Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Б.

  Б. не случайно промолчал, когда речь шла о “Пианистке”. Члены Кнессета по нескольким его репликам знали, что он был когда-то женат и его бывшая жена, концертирующая пианистка, осталась в Российской Империи. Было очевидно, что большего он сказать не готов.

  Он впервые увидел ее на одном из праздничных ужинов в небольшой питерской квартире своих родственников. Ее попросили сыграть. Она не отказывалась, но и не рвалась, просто сыграла две вещи: одну, знакомую всем, – для всех, другую – видимо, для себя. В этой другой никто из присутствующих не различил ни одной мелодии, но темы были, наверное, чем-то важны ей.

  Она запомнилась Б. Запомнились тонкие руки, которые нужно было куда-то девать, когда они заканчивали свои проходы по клавишам. Запомнилась легкая сутулость и тени, кажется, ничего не означавших улыбок, которые пробегали по ее лицу, никому не адресуясь и ни к чему не относясь. Знаки внимания резковатого, энергичного Б. (“живчик” – определение любящей школьной учительницы) она встретила с удивлением, но и с радостью. Очень быстро Б. заявил ей, что хотел бы жениться на ней. Она сразу согласилась.

  Может быть, думал он, ему при его темпераменте и горячности не хватило терпения пробиться к ней, возможно, удалось бы даже переформировать ее заново. Он мало разбирался в музыке, а она, кажется, оставалась равнодушна к волновавшей его жизни. Два года прошли, а в их браке так и не появилось то, что есть в связке двух альпинистов, идущих по узкому заснеженному хребту: если один соскальзывает, другой прыгает на противоположный склон, чтобы двум спортсменам, уравновесившим таким образом друг друга, повиснув на хребте, спастись. Не было перетоков тепла, не было быстрого сговора одним лишь обменом взглядов, без единого слова. Может быть, у нее другой жизненный ритм, нужно было просто запастись терпением. Брак – это бег на длинную дистанцию, говорил он себе потом.

  Однажды он попросил ее спеть что-нибудь. Он вспомнил, как зелененьким (“сикилявым” – дразнил он) голоском напевала его младшая сестра, пробегая одновременно по клавишам пианино:

             – Га-аварят, мы бяки-буки,

             Ка-ак выносит нас земля?.. -

и все вокруг начинали улыбаться.

            – Ах, ты бедная моя трубадурочка! -

баском подхватывал он, -

            – Посмотри, как исхудала ты... дурочка! -

напевал он ей в самое ухо.

  Но Пианистка не пела, никогда не пела, даже не напевала... Что означала ее вечная молчаливая полуулыбка? Может быть, ее воображение спокойно бродило в тех тихих с мужской точки зрения переулках, где происходит действие женских романов, и она просто не успела преодолеть стеснение и рассказать ему о том, что она там видит? Не знала, что эти рассказы, услышанные из уст любимой женщины, воспринимаются как убаюкивающий шелест дождя?

  Коленки сестры – в вечных ссадинах. “Я срезаю углы”, – объясняла она. В какой-то момент ее взросления она была выше других сверстниц в музыкальной школе, и ее усадили за виолончель. “Эту дуру нужно вечно держать между ногами и только один раз за весь концерт делать на ней – бры-ынь”, – рассказывала она о своем участии в сборном концерте музыкальной школы, на который был приглашен известный композитор, оставивший участникам концерта автограф на их учебниках. Этот автограф, как свое высшее музыкальное достижение, она с гордостью показывала гостям. Иногда виолончель поднималась по лестнице дома их родителей, неся на себе его сестру. “Моя лошадь”, – говорила она. План избавления от “лошади” был разработан ею при соучастии Б. Обычную школу становится слишком трудно совмещать с музыкальной, согласились родители после того, как она пропустила неделю в школе из-за гриппа. Выбор был сделан в пользу школы общеобразовательной. Когда на следующий день ее подружка по несчастью со скрипкой в руках долго орет снизу из колодца двора: “Выходи! Я знаю, ты дома. Что мне, одной тащиться туда?” – она приседает на полу, обхватив руками футляр виолончели. “Чтобы эта дура, – говорит она о виолончели, – не хлопнулась на пол в самый неподходящий момент”.  Вечером они вместе поливали из чайника тряпку перед входной дверью. “Только тряпку и освежили за весь день”, – ворчала мать.  Виолончель вскоре продали, пианино осталось.

  Он не помнил, когда появились два одеяла на их постели. Помнил только, что отметил – так удобнее. Когда кто-то из знакомых пошутил по поводу того, как смотрела его жена на своего консерваторского профессора, когда он попросил ее сыграть в учебной программе местного телевидения, Б. вспылил, наговорил резкостей, глаза жены смотрели с укором, в них готовы были показаться слезы.

  Сестру ему почти не приходилось защищать в школе. Мальчишку, дернувшего ее за косу (было больно, объяснила она), увели в медкабинет вытаскивать из ладони ученическое перо “звездочка”. Девочку, попавшую в нее камнем, привела жаловаться мать, в ее руках были клочья волос пострадавшей. Когда сестру уговорили выйти из туалета, где она заперлась, ее все еще горящие справедливым гневом глаза на фоне распухшего носа заставили жалобщиков молча развернуться и уйти. Еще приходила жаловаться мать маленького мальчика, пристроившегося по малой нужде прямо у стены дома, чтобы сэкономить время и быстрее вернуться к игре в футбол. Возвращавшаяся из школы сестра, внезапно появившаяся из-за угла, ловко извернулась и щелкнула мальчика по отросточку, прокомментировав: “Пп-и-у! Летает!”

  Что-то уже сдвинулось в нем и через полтора месяца он соврал ей, что любит другую женщину. Известие было принято ею в том замкнутом молчании, в котором проходила их жизнь в последнее время.

  – Где же твоя новая любовь? – осторожно и с опаской спросила его мать вскоре после развода.

  – Уже разлюбил, – коротко ответил Б.

  Честность его сестры – ее врожденное качество, она родилась с ним, как с глазами и голосом, оно прикреплено к ней прочно, как ухо, и она никак не может привыкнуть к мысли, что только что рожденный ею ребенок может иметь имя, которое носят годами взрослые люди. Она долго называет его “этот чудак” и смотрит на вновь образовавшийся кусочек жизни с удивлением постороннего, а на себя в зеркало: я – мать?

  Не сыграла ли в их неудаче какую-то роль ее мать? Нет. Пожалуй – нет. Женщина она была практичная, расчетливая, но не злая. Когда однажды они ехали к ней на день рождения, Б. предложил смять угол большой коробки конфет, которую они везли ей в подарок, и съесть две штуки, чтобы образовались две пустые ячейки.

  – Скажем, что кто-то из нас в последний момент случайно сел на край коробки и эти две конфеты раздавились. Извинимся.

  – Зачем? – спросила пианистка.

  – Иначе она отправит коробку в свой подарочный фонд, передарит ее кому-то по случаю, и мы этих конфет сегодня даже не попробуем. А очень хочется, – добавил Б.

  Его жена покраснела и не засмеялась, а он на это надеялся. Вспомнив этот эпизод, сидя на Зеленом Диване, он хоть и старался не делать сравнений, но все же сделал: Баронесса тоже не засмеялась бы? Наверное, переложила бы коробку подальше от него, но потом не сдержала бы смех. Ее ведь всегда смешат чужие проказы.

  Детей от Пианистки у Б. не было, чему он был рад после развода. Но через много лет это стало болезненной занозой в его памяти. Этот кусок его жизни не оставил материальных свидетельств своей значимости. Теперь он никак не мог вспомнить точно ее голоса. Лицо восстанавливали фотографии. Голос, не заключенный предусмотрительно ни в какую емкость для хранения звуков, должна была хранить память. Должна была, но не сохранила.

  Фотографии помогли вспомнить спортивную гостиницу в хвойном лесу за городом, в которой они сняли номер. Вечерами они возвращались со спектаклей через затихший зимний лес, весь в глубоком снегу, по утоптанной дороге, а утром он отдергивал портьеру с начинавшегося от пола окна в полстены, и сразу за этой стеклянной полустеной лежал белый снег до самой опушки леса. Белыми были и простыни, и наволочки. Утром она не зарылась в одеяла и подушки, когда свет из-за убранной портьеры залил комнату, отразившись от снега и ее тела. Мир сверкал холодом и чистотой.

  Другая фотография представляла их у моря во время свадебного путешествия, которое длилось только три дня. Они сняли совсем маленький деревянный флигелек, где было место только для кровати. А больше им ничего и не нужно было. Они оба смотрели в объектив, а за ними было море. Даже на фотографии видно, как она молчалива, но глаза у нее здесь очень живые – она разучивает пьесу для моря, флигеля и высокого узкого ложа.

  Себя на фотографии Б. оглядывает лишь мельком. На ностальгию по собственной юности у него недостает терпения.

  Глупая история, в очередной раз подводит он плачевный итог.

  С Я. и его женой Б. познакомился в Еврейском Государстве в классе изучения иврита. Он стал часто приходить к ним и чувствовал, что ему были рады.

N++; О ЛИБЕРАЛЬНЫХ ПРОФЕССОРАХ И ОСТРОВЕ ПИНГВИНОВ

  Услышав предложенную тему, А. в задумчивости положил ногу на ногу. Б. сразу закипятился. Он сослался на Рабле, Рабле сослался то ли на Гаргантюа, то ли на Пантагрюэля. Согласно признанным авторитетам, лучшее средство для подтирания – кошка.

  –  Нет, – бушевал Б., – кошка полезна, она ловит мышей, она красива. Задницу нужно вытирать либеральными профессорами. Где вы видели либерального профессора, который бы хоть раз в жизни поймал мышь?

  –  И все – уроды, – добавил немногословный В.

  –  Не преувеличивайте, – возразила справедливая Баронесса.

  – Может быть, это возраст сказывается, но я тоже, кажется, расстаюсь со своей либеральной молодостью, – грустно заметил Я.

  – Когда начался твой отход от либерализма? – спросил его Б.

  – С начала последней интифады, – ответил Я. – Но заметил я его на ступенях Элизейского дворца.

  – Где? – переспросил А.

  – На Острове Пингвинов, – уточнил Я.

  Галломан Б. разъяснил аллегорию Анатоля Франса, поймав вопросительный взгляд А.

  – Нет, – продолжил тем временем Я., – я не был в гостях у Императора Острова Пингвинов, не стоял на ступенях Элизейского дворца, на них принимали с нежностью Доброго Дедушку маленькой Интифады, а потом с них почти сталкивали нашего Генерал-пианиста, а я был среди зрителей, на зеленом диване перед телевизором SANYO 28''.

  – Я помню эту сцену, – сказал Б., мрачнея. – Как хотелось мне тогда, чтобы Генерал-пианист сказал Императору что-то в высшей степени дерзкое, например вот так: “Милостивый государь, мне выпадали на долю нелегкие задачи, я ликвидировал террористов на вражеской территории, переодевшись женщиной. Переодевшись политиком, я играл на рояле перед всей страной, но никогда, слышите, сударь, никогда не паду я так низко, чтобы глотать лягушек на Острове Пингвинов”. И с этими словами он достал бы из-под носового платочка в нагрудном кармане пиджака маленький дамский пистолет и... вернувшись домой, чтобы успокоиться и привести нервы в порядок, исполнил бы на 1-м канале фортепьянный концерт. Желательно собственного сочинения.

  Таков Б. Такого высокого стиля жаждет он в управлении государством. Тем временем в свежем воздухе, текущем из сада, запахло дипломатическим инцидентом. Несдержанность Б. может ввергнуть нас в пучину конфликта на европейской арене, считает Кнессет. Мало нам арены Ближневосточной. Но Б. уже понесло.

  – Одна итальянская журналистка утверждает, что Слизняк мечтает о Нобелевской премии Мира, – говорит Б. – Добивается доступными ему средствами.

  Кнессет Зеленого Дивана самым убедительным образом просит Б. не использовать терминологию британских бульварных газет. Кроме того, после смены императора, возможно, по законам галльского конформизма сменят тон и либеральные профессора, и особенно еврейские среди них. Из-за того же, что Б. повторяет британское оскорбление (Кнессет намеренно подчеркивает происхождение термина), нормализация отношений будет осложнена. Но не так просто остановить разошедшегося Б.

  – Когда обстреливаются наши дома (дом в Ришон ле-Ционе, в котором живет Б., пока, к счастью, не обстреливался), взрываются наши автобусы (последний раз Б. пользовался автобусом несколько лет назад, когда туристом ездил смотреть замки Луары вместе с А.), – в этих обстоятельствах они требуют от нас сдержанности и пропорциональной реакции.

  – Как хотелось бы мне каждый раз, когда это происходит, – продолжал Б., – пульнуть по Элизейскому дворцу и изучать пропорциональную реакцию, и записывать результаты в маленький блокнот.

  Теперь уже и весь Кнессет Боевого Призыва охвачен воинственным духом. Кажется, даже Баронесса раскрасит сейчас помадой лицо в боевые цвета.

  Нет, не зря любят в Еврейской Армии русских солдат! Всем видно, что В. в мыслях своих уже подхватил на плечи два “касама” и бодрой трусцой взбирается на холм, туда, где Секре-Кер напоминает ему знакомые луковки соборов Российской Империи. Он оглядывается с полдороги. Ба! Да отсюда можно и прямой наводкой!

  Первой от милитаристского угара, как и следовало ожидать, очнулась Баронесса. Нет, она не станет подобно Французской Деве бегать по баррикадам со знаменем, и тем более с обнаженной грудью.

  – А как жаль! Он запечатлел бы ее в бессмертных полотнах,– мечтает Эжен Б. Делакруа.

  – Нет ничего прекраснее разъяренной Французской Девы, – вдруг вне всякой связи говорит Б. (Баронесса и Я. понимают его). Он на глазах меняет курс, он уже выписывает индульгенцию тому, кого минуту назад готов был обозвать лакированным галльским петухом. Баронесса окончательно тушит чуть не разгоревшийся пожар войны.

  – Они, обитатели Острова Пингвинов, сами немного напуганы своими демографическими перспективами. Вот и клюют нас иногда. А Большая Бомба у нас от кого, забыли? И вообще, будешь болтать глупости, – продолжает она осаживать Б., – тебя не впустят в твой любимый город. – Имя этого города на букву П. Баронесса произносит жеманно и в нос, и Б. сникает окончательно.

  – Это все либеральные профессора Острова Пингвинов, – оправдывается он. – Они вдохновенно вещают, и взором внутренним прорицают непрорицаемое, и зовут к высокому, и тает что-то в юных студентках, что обладает свойством таяния в них, а это и есть момент истины либерального профессора банальной сексуальной ориентации. И если он не дурак, а он – не дурак, то этого момента он не упустит. И это за наш счет, и совершенно безопасно, мы ведь не станем взрывать его автобус, не будем стрелять в упор в его детей от других либеральных профессоров. А если этот либеральный профессор – женщина, то она либо дура, либо бескорыстная дура, что еще хуже,– добавил Б. в запальчивости.

  – Среди либеральных профессоров умных женщин вообще быть не может, – бурчит Я., – хотя бы потому, что умные женщины умеют гримировать свой интеллект и не ходят с ним, как с саблей, по улицам. Иначе они или не так уж умны, или не так уж женщины.

  Проблема женского интеллекта, как всегда, захватывает Я., и он отклоняется от темы заседания. Это обидная ложь, возмущается Я. обидной ложью, будто мужчины боятся и не любят умных женщин. Они их очень любят и совсем не боятся. Но их эстетическое чувство бывает оскорблено неподходящей огранкой женского интеллекта, когда кажется, что она (огранка) выполнена тюремным дантистом по технологии изготовления стальных коронок. Этими словами подтверждается негативное отношение Я. к феминистскому вероучению в его классическом легированном виде. Произнося слово с корнем “эстет”, Я. опасливо озирается. Он опасается простодушия Швейка и его солдатской прямоты. Ведь с тех пор, как он объявил миру, что все эстеты – педерасты, этого никто не осмеливается оспорить. В этом вопросе Я. – феминист наизнанку: он мечтает отвоевать у сексуальных меньшинств Иудею эстетических претензий, отнять Иерусалим изысканности и необузданных фантазий.

  Но Б. с темы не сбивается. Говоря о студентках, он почувствовал, что в чем-то он сочувствует либеральным профессорам. Он представил себя профессором в Сорбонне, а в аудитории, в четвертом ряду справа, сидит Баронесса и смотрит на него широко открытыми глазами.

  Я. на сей раз не принимает мер. Он проявляет снисходительность к другу, снисходительность и понимание. Баронесса ценит его снисходительность и понимание. Снисходительность и понимание обращаются в фарс, фарс обращается в насмешку. Равновесие устанавливается в нужной Я. точке. Портьера на стеклянной двери, ведущей из спальни на балкон, и букет на картине над изголовьем широкой постели, возможно, отметят сегодня в поведении супружеской пары, в деталях вечернего ритуала приготовлений ко сну легкий аромат соблазнов и побед.

В.

   Большой, добрый, с виду простак, В. представляется женщинам легкой добычей. Однако он так никогда и не был женат.

   Его первой устойчивой связью была Простушка. Как это обычно с ним случалось, он и здесь был не ведущим, а ведомым. Она старательно осматривала его перед выходом на работу, гладила его рубашки, однажды даже попыталась погладить его брюки. Но этого он ей не позволил, тут он уперся. “Если женщина гладит брюки мужчины, то это верный признак его слабоумия”, – объяснил он ей. История с брюками стала и последним аккордом их взаимоотношений. Дело в том, что она стала все больше обнаруживать признаки ревности, системной ревности, определил бы А. Сцену ревности на пароме из-за разговора, который он затеял при ней со случайной попутчицей, “сложной девушкой”, он стерпел. Но когда носовой платок, который он держал обычно в правом кармане, был дважды обнаружен им в левом, он сообщил ей об этом странном явлении.

  – Я никогда не роюсь в твоих карманах, – обиженно говорила она. Она искала не деньги (это ему и так понятно, зачем говорить об этом, морщился В.), она искала следы других женщин. Она не совала рук в карманы его брюк, это не в ее правилах, у нее тоже есть принципы. Она поднимала их за штанины, там, где у некоторых из них имеются потрепанные манжеты, а у некоторых – просто потрепанная брючина (она намекает, что могла бы устранить эту неполадку, подшив полоску из специальной плотной ткани). Придерживая уголки брючных карманов, она вытряхивала их содержимое на кровать.

  То, что она не запоминала взаимосвязь карманов и вытряхнутых из них вещей, скорее говорит в ее пользу, отметил про себя В., но эта мысль и стала роковой – он испугался, что ищет повода не прекращать ставшего привычным хода дел, ленится выйти из колеи, в которой не хочет катиться всю жизнь. Он ушел.

  Самая трагическая ошибка, которую может сделать женщина, это осквернить мужские брюки, стяг мужской независимости, деловитым прикосновением к ним.

ВСЯ ПРАВДА О БЕСПОРЯДКАХ В ПАРИЖЕ

  Казалось, конфликт с Островом Пингвинов был предотвращен благодаря трезвости Баронессы и прогалльским сантиментам Б. Казалось.

  Б. позвонил в понедельник и сообщил, что он и А. не смогут прийти в следующие выходные, так как должны вместе выполнить одну небольшую, но весьма заманчивую работу. Во вторник В. сообщил, что он чрезвычайно занят в следующие выходные. В среду Я. и Баронесса переглянулись между собой, и в тот же день Баронесса заказала на четверг два билета в Париж.

  Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в эти выходные Париж будет наводнен подрывными элементами, сомнительными агитаторами и пламенными провокаторами народных масс.

  И точно, в пятницу полнеющий господин, похожий в своей турецкой кожаной куртке сразу на нескольких еврейских комиков, и его не лишенная приятности спутница лет не то тридцати, не то сорока, в легкой голубой куртке-пальто, поднимались в лифте Эйфелевой башни, ведя беседу о том, с какого уровня лучше виден город Париж. Господин в куртке, рассуждая, выкладывал, казалось бы, вполне банальные и очевидные аргументы, говоря, что если забраться очень высоко, то развернувшаяся панорама будет потрясающе широка, но детали на широкой панораме естественным образом покажутся мелкими, а если опуститься пониже, то обзор скукожится, зато даже каждую букву рекламы собачьего корма можно будет прочесть без труда. Не вполне понятно, почему именно собачья еда пришла на ум еврейскому комику. Его подруга согласно кивнула, укрывая от ветра голову белым пушистым шарфом. Было очевидно, что она не склонна без необходимости подвергать сомнениям рассуждения своего спутника, а прохладный ветер, видимо, отбил у нее желание интересоваться источниками его ассоциаций. Собачий корм так собачий корм...

  Через час или чуть меньше эта пара, явно не терявшая времени зря, уже поднималась на борт прогулочного катера, отправлявшегося на обзорную прогулку по Сене, а на Эйфелевой башне не слишком высоко, но достаточно хорошо видное отовсюду развевалось сшитое, кажется, из гостиничных простыней полотнище. На одной простыне было написано красной краской: “Наши Императоры продают сионистам Большие Бомбы по тридцать сребреников штука”. На другой простыне была нарисована большая черная бомба. Посредине ее, наводя ужас, красовалась огромная белая буква “А”, которая, видимо, в целях экономии краски не была нарисована поверх черной бомбы, а образована наложением вырезанного из газеты бумажного трафарета на белую простыню. Хвостовое оперение бомбы создавало очень живую иллюзию ее свободного падения. Эта бомба сейчас непременно упадет на землю, где разгуливают нарядно или по-походному одетые люди, которые хотят подняться на Эйфелеву башню и вовсе не желают, чтобы на них падала большая черная бомба с белой буквой “А”.

  Прогулочный катер плыл между близкими берегами. Скорость движения катера, подобранная организаторами экскурсии, и ракурс, под которым проплывал выставленный на берегах архитектурный соблазн, были так же совершенны, как и сам соблазн. Что это за мрачные башни, спросил господин в коричневой куртке экскурсовода, к группе которого он явно не принадлежал. Здесь содержалась перед казнью Мария-Антуанетта, с удивленным неодобрением в голосе, но все же ответил экскурсовод. Господин в коричневой куртке сочувственно кивнул. Холодный ветер вскоре согнал экскурсантов с верхней палубы катера в его застекленное чрево, за ними последовал и их инструктор. Когда подозрительная пара осталась одна наверху, не менее подозрительные действия стали совершаться на палубе. Мужчина доставал из сумки небольшие пластмассовые кораблики, вставлял в каждый из них в качестве мачты миниатюрный деревянный шампур для фальшивых шашлыков, которые можно готовить на кухне, кладя их на сковородку на любом этаже многоквартирного дома. Его спутница наживляла на мачту парус, который был не только парусом, но еще и листовкой, и осторожно выбрасывала кораблики в реку так, чтобы они не попали в пенные водяные валы, очень живые у самой кормы, но затихающие и расходящиеся вдали, будто там, поодаль, они сторонятся и опускают головы перед долженствующей вот-вот выйти из пучины особой королевской крови.

  Расчет злоумышленников верен – никто не станет читать расклеенные по стенам или разбросанные по тротуарам дацзыбао, кораблики же спустя некоторое время будут выловлены детьми, и содержащиеся на “парусе” гнусные, нарочито несложные стишки будут прочитаны сначала самими детьми, а затем по памяти продекламированы ими родителям, знакомым и даже учительнице и одноклассникам в школе.

 
               Император Элизей,
               Без сомнения, – еврей.
               Нам об этом говорит
               Весь его поганый вид.
 

   В этот же день на холме чуть пониже Секре-Кер сидел на траве, скрестив ноги, молодой человек почти атлетического сложения и вполне добродушного вида, явно не сочетавшегося с содержанием объяснений, которыми он снабжал обступившую его молодежь. Эти объяснения касались устройства и технологии изготовления самодельных ракет “касам”, которые, по словам добровольного лектора, вполне долетят отсюда до Элизейского Дворца, где засели тайные пособники сионистов, прикрывающие свои былые колониальные преступления якобы проснувшимся в них раскаянием. Цель этого фальшивого раскаяния, объяснял молодой человек, заключается в маскировке нового изощренного колониализма. Ведь это правда, проникновенно добавлял он, что парии из бывших колоний продолжают чистить сортиры своих вчерашних и нынешних господ. А чтобы отвлечь их от этого очевидного факта, изо всех сил стараются новые колониалисты посеять в чистых душах эксплуатируемых масс убеждение, будто они (это колонизаторы-то, ха-ха-ха!) денно и нощно пекутся об этих самых массах и об их угнетенных братьях в той части планеты, где отравляется благословенный воздух Средиземноморья зловонными испарениями некоего сионистского образования. Молодой человек не блистал красноречием, а потому и не растрачивал его, сосредотачивая внимание слушателей не на идеологических аспектах, которые слушателям и без него были близки и понятны, а на вопросах практических, толково и коротко разъясняя подробности технологии и баллистики. Его практицизм проявлялся и в том, как он пробегал порой оценивающим взглядом по лицам слушателей, выбирая еще одно перспективное, с его точки зрения, мужественное и вдохновенное лицо, к которому он обращался теперь с объяснениями чаще других.

  Тем временем в Сент-Антуанском предместье другая пара, высокий сухопарый мужчина с несколько постным выражением лица и его приятель с одухотворенной внешностью профессионального революционера, также не теряла времени зря. Окружающим их слушателям они представились членами испанской организации борцов за право на возвращение мавров в Испанию. Часть прохожих, которая находила идею справедливой и актуальной, а также не была обременена различными обстоятельствами, требующими их немедленного присутствия в других местах, постепенно образовала небольшую толпу. Высокий испанец на весьма облегченном и спотыкающемся, а потому понятном окружающим английском, с математической обстоятельностью и точностью доказывал обступившим его слушателям, как непобедимы бывают вчерашние отверженные, когда бурлит единый необоримый поток борьбы за социальную справедливость и катит валы гнева третируемых и попираемых национальных меньшинств. Ему вторил революционер, чей горячий живой взгляд и страстная речь зажигали слушателей, зовя их не верить либеральным профессорам, прикидывающимся друзьями обездоленных. Прислушайтесь, кого они кусают в своих фальшивых речах, и вы поймете, кто им по-настоящему близок. Что общего у вас с этими лощеными господами, прикидывающимися вашими друзьями? – спрашивал он, все больше воодушевляясь. – Разве они живут среди вас, вместе с вами ходят наниматься на те грязные работы, на которых не увидишь ни их самих, ни их таких же фальшивых деточек, со школьной скамьи безбедно перебирающихся на скамьи Сорбонны, где они учатся осуждать ваших притеснителей, а затем будут стричь с вас же денежки за свои статейки в газетах о ваших непризнанных правах, попранном достоинстве, за вашу защиту в судах, куда ваши же братья потащат вас за мелкую кражу, за их угнанный автомобиль, за который защитники ваши уже получили страховку и купили другой автомобиль, подороже?

  У этого оратора было, видимо, глубокое историческое мироощущение, потому что он не раз прерывал поток своей аргументации призывами возводить баррикады на улицах. И действительно, слушатели стали тащить мусорные баки, уличную мебель и зонты из кафе, приволокли отключенную и приготовленную для ремонта стиральную машину из прачечной, несколько старых дисплеев, не менее старых компьютеров, горизонтальных IBM-овских и тоже старых минитауэров, письменный стол из туристического агентства и доску с объявлениями о съеме и продаже квартир. Испанский революционер с живыми глазами с любовью производил сортировку строительного материала и периодически мечтательно поглядывал на вершину возводящейся баррикады.

  Слухи о баррикадах в Сент-Антуанском предместье растеклись по городу. Вскоре сюда прибило и пару с Эйфелевой башни и прогулочного катера, и добродушного, с виду молодого, лет тридцати с небольшим, здоровяка со славянскими чертами лица, добровольца-энтузиаста касамостроения. Они, как показалось некоторым в толпе, вначале удивились друг другу, а затем обрадовались. Женщина взобралась на вершину баррикады, сорвала с себя голубую куртку и белый шарф. Стоя на ветру в голубых джинсах и белой кофточке, она размахивала шарфом и курткой. Пламенный революционер попросил высокого испанца прилечь на баррикаде у ног женщины, ракетного лектора с обрезком канализационной трубы, напоминающей заготовку для “касама”, встать ниже и правее, а сам с нескольких точек сделал фотографии, с довольным видом поглядывая на миниатюрный плоский экран цифрового фотоаппарата. “Эжен Б. Делакруа. Свобода, ведущая народ. Туда ему и дорога”, – бормотал он на незнакомом публике языке, который был принимаем ею за испанский. Личность в турецкой кожаной куртке, выглядевшая среднестатистическим нескольких еврейских комиков, держалась от толпы подальше, в позе этого джентльмена ощущалась настороженность, обе руки – в карманах куртки.

  Несколькими часами позже эти пятеро с аппетитом обгладывали в самолете, совершавшем рейс по маршруту Париж – Тель-Авив, предложенные им на маленьких подносиках “чикенз”. На маленькие булочки можно было при желании уложить стружку масла из маленького пакета. Мужчины попросили для себя тоже маленькие бутылочки красного вина, а женщина пила апельсиновый сок. Закончить еду можно было маленьким пирожным и чашечкой кофе.

  В это время подоспевшая полиция реквизировала на холме у Секре-Кер два готовых к употреблению “касама”. Сделать это ей удалось элегантно, без лишнего шума, так что сведения о ракетах не просочились в прессу и не сумели нанести ущерба туристической отрасли Острова Пингвинов. С меньшей элегантностью были разогнаны защитники баррикад в Сент-Антуанском предместье. Еще две недели они жгли автомобили в пригородах Парижа.