал араб, я его так боялась”.

  А вот и первый дождь после долгого жаркого лета, которое настроенному на борьбу семейству показалось вовсе не таким уж ужасным. Кроме того случая, когда, возвращаясь августовским днем из очередного пешеходного перехода “мы ищем работу”, за пару сотен метров от дома Я. вдруг почувствовал слабость. Его дыхание стало хвататься за невидимые опоры и не находило их, залитый солнцем мир качнулся, глухая белая стена, вдоль которой он шел, попыталась встать в невозможную для стен позицию, она приподняла один свой край над землей и наклонилась над ним. Если я потеряю сознание здесь, меня не скоро найдут, проползла вялая мысль. Он сначала замер, а потом медленно, чтобы не испугать пульс, двинулся к улице, где его могли бы заметить. Постояв в тени, он уже легче дошел до дома. Зря он отказывался из вежливости от холодной воды, которую ему предлагали вместо работы, подумал Я.

  В одном месте им пытаются втолковать принятые коды общения:

  – Ну что ж вы так входите и с порога: “Мы ищем работу”? Сядьте, поздоровайтесь, спросите, как дела. Дайте почувствовать ваше дружелюбие и легкость в общении, создайте атмосферу непринужденности, расположите к себе собеседников.

  Вживаясь в новую культурную атмосферу другой страны, первым делом бросаешься на язык. Мучительная стадия перерождения, которая никогда не закончится. Ощупывая уродство своих языковых шрамов, ты все же, наконец, словесно жив и можешь ходить без костылей. За поэтическими вывертами все равно не угонишься, сачок остается пустым, бабочка упорхнула. С библейскими текстами не многим лучше. Но теперь ты можешь осматриваться и прислушиваться, осваивать коды словесных прикосновений, различать тонкие нити смеха, которые протягивают между собой люди, чтобы передавать по ним сигналы продолжающейся жизни, ощущать мимолетные поветрия общественного интереса. Придя однажды на веранду семейства своих новых друзей и потрепав котенка, Б. гордо поделился своим достижением в понимании этих поветрий. Он пришел в банк за несколько минут до его открытия и наблюдал за служащими, которые приходили один за другим, открывая каждый своим ключиком входную дверь и снова закрывали ее за собой. Иные, женщины, порывшись в сумке и не найдя быстро ключа, улыбались куда-то вовнутрь, и тогда через некоторое время дверь открывалась, пропуская их в обмен на улыбку и какие-то неслышные Б. быстрые слова. Он ждал, облокотившись на забор соседнего детского сада, когда заметил, что из-за забора на него смотрит девочка лет четырех. Он наклонился к ней, спросил, как ее зовут, сколько ей лет, еще что-то, о чем обычно спрашивают чужих детей. Например, нравится ли ей в садике. В это время дверь банка открылась широко, готовая принять всех желающих поговорить со служащими на приятную для посетителей тему    – об их деньгах. Закрыть ли их на неделю с автоматическим возобновлением? А насколько выше процент, если закрыть их на три месяца? А что, если деньги все же понадобятся через два месяца? Б. помахал на прощание девочке и устремился ко входу в хранилище и умножилище денежных знаков. Еще раз оглянувшись на ребенка, Б. увидел, что к нему подлетела воспитательница. Он успел услышать ее быстрые вопросы, знает ли девочка этого дядю, что он хотел от нее. Б. вспомнил, как вчера новостные программы обсуждали появление нового педофила. Он не вошел во врата дворца материального благополучия и быстро свернул за угол банка. Банк подождет, подождет и полицейский участок, знакомство с которым не входит пока в культурную программу Б. Закончив рассказ, Б. откинулся на диванчике. Он был несомненно горд своими успехами в освоении новой среды обитания. Я. и Баронесса посчитали его гордость заслуженной и поинтересовались, сколько еще времени он не намерен показываться в банке. Б. сказал, что неплохо бы подождать, пока не поймают педофила, и, кажется, несколько расстроился.

  А обрушившийся тем временем дождь и в самом деле хорош. Они стоят на пороге и впервые видят воочию, что означает фраза “разверзлись хляби небесные”. На жителей Европы ее небеса редко опрокидывают такой геометрически правильный вертикальный ливень. Столбики дождя, должно быть, придерживаются в стоячем положении где-то там, наверху, плотными облаками, которых, впрочем, не видно из-за дождя. У их ног трава и плиты, ведущие от дороги к дому, скрываются под водой. Гигантская лужа, не оправдав опасений, останавливается у порога. Так недавно изнывавший на солнце мир теперь остужен и промыт. А с ним промыты и души и теперь дышат вовсю, наслаждаясь ароматом дождя.

  В свободное от учебы и уборок время по вечерам Я. лежит среди груды мебельного мусора во дворике под никогда не виданным раньше деревом, которое называется “шесек”, и смотрит сквозь его листву на кусок еврейского неба, и в нем рождается яростная решимость идти до конца, реализовать свое право на этот клочок земли, чье название он привык видеть на географических картах брошенным без спасательного круга в Средиземное море из-за явного недостатка места на суше. “Посмотри на эту мандавошку, – говорили ему перед отъездом, – там евреи, должно быть, спят стоя, как лошади, но не рядышком, как лошади в стойлах, а по недостатку места – спиной к спине”. Во время первых экскурсий по стране он с удовлетворением убеждается, что хоть страна явно не так широка, как Российская Империя, но место в ней остается еще и для обширных пустынь, чью новую для себя красоту он начинает постигать. Нельзя и близко сравнивать наши трудности с теми, что предстояли пионерам освоения этой земли сто лет назад, думает он, но именно их терпкая кровь, их фанатичное упорство ударяют ему в голову. Хорошенькая метаморфоза, пытается он высмеять самого себя, – вчерашний Гражданин Мира, кто же ты сегодня? Разве ты не ощущал душевный подъем, не проникался высоким духом, мысля себя Гражданином Мира в Российской Империи?

  “Вот-вот, – это готовится съязвить внутреннее “я”, за которым известны такие замашки – язвить и насмехаться над целостным Я., – Гражданин Мира. Отчего же боковым зрением Гражданин Мира пытается уловить, нет ли легкой иронии в окружающих, не пролилась ли в атмосферу снисходительная жалость? Или (совсем между нами) удалось ли окружающим скрыть эту иронию и эту жалость к изгою, которую так ненароком высказал герой Набокова, увидев еврейскую фамилию в списке одноклассников Лолиты”.