Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

N++; О БОЛЬШОЙ БОМБЕ

   В отличие от миллионов и миллионов людей на Земле, знающих о Большой Бомбе Еврейского Государства только из газет и телепередач, все члены Кнессета Осведомленного Созыва неоднократно ездили на автобусе к Красному морю в Эйлат и по дороге видели серебристый купол Храма Загадки Еврейской Большой Бомбы. Ее (бомбы и загадки о ней) испытания регулярно производятся на полигоне Соседского воображения. Раз в год ставит вопрос о Бомбе в Организации Объединенных Наций лично Большой Фараон. Нации выражают обеспокоенность. Если бы не Старшая Сестра с ее успокаивающими сеансами мирового психоанализа, быть бы Большому Скандалу. Молчит по этому поводу Император Острова Пингвинов, потому что это его предшественники делали вид, будто передают Еврейскому Государству выкройку жандармской фуражки, а не секреты Большой Бомбы. Он не любит об этом вспоминать, чтобы не навлекать на себя гнев Соседей, а мы, утверждает Кнессет Зеленого Дивана, любим, – и по прямо противоположной причине.

  – На Храмовой горе есть очень похожий купол. Только золоченый. Там не прячут Большие Бомбы с золочеными головками? – шутит Баронесса.

  – Да ладно! Мало нам Безумного Аримана, – порицает Кнессет Баронессову шутку и, переводя разговор на персов, отвлекается на убийство Грибоедова. В этой теме Кнессет Зеленого Дивана находит утешение, утверждая, что вот ведь не во всех неурядицах в мире виноваты евреи, кое в чем виноваты армяне. Ведь именно защищая армянина, погиб русский поэт Грибоедов, труп которого еще три дня волочили по улицам возбужденные персы. А отсюда плавно скользят мысли Кнессета к внешней политике Российской Империи.

  – Увы, – сетуют члены Кнессета, – жителям Еврейского Государства, не связанным происхождением с Российской Империей, она по международному шаблону, с удовольствием поддерживаемому самими русскими, представляется непредсказуемым бурым медведем, который чем дольше не покидает берлогу, тем лучше для всех. Ведь никогда не знаешь, что сулит тебе встреча с ним. Хоть он и зашиб мощной лапой нацистского монстра, и он же, свернув лапу в кукиш, показал его Старшей Сестре, помогая образованию Еврейского Государства. (Ради этого самого кукиша, конечно.) Увы, затем годами он делал ставку на Соседей, рычал, не отпуская будущих жителей Еврейского Государства в Америку. Теперь вот завел хитроумные шашни с потомками царя Кира, двухсотлетняя власть которого (его и его потомков) над Землей Обетованной в давние времена, между прочим, не оставила ни одной еврейской жалобы в протоколах полицейского участка истории.

  – Что ж, выпьем за царя Кира, однажды вернувшего нам Иудею, – налил Б. бокал Баронессы. – И за Петра Великого, который рубил окно в Европу, где хорошо и прохладно. А не прорубался в жаркий Ближний Восток, на котором только тускнеет и портится медвежья шкура.

N++; ШПИНАТ, КОЛБАСА, ХОЛОКОСТ

  – Я утверждаю, что антисемитизма, как такового, вообще не существует в природе, – неожиданно заявил Я., состроив хитрую физиономию.

  Это заявление было встречено как ничего не значащее вступление к чему-то другому, с подвохом. Или как подвох к чему-то оригинальному, появление чего перед слушателями непременно должно начаться со скандала, подобного удару ноги, выбивающему входную дверь. И только Б. мысленно сравнил это вступление с веселеньким четверостишием, которое американский автор непременно поместит в качестве эпиграфа к популярному учебнику компьютерного языка Си для чайников.

  – А что есть?– вежливо поинтересовался А.

  – Что есть? – переспросил Я. – Есть, например, охотничий инстинкт. У евреев есть удивительная склонность вечно ставить себя в положение дичи. Мир – не филиал Гринписа. Нужно быть готовым оскалить пасть с настоящими клыками...

  – И выпустить когти, – добавил Б., взглянув на Баронессу.

  – ... а не только проповедовать охотникам питание салатом из шпината, рыгнув со страху паштетом из гусиной печенки, – закончил Я. прерванную приятелем фразу. – Тот факт, что евреям порой удается занять удобное место за чужим столом, – продолжал он, – не делает этот стол их собственностью. Но немедленное их желание состоит в том, чтобы естественностью своего поведения и непринужденностью своего участия в застольных беседах создать у владельцев стола ощущение, что новизна положения заключается не в нарушении привычного ритуала, а в придании ему восхитительной новизны. В хозяевах стола это будит порой охранный инстинкт собственника, особенно у хозяев, страдающих косноязычием.

  – Пройденный этап – мы ведь здесь, – сказал А. не без гордости и даже не без еще более нехарактерного для него оттенка самодовольства.

  Б. улыбнулся. Соус его улыбки включал близкие по вкусу слабые ингредиенты скепсиса и насмешки, но ощущался и более острый привкус хищного самоедства.

  – Я много раз слышал историю о том, как на всякий случай была занята очередь за документами на отъезд, на отправку багажа, – сказал он. – Очередь подходила, нужно было решаться. Очередь в USA выглядела соблазнительнее, но двигалась медленнее. Ну и решались. А здесь нас ждало определение: “колбасная волна”. Колбасной выглядела она и по форме. Она продвигалась палочка за палочкой, колбаска за колбаской. Я тоже был частью этой исторической связки, – закончил Б., немного понизив голос.

  – Старик-Премьер буркнул тогда: “Ну и пусть колбасная. Бойцов мы из них сделаем здесь”, – напомнил Я. – И выставил на дороге в USA заградительный блок-пост.

  – Прав был Старик, – согласился Кнессет, вспомнив Старика, о выделении средств на содержание которого в доме для престарелых бурно спорила в это время Денежная Комиссия Большого Кнессета.

  – Как прав оказался во времена Большой Иллюзии, тоже буркнув с экрана телевизора: “Море – то же море, Соседи – те же Соседи”. Мы его тогда не любили за эти слова, – добавил Я.

  – Очень не любили, – подтвердила Баронесса.

  Кнессет Зеленого Дивана без всякой просьбы со стороны выделил некоторую сумму для Старика. По предложению Баронессы.

  – Мы отвлеклись, – говорит А., – а как же Германия, как же Холокост?

  – Германия – одно из самых неподходящих мест для евреев, – говорит Я.

  – Высадите евреев на Луне, и Луна станет для них неподходящим местом, – Б. произносит эту фразу без энтузиазма, чувствуя, что время ее прошло.

  Широкому кругу читателей, например, из Российской Империи, никогда не бывавших на Святой Земле и не встречавших там в изобилии своих бывших соотечественников, следует пояснить, что вновь прибывшие жители Еврейского Государства, особенно вскоре по приезде, бывают склонны бравировать антисемитизмом и умением пить водку (или виски, но об этом потом). Например, с большим удовольствием они употребляют слово “жид”. Это – часть бравады евреев новой формации на первом этапе их формирования. Потом это резкое слово понемногу исчезает из их лексикона, пополняющегося множеством приятных местных словечек, как-то: “балаган”, “бардак”, “халтура” и “кибенимат”, которые в иврите не имеют падежей и потому выглядят вполне натурализованными.

  А пока мы рассуждали на отвлеченные темы и знакомили нееврейского читателя с особенностями процесса, именуемого в Еврейском Государстве химическим термином “абсорбция”, означающим прикрепление и подмешивание с целью дальнейшего в нем растворения высыпанных в Государство новых ингредиентов, Я. стал серьезен.

  – Никогда не забуду свой первый день памяти Холокоста здесь, – сказал он, – когда остановился вдруг поток машин на автостраде, люди вышли из них и стояли молча, а из сотен автомобильных приемников выли сирены. Я замер и осознал тогда, что только здесь это не еще одна прививка терпимости. И где еще позволят себе каприз не играть Вагнера потому, что его играли в концлагерях?

  – Постой, ты ведь, кажется, учился на Дону, в казачьей станице? – спрашивает А., выпускник Московского университета. – Что же, и там не было никакого антисемитизма? Казаки и евреи – это ведь хрестоматийная парадигма еврейской истории.

N++; О РЕКЕ ДОН И КАЗАЧЬИХ ДЕВАХ

  – А вот представьте себе, что и там я его не обнаружил, – продолжил Я. – О евреях они что-то не очень лестное слышали, но к конкретным субъектам прикладывать эти сведения не умели. Правда, я чувствовал там себя одиноко. Что-то вроде негра, случайно забредшего в женскую баню в Швеции. То есть первая инстинктивная реакция дам – прикрыться веничками, шайками. А потом – ничего, привыкают: не пялится, не пристает, ну и пусть... Я написал об этом маленькую сценку на языке Си. Чтобы ее понять, нужно знать, что язык Си строится из функций. Одна функция вызывает другие. Представьте, – еврей в казачьей станице городского типа (эта станица все же была городского типа, уточнил он определение А. места своей учебы). Идет трамвайчик. Вот он проходит поворот, дзинь-дзинь-дзинь, пш-ш-ш. На остановке открывается задняя дверь, и в нее входит кенгуру. Пишем сначала пять функций. Вот они:

ВзглядПервый()

{

  И в открывшуюся дверь;

  Странный проникает зверь;

};

ВзглядВторой()

{

  Глянь-ка, глянь-ка, я не вру;

  В двери входит кенгуру;

};

ВзглядТретий()

{

  Он на первый взгляд горбат;

  И немножечко пархат;

};

ВзглядЧетвертый()

{

  Ты посторонись немножко;

  Он тебе отдавит ножку;

};

ВзглядПятый()

{

  Мы привыкли к обстановке;

  А вначале ведь неловко:

     – вдруг он стукнет;

     – вдруг он пукнет;

};

  Теперь объявим функцию:

тип нашиюныегоды  ПроездВтрамвае (типа воспоминание);

Из нее вызовем написанные ранее функции:

ПроездВтрамвае (легкая грусть)

{

    ВзглядПервый();

    ВзглядВторой();

    ВзглядТретий();

    ВзглядЧетвертый();

    ВзглядПятый();

    ВЕРНУТЬ грусть;

}

  Так мы получаем проезд трамваем от студенческой столовой до студенческого общежития, а читатель – начальные сведения о языке Си.

  – Расскажи нам еще о казачьих девах, о которых мы читали в великом Донском романе, – начинает очередной подкоп Б., – неужели за пять лет у тебя там не было ни одного романа, я прямо так и вижу этих роскошных Донских сирен, кровь с молоком.

  – Донские девы худы, консервативны и хороши собою, – несколько мрачно и коротко ответил Я. – Только под самый конец учебы в нашем общeжитии появилась одна неконсервативная особа, и ту мы дружно пытались пристроить замуж за одного лопуха-студента по кличке Экстремист.

  – Удалось?

  – Увернулся.

  – Так что, тебе так ни одна казачья дева и не приглянулась? – не унимается Б.

  “Вот стервец”, – думает Я., спиной чувствуя интерес Баронессы к своему возможному рассказу, а еще больше к его возможной тональности.

  – Ну почему же. Нравились все (Я. умеет быть политкорректным), но больше других нравилась одна девушка, у нас с ней была духовная близость.

  – В чем она выражалась? – лопата Б. уткнулась снизу в бетонный пол семейного счастья этой парочки.

  – Мы вместе читали “Игру в бисер” Германа Гессе.

  – Роман без единой женщины! Как это должно сближать родственные души! И тут ты – такой странный, такой одинокий, – Б. принялся уже за бетон.

  “Вот засранец, – думает Я. с уважением, – хорошее у него, однако, чутье. Ведь к духовной близости Баронесса относится с большим подозрением, чем к физической”.

  И сейчас он улавливает ее неподдельный интерес и к своему рассказу, и к его тональности. Светло-серые глаза чуть прищурены. Пусть коллективное чтение Германа Гессе происходило далеко и давно, но портьера над дверью на балкон и букет цветов на картине над изголовьем, по-видимому, смогут спокойно заснуть вместе с людьми. Сегодня у них, скорее всего, не будет повода любопытствовать.

   Впрочем, и в другие ночи и дни они не могут поделиться с креслом на балконе, у которого не всегда есть возможность заглянуть в спальню, впечатлениями о сногсшибательных трюках любви. Та ночь, когда казавшиеся огромными в темноте глаза горели исследовательским энтузиазмом, а губы шептали: “Должно быть что-то еще”, давно прошли.

  – Становится душно, давайте поставим столик в саду и посидим на свежем воздухе, – предлагает Баронесса, прерывая сомнительную беседу.

  Б. выходит на воздух в приподнятом настроении. Пол не проломлен, но инструменты подкопа под семейную идиллию Я. и Баронессы, которые он понесет на плече, сегодня не кажутся ему слишком тяжелыми.

  Каждый день заканчивается ночью. Так же закончился и этот день, когда разошлись члены Кнессета. Расставлено по местам все, что было сдвинуто. Развешено по крючкам все то, чему положено висеть. Накормлено мусорное ведро остатками пищи парламентариев. Только сосредоточенно бурлит и вздыхает посудомоечная машина. Принят теплый вечерний душ, и вот последней гасится лампа на прикроватной тумбочке.

  – Если ты проснешься утром и обнаружишь рядом с собой горстку пепла, – говорит Я., – знай – я сгорел от несчастной любви.

Я.

  Нет, тут ему нечего опасаться, решает Я., и уже не в первый раз. Б. не страшен. Больше всего Я. побаивается чьей-то внезапной, но хорошо подготовленной мужской незаурядности, способной вызвать в ней удивление на фоне спокойной повседневности их совместной жизни. Он опасается: вдруг тормозная система ее женской консервативности не успеет сработать? А потом, обнаружив, что первый незаметный психологический бастион ее чистоты разрушен, она замечется в панике и черт знает, чем все это закончится. Если после первого приступа этого воображаемого опасного “некто” у нее будет время, какой-то тайм-аут, уверяет он себя, – включатся механизмы самозащиты, она сбежит, приклеится к какой-нибудь другой женщине, от которой ее будет не оторвать, превратит все в шутку и тут же расскажет ему обо всем, отрежет тем самым все пути, сожжет корабли, как это бывало и раньше. Он достаточно хорошо знает ее, говорит он себе. А в случае с Б. с самого начала не было никаких шансов. Во-первых, не было ни повседневности, ни спокойствия. С момента приезда сюда и в период первого знакомства с Б. они были поглощены выживанием. И выживали, держась друг за друга. Для третьих не было места. Эмиграция беспощадна к слабым семьям, но закаливает семьи сплоченные. Они еще больше сплотились. В  свое первое посещение Иерусалима они не видели друг друга через барьер, разделявший мужчин и женщин у Стены Плача. Но чувствовали друг друга. Ведь если выстроить ряд из их матерей и отцов глубиною в две тысячи лет, то они вдвоем, Баронесса и Я., первыми коснулись этой стены. Они авангард, занявший очень важный для них плацдарм. Для предполагаемых далеких потомков они будут чем-то вроде Авраама и Сары из семейного пантеона. Так что для Б. момент безнадежно упущен. Да и он об этом, по-видимому, хорошо знает, иначе не был бы так откровенно смел.

  Это может стать вариантом, если я внезапно умру, предполагает о себе Я. А если, например, тяжелый инсульт, который превратит меня в полуидиота? – продолжает он эту цепочку, и ему очень хочется ее оборвать тут же, но он идет будто по краю пропасти. Он был очень горд собою в альплагере, когда, стоя на краю пропасти (со страховкой, конечно), чувствовал, что ничуть не боится этой бездны и никакого тайного желания прыгнуть в нее не испытывает, а знает твердо, что стоит, охваченный веревкой, и может стоять так столько, сколько захочет. И все же – вот они, Б. и Баронесса, катят кресло на колесиках с безразличным идиотом, который, кажется, иногда что-то понимает, хотя врачи говорят, что нет. Впрочем, на 100% они гарантии дать не могут, они все же не Адонай Элоэйну Мелех А Олам. Не они создавали этого идиота, который когда-то был человеком, а теперь способен только на то, чтобы создавать проблемы для тех, с кем еще ничего подобного не случилось. Как же она решит эту проблему? – думает Я. В ней будут бороться очевидная целесообразность, такая ясная для ее прямого видения мира, и какой-то неопределяемый, но малопроходимый для нее барьер. Б. выигрывает в темпераменте, считает Я., но у него, у Я., острее зрение, он различает в своей жене гораздо больше оттенков, и она, без сомнения, это чувствует. Если она все же решится, эта сравнительная убыль может все разрушить. Все, хватит. Что за мазохизм?

  А как это связано со сном, который его угораздило рассказать ей, не подумав, сразу после пробуждения? Уж очень он был озадачен этим сном. Во сне она пришла к нему и заявила: это произошло с ней всего один раз, но она беременна. “Ну, если один раз...” – ответил он во сне и, проснувшись, был так потрясен тем, что хотя бы и во сне мог так ответить. И почему она так радостно смеялась тогда? (“Зар-э-жу”, – говорил он ей в шутку, и маленькая девочка с деланным испугом прижималась к нему, заглядывая ему в лицо широко раскрытыми честными глазами. Значит, все же отчасти верила, какой-то маленький зверек самосохранения внутри нее велел ей опасаться.) “Ничего не изменилось. Что за неприличный смех?” – спросил он ее, хмурясь. Любовь делает человека беззащитным, думает он. Еще одно какое-нибудь испытание, и он будет совершенно безоружен перед ней.

  Никогда, никогда не скажет она ему прямых, не оставляющих никаких сомнений (или наоборот, рождающих их) слов о своей любви. Таков ее кодекс чести. Он должен довольствоваться невнятным утренним бормотанием, когда спросонья она требует, чтобы он еще пару минуток не покидал постели, и потягивается, ревниво следя, чтобы не размыкались его объятия, или ее искренним недоумением, когда становится известным, что одной из ее подружек удобнее спать в отдельных кроватях с мужем. Ведь сама она согласна с наличием двух подушек, но никогда не примет двух одеял. Я. с удовольствием домыслил полушутливые, но и полусерьезные подозрение и ужас в ее глазах, если бы он предложил такое разграничение, мотивируя его спальным удобством и ликвидацией щелей, в которые зимой может проникнуть холодный воздух. Или вот в прошлую пятницу в мужском магазине он примеривал новые джинсы. Вместе с ним она глядела в зеркало на наружной двери кабинки для переодеваний, сузила глаза (это, видимо, помогает ей сосредотачиваться) и сказала уверенно и коротко: «Люблю тебя в джинсах». И он тоже сузил глаза и сделал вид, будто сфокусировался на джинсах и даже проверил, расправлена ли, не образует ли складок белая ткань боковых карманов (она только чуть-чуть посинеет после стирки).

  Она, наконец, перестала смеяться над его страхом перед собственным сном и теперь смотрит на него сочувственно. Пора на работу. Но еще одну мысль он прокручивает, пока она скрывается в ванной: когда он умрет, как скажется на ней эта новая для нее пропорция, в которой – неизбежный довесок свободы, но и обрубок зрелой надежной любви, будто кто-то отвинтил подлокотники у привычного кресла?

N++; О ВОДКЕ И ВИСКИ

  Надо отметить в скобках (скобки), что напрасно наливал Б. вина Баронессе. Попытки Я. привить ей некоторые привычки “сложных девушек”, то есть пить, курить и ругаться еще в давние годы потерпели фиаско. От табачного дыма пума кашляет, от коньяка морщится, а ругательства в ее устах звучат как любовное стихотворение, выученное послушной девочкой и декламируемое ею со стула.

  Со вступительным словом к Кнессету Зеленого Дивана обращается Я.

  –  Жители Еврейского Государства, происходящие из разных уголков Российской Империи,– начинает он, – безусловно, продолжают традицию, но мне, тем не менее, хотелось бы отметить новые тенденции, наметившиеся в их отношениях с Зеленым Змием. Мне кажется, что у них появилось желание почувствовать себя кем-то, чьему настоящему героизму они втайне немного завидовали и свидетелей коему не имеется в Еврейском Государстве. Поэтому – так велик соблазн присвоить себе лавры подлинных героев. Вторая особенность состоит в том, что старой традиции придан новый блеск: теперь, выпив, жители Еврейского Государства непременно садятся за руль, чего они никогда не делали в Российской Империи, даже если у них был автомобиль. Впрочем, желающие могут видеть в этом пример торжества сионистской идеи, ее раскрепощающего влияния на еврейские души. Это оттеняется даже наметившимся массовым отходом от водки к виски. Живой по своей сути процесс не может стоять на месте, у него есть своя мода, динамика, свои пристрастия, у новых его летописцев – своя риторика, свой апломб.

  –  Что-то происходит и с евреями Российской Империи! – заметил Б. – Того, кто станет регулярно смотреть телевизионные передачи оттуда, поразит факт повального пьянства среди еврейских граждан страны. На телевидении еврейском я легко отличу общественного деятеля, чьи корни в Европе, от выходца из стран Востока по характерному признаку: если при звуках восточной музыки он начнет покачиваться в такт или, того хуже, – прихлопывать в ладоши, то есть доступными ему средствами имитировать музыкальный оргазм – этот точно из  Европы. A в программах российских, обратите внимание, кто рассказывает с экрана о том, как здорово выпить с друзьями, как лихо они это делают? Вот только на телевидение они сейчас пришли совершенно трезвыми из уважения к телезрителю. Сплошь евреи!.. Если будете в гостях в Российской Империи и вас разберет любопытство узнать, еврей ли перед вами или есть ли у него еврейские корни, затейте разговор о водочке, холодненькой такой, из запотевшего стаканчика. И если глаза его загорятся, мечтательно затуманятся, если им овладеет воодушевление, знайте: перед вами еврей, полный или частичный. Напротив, если он смолчит или если в глазах его появится глухая тоска – перед вами гражданин Российской Империи, ничего общего с евреями не имеющий.

  – Не всегда он будет непременно молчать, – не соглашается В., – иногда он скажет, скажет так, что содрогнутся души. В. загрустил.

  Члены Кнессета, конечно, поняли сразу причину его грусти и тоже загрустили об ужасной кончине Венички Ерофеева, описанной им самим.

  Они наполнили бокалы.

  И умеренно выпили.