Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

N++; О ВЗАИМОПРОНИКНОВЕНИИ КУЛЬТУР

  – Это было еще в годы моего студенчества, – начал рассказывать Я. – На курсе то ли философии, то ли научного коммунизма, представленная к обсуждению тема была – взаимовлияние культур. Вдохновленный принципами пролетарского интернационализма, оспаривать которые в те времена никто вслух не решился бы, я решил, что ничего скользкого в этой теме нет. Я заявил, что считаю очень удачным примером взаимопроникновения русской и узбекской культур вышедший недавно в Ташкенте фильм о любви и о нежности. Никакого подвоха в этом моем заявлении не было, – решительно заявил Я., хотя никто таких подозрений и не высказывал, а Б. даже подтвердил, что он что-то такое помнит и ему тогда этот фильм тоже понравился. Баронесса фильм не помнила, и Я. пошутил, что она, похоже, и правда моложе его, и паспорт, предъявленный ею в загсе (Запись Актов Гражданского Состояния) для получения свидетельства о браке, не был фальшивым.

  – А тогда в воздухе повисла пауза, – продолжал Я., – ребята все были хорошие, – не без ностальгии заметил он, – но мне показалось, что какая-то капля все же покатилась у них по спине за воротом. Кто-то решил, что капля теплая, кому-то она показалась прохладной. Преподавательница наша тему свернула, не глядя в мою сторону, и была права – этим заезжим еврейчикам вечно не хватает такта, высокие принципы потому и высокие, что сияют в высоте, а не капают тебе за шиворот. Во всяком случае, я сегодняшний решительно и принципиально осуждаю Я. тогдашнего за эту еврейскую попытку навязывания русской культуре чего бы то ни было. Не имеет значения – хорошего или плохого.

  Я., вспомнив студенческие годы, замолк. Тогда его внутренний мир был более цельным, отмечает он, – как легко смотреть людям в глаза, когда ты на стороне всеобщей любви и терпения. Зато сейчас он понимает и чувствует, отчего кто-нибудь при этом мрачнеет и уходит в себя. А что изменилось? Он всего-то ныне вместо братства любящих людей – за братство любящих народов. И из-за этой малости он теперь иногда мрачнеет и уходит в себя.

  – Да, непростая тема, – сказал Б. и напомнил о том, как подорвался на национальной мине местный политик. Он и сидел-то за рулем машины, в которой, кроме него, как он думал, никого не было. Переключая еврейские радиостанции, угощавшие его восточной музыкой, он буркнул: “Кто кого оккупирует – мы Газу или Газа нас?” Неделю детонировало минное поле политкорректности. Если бы не ремни безопасности, ни за что не выбраться бы ему из своего автомобиля с одним только фингалом под глазом. А недавно одна русская девочка по телевизору тоже сказала что-то неаккуратное по поручению своей партии. Я уж думал, что после этого от нее даже ямочек на щеках не останется. Но она – молодец. Вернулась в телевизор и открыла такой шквальный огонь любви ко всему восточному, что когда перестала жать на курки и гашетки, из окопов противника так никто и не встал, осталось только подогнать бульдозеры и эти окопы засыпать.

  – Я все-таки продолжаю считать, что взаимовлияние культур вещь плодотворная, – сказал Я.

  К этому он добавил воспоминания уж совсем из своего детства о том, как удобряли поля содержимым коровников и конюшен.

  – А это к чему? – спросил Б.

  – А вот чему, – ответил Я., – на каких органических удобрениях вырос великий роман госпожи Е.?

  – На собачьем дерьме, – ответила Баронесса, не способная ошибаться.

  – В разбросанном по улицам собачьем дерьме в Еврейском Государстве нет недостатка, – сказал Я., – но вот культура международного уровня в нем хоть и всходит, но по мне – не так скоро, как хотелось бы.

  Догадлива Баронесса! Она уже поднимает телефонную трубку. В туристическом агентстве заказываются шесть билетов в Вену. Мест в гостинице она не бронирует.

  – Справимся за один день, – говорит она, сдвигая в притворной суровости брови, что означает ее готовность воспрепятствовать расточительности беззаботных членов Кнессета Зеленого дивана.

  А Я., кажется, удалось скрыть, что помимо заботы о процветании еврейской культуры, его, как христианских паломников в Иерусалим, тянет на святые места в Вену, откуда прозвучало для него божественное слово госпожи Е.

  Есть и у Б.побочные соображения – он хочет в спокойной на сей раз обстановке найти баланс в своих счетах с Европой.

ЗА СОБАЧЬИМ ДЕРЬМОМ

  Их нынешний приезд не отягчен грузом тайных миссий. В поезде, везущем их из аэропорта в Вену, они расслаблены. Европейский пейзаж кольнул их сердца ностальгией. Европа, к которой они накопили обид за последние годы, – их старый дом, и их обиды стынут в прохладном воздухе хмурого австрийского утра, не находя опоры в почти обнаженных еще силуэтах деревьев.

  Пратер разочаровывает. Несмотря на солнечный воскресный день, нет ни компаний, жарящих шашлыки, нет групп, пьющих шнапс. Собак, видимо, уже два дня не кормили, чтобы они не гадили в парке. Посетители парка либо бегут на роликах, либо шагают с длинными палочками а ля Johnnie Walker, но у них, увы, ни в одном глазу.

  – Не хватает только массового забега ветеранов Второй мировой на инвалидных колясках, – бурчит Б. с неодобрением.

  Они прочесывают Пратер, вооружившись суковатыми палками, которыми они разгребают павшую листву и мертвые ветки. На их руках – резиновые перчатки, а В. тянет за собой здоровенную сумку на колесиках с открытым зевом. Очень редко, находя удобрения высокой культуры, которые сама госпожа Е. вульгарно именует собачьим дерьмом, они благоговейно поднимают их с австрийской земли и кладут в сумку В.

  Я. вспоминает, что, по госпоже Е., суковатая палка это еще оружие охоты на розовых фламинго. Видимо, угрожая палкой невидимой птице, он смахнул с пояса свой сотовый телефон. Когда он обнаружил пропажу, в нем возникли противоречивые чувства – освобождения и огорчения. Последней мелькнула мысль о том, что уже завтра, дождавшись темноты, он сможет позвонить из Тель-Авива в Пратер. Глупо надеяться, что телефон поднимет учительница музыки, а с ее учеником ему и вовсе разговаривать не о чем, хотя они и коллеги по электричеству и даже по спорту. Но только не по водному. Я. хранит значок начинающего альпиниста, заработанный им на Кавказе в ущелье Джан-Туган, где горы – не картинка по телевизору, а воплощенная и материальная отповедь Иову.

  Встреченные ими австрийцы сначала смотрят на эту компанию с недоумением. По их лицам видно, что они, тем не менее, стерпят любые чудачества приезжих. Но вскоре и они зажигаются энтузиазмом и начинают помогать, разбившись на две группы. Те, что с собаками, идут впереди и поощряют своих четвероногих питомцев ласковыми окриками. “Какен, какен, ферфлюхте юден!” – говорит вместо них про себя Б., потому что австрийцы этого ни за что не скажут, понимает он. Те, что без собак, попросив для себя резиновые перчатки, присоединяются к воскреснику по очистке национального венского парка, они очень стараются. Б. возмущается за них этими ужасными людьми, “дие туркише юден”, шепчет он на ухо Баронессе, которые позволяют своим собакам гадить где попало. Вскоре появляются папарацци. Это насторожило компанию с Ближнего Востока, но они рассудили вскоре, что снимки появятся только в вечерних новостях или утренних газетах и они успеют улететь раньше, чем их опознают австрийские следователи.

  В одном месте, разворошив листву, они наткнулись на парочку, которая занималась любовью, надеясь под прошлогодними листьями укрыться от бинокля учительницы музыки и палки ее ученика. Они смущенно отряхиваются и присоединяются к воскреснику, даже не попросив резиновых перчаток.

  Наткнувшись на место в кустах, где трава кажется выжженной, Я. понимает, что именно отсюда наблюдала из засады учительница музыки за соитием турка с австрийской женщиной. Соития, в котором было так много энергии, необходимой для красоты текста, и так мало любви. Не перенеся давления в мочевом пузыре, оросила здесь пианистка живой струей землю парка.

  Я., встав в знакомую нам позу прорицателя (Я. Теодора Герцля Африканского), обращается к австрийцам с речью.

  – Помяните мое слово, – говорит он, – на этом месте будет возведен Храм, Храм Австрийской Словесности.

  С этими словами он оглянулся и, найдя несколько камней покрупнее, сложил из них небольшую пирамидку. “Я-я”, – согласились австрийцы, но Я., хоть и не был уверен, что его правильно поняли, не стал вдаваться в объяснения. Прорицания должны быть окутаны туманом, решил он.

  Парк был обшарен, а драгоценного культурного материала в сумке было совсем на дне. Гости, прибывшие с Ближнего Востока, обменялись рукопожатиями со своими новыми друзьями. Ни те, ни другие не снимали резиновых перчаток. С влюбленными они не обменивались рукопожатиями, а только подмигнули им заговорщицки и понимающе.

  Я. решил, что его суковатая палка не поместится в чемодане. Он переломил ее надвое об колено, одну половину швырнул в пруд, где уже плавали древесные коряги, другую положил в пакет, с которым бродил по Пратеру, рядом с романом госпожи Е.

  – Если ты не пописаешь в Пратере, – шепнул он Баронессе, – считай, что не была в Вене. Это все равно что побывать на Святой Земле и не макнуть руку в воды Иордана.

  Есть вещи, по поводу которых Баронесса никогда не спорит с Я. К таким вещам относится ВЫСОКОЕ СЛОВО. Баронесса удалилась в кусты.

  – Мы найдем это место по обилию белых ромашек, – льстит он ей, когда она возвращается.

  Собранного материала недостаточно. Компания решает задержаться в Вене еще на день. Тем более что на сей раз они въехали в страну по собственным паспортам, с частным визитом, преследующим исключительно культурные цели. Они могут посмотреть Вену. Они снимают комнаты в отеле. Когда они выныривают из метро на эскалаторе и вследствие этого готический собор святого Стефана наступает на них как статуя Командора, а затем оборачивается суровой скалой в озере с барочными берегами, Я. даже готовит госпоже Е. телеграмму: “Удивлялся отчего не пишете Вену тчк теперь догадываюсь тчк способна вытеснить внутренний мир”. Они бродят в толпе таких же праздных гуляк со всего мира, каковыми они и сами явились сейчас на Грабен-штрассе.

  – Они тут понятия не имеют, как мы на них обижены за их дешевую мораль. – Я. пытается завести Б., но Б. не реагирует, он с завистью вдыхает воздух беззаботности бывшей имперской столицы.

  – Провалиться бы им, – наконец говорит он с беззлобной завистью.

  – Не жалко?

  – Жалко, – признается Б.

  А., съевший порцию сосисок с пивом, заявил, что желает скопировать все это в Тель-Авивe, не исключая некошерных сосисок.

  – Если строить в Тель-Авиве Вену, непременно получится китч, – возразил Б.

  – Ну почему же? – не соглашается Я. – Если внести в барокко технологию и насмешку, то вполне может получиться нечто своеобразное, – говорит он. – Я представляю себе площадь в Тель-Авиве, где на фасаде роскошного барочного здания каждый вечер в 19:00 на балкончики выезжают привязанные к настоящим американским электрическим стульям настоящие музыканты и исполняют настоящие скрипичные сонаты Бетховена. А напротив барочное здание в виде картинной рамы, в которой лазерным лучом во всю стену – сменяются картины Вермеера. А посреди площади – бронзовая статуя Бен-Гуриона, произносящего страстную сионо-сионистскую речь, стоя в стременах вставшего на дыбы лошака или мула.

  Кнессету Инженерных Наклонностей мысль усадить всех музыкантов на электрические стулья кажется забавной.

  – В этом есть некий символ, – говорит Б. – В порыве умиления мы усаживаем свое прошлое на электрический стул.

  Когда они разглядывают чумную колонну, поставленную в память об эпидемии в Вене, Б. вспоминает о похожей колонне в Линце.

  – Та поставлена в благодарность за то, что чума миновала Линц, – говорит он.

  – Хотя ее можно рассматривать и как символ чумы, как раз оттуда и вышедшей.

  – Поговори об этом с Соседями, – предлагает ему Я., – они скажут, что именно эта, венская, колонна является символом настоящей чумы. Ведь именно в Вене Герцль издал свою программную книжицу – “Еврейское Государство”.

  – Надо бы приставить к колонне охрану, – забеспокоился В.

  – Накаркаешь, – нахмурилась Котеночек.

  Когда вечером они приходят в отель, Я. выливает воду из чайника в раковину, а пакетики чая достает из чемодана. Баронесса смотрит на него вопросительно.

  – Я оставил на умывальнике крем для бритья с ивритской этикеткой – воду могли отравить.

  – Кто? О нашем приезде никому не известно. – Баронесса чувствует, что тут затевается для нее какой-то спектакль, и уж во всяком случае, она не намерена его срывать.

  – Обслуживающий персонал отеля может быть родом с Ближнего Востока и испытывать к нам негативные чувства.

  – Этого даже для Б. многовато. Я видела горничную в другом конце коридора, она по виду коренная австриячка.

  – А, тогда все в порядке.

  – Австрийским немцам ты доверяешь? – подыгрывает она, улыбаясь, но Я. вдруг становится серьезным.

  – Знаешь, тут напрашивается что-то смешное, вроде “без приказа и чувства долга они нас ни за что не отравят”, а сейчас и чувства нет, и приказывать некому. Но я все время пытаюсь понять по их глазам – что там, за вежливостью, за усталостью, за “да отвяжитесь вы от меня, я хочу жить своей жизнью”. Должен быть там какой-то мощный образующий пласт.

  – И ты разглядел его?

  – Иногда мне кажется, что да.

  – И?

  – “Вы нас никакой силой во второй раз в то же дерьмо не затянете”!

  – Не так уж мало, – смеется Баронесса.

  – Пожалуй, – теперь смеется и Я.

  Наутро что-то уж очень долго возится он в ванной. Баронесса застает его разглядывающим себя в увеличительном зеркале для бритья.

  – Нигде больше не видел таких зеркал в гостиницах, – говорит он.

  Баронесса тоже заглядывает из-за его плеча в зеркало, но тут же исчезает из его увеличенного мира. Я. же пускается в объяснения, продолжая смотреть на себя в зеркало. Видимо, точно такое зеркало, принадлежавшее раньше ее отцу, говорит он, использовала учительница музыки для хирургического расширения нижнего входа в свой внутренний мир. Нечто подобное происходит сейчас со мной. Баронесса насторожилась. В этом зеркале, продолжал Я., мое лицо крупнее и значительнее. В нем я чувствую себя немецким евреем. И знаешь, я сразу же многое понял. Глядя в это зеркало, я мог бы написать четыре толстенных тома, пересказывая беседу Иова с ненавистным ему Богом, этим супергоем, устроившим ему Холокост. Господи, как же нужно было его ненавидеть, чтобы все это выдержать, не выдав себя. Чтобы не навлечь его гнева на свое будущее потомство. Напрасно. Бог послал к его потомкам своего Сына, прекрасно зная, чем все закончится, то есть что Сын-то его воскреснет, как ни в чем не бывало, а об участи миллионов, убитых его именем (не только евреев) нет до сих пор достоверных сведений. Я вижу, как позже послал Он в соблазн немецким евреям поэта Гейне. Как, повторяясь в искусстве соблазна, отправил он евреям русским поэта Пастернака, наделив его поэтическим дарованием и стремлением укрыться в тени Сына Его, чьи ученики в это время истребляли друг друга посредством пушек и газов. К нам, впервые понявшим Его Отца, поэт Пастернак обращается с недоуменным пожиманием плеч. Обращается с удивлением: как не поняли мы Его дара свободы и любви, как не сумели сменить кожу так, чтобы самим искренне и глубоко чувствовать этот великий душевный подъем, когда старая шелуха летит в огонь, а вновь надеваемая оболочка сшита из снежных хлопьев и чудных стихов. Увы, грустный юмор у нас от Создателя. Поэт умрет, выпоротый на конюшне новым Хозяином – Лысым Энтузиастом. Гениальность чеховского видения мира проявляется в судьбе Пастернака, повторяющей сюжет “Скрипки Ротшильда”. Вот только у Чехова тощего жида сначала прогоняют со двора, его преследуют мальчишки и кусает собака. И лишь в конце рассказа ему завещают скрипку. И он, повторяя печальную музыку своего гонителя, трогает ею сердца городских обывателей. Реальной жизни не присуще чеховское мастерство композиции, историю с Пастернаком она компонует в обратном порядке: начинает с поэзии, заканчивает поркой. Набоков пожалел Пастернака, не сказав во время этой порки, что он думает о его романе. Они родились в одной стране, а умерли в разных. Набоков все потерял и все сохранил. Он родился и умер никогда не поротым русским аристократом. Он родился и умер, так никогда и не сбросив с плеч груза свободы.

  Баронесса суеверно отвернула зеркало к кафельной стене ванной, и Я. сразу замолчал.

  Он обнял ее, что-то мистическое почудилось обоим в этом закованном в зеркала и кафель пространстве, таком тесном по сравнению с простором туалетных комнат их дома, такого далекого отсюда. Будто сквозь потолок ванной комнаты венской гостиницы они обратили свои взоры вверх. Для чего же еще дана нам свобода, если не для того, чтобы роптать. Ведь по образу своему и подобию Ты не создал нас рабами, возносили они Туда свои оправдания, не произнося ни слова и глядя в гипсовый потолок со встроенными лампами с круглыми никелированными ободками.

  На следующий день они отправляются по предложению Я. в район Йозефштадт, охотничьи угодья и заповедник пианистки. Идея навестить Йозефштадт оказалась удачной. Видимо, великая тень притягивает сюда собак и их владельцев для откладывания драгоценного материала. Я. отмечает странную особенность: в кварталах, где дома с лепниной, – удобрений больше. Там же, где стены домов гладкие, – культурный клад вовсе отсутствует. Прочесывая Йозефштадт, где Я. постоянно озирается в поисках заветных теней, они добираются до границы квартала.

  – Давайте посмотрим, что за ним, – предлагает Я.

  – Давайте, – соглашается компания, и только В., которому тянуть за собой почти полную сумку, не проявляет энтузиазма.

  Хотя район, в который они вступают, носит, судя по карте, весьма австро-австрийское имя, Рудольфсхейм-Фюнфхауз, резкая смена декораций бросается им в глаза. Безлюдность улиц Йозефштадта вдруг сменяется многолюдьем, австрийцы резко сменили свой внешний облик, заметно посмуглев, помолодев и обзаведясь усами. Кое-где на улицах стояли в бездействии в этот неурочный день и час ржавые прилавки с прислоненными к ним изглоданными крышками и досками. Вместо ставшей привычной для них надписи Wien перед их изумленным взором возникла светящаяся реклама со словом Istambul.

  – Сегрегация по-венски, – комментирует Б.

  – Многокультурное общество, – поправляет его Котеночек, – не запретишь же людям снимать жилье там, где они хотят.

  – Такое впечатление, что сейчас из-за угла появится разгневанная толпа, несущая на носилках не успевшего взорвать себя подстреленного шахида, – заявляет Б.

  – Пошли отсюда, – говорит Баронесса, становясь ближе к Я., а он любуется ею – боже, как хороши испуганные женщины. Котеночек, наоборот, поднимает голову и подтягивается, А. выглядит напряженным, и только В. равнодушно зевает.

  – Как не стыдно, – упрекает Я. – Турки – наши друзья и союзники. В пятнадцатом-шестнадцатом веках евреи бежали в Турцию от преследований европейцев, и турки приветливо принимали их.

  – Я. прав, – говорит Б., – специализация турок не евреи, а армяне. В твоей внешности, пожалуй, есть что-то армянское, – добавляет он, задумчиво глядя на Я.

  Баронесса теперь уже почти насильно тянет Я. назад в Австрию.

  – Эта нарядная Вена всего семьдесят лет назад с энтузиазмом встречала фюрера, он родом из Линца, – не унимается Я.

  – Если бы в шестнадцатом или семнадцатом веках туркам все же удалось бы взять Вену, Гитлер, вполне возможно, родился бы мусульманином, – усугубляет Б.

  – О Господи, – стонет Баронесса, ускоряя шаг.

  Компания, увлекаемая Баронессой, ретируется под защиту вымершей австрийской династии Габсбургов, назад, в богатый культурными ценностями район Йозефштадт. Лица австрийцев, хоть они почти не встречаются на улицах, все же, попадаясь, успокаивают Баронессу. Как ни силится разгоряченный очевидной несправедливостью Я., но и он не может найти в них ни малейшего следа угрозы. Словно в подтверждение, около Я., развернувшего карту Вены, останавливается средних лет австриячка.

  – Вам помочь? – спрашивает она.

  – We are OK! Thank you, – отвечает ей Я.

  – Вы что-нибудь ищете?

  – Район Йозефштадт.

  – Вы в нем. Что интересного в Йозефштадте?

  – Die Klavierspielerin, – отвечает ей Я. по-немецки.

  – А, Елинек, – говорит женщина.

  – She is a genius writer, – произносит Я., готовый вступить в спор.

  – Я-я, – говорит женщина и машет им на прощание рукой.

  Перед отлетом, как выяснилось, Б. оставил на ступенях городской ратуши, вонзавшей в ночное венское небо освещенные шпили, невнятное письмо. В нем он в туманных выражениях, которые, по его мнению, должны были затушевать несомненную заинтересованность пишущего, предлагал создать денежный фонд для постройки новой чумной колонны в городе Вене для предотвращения новой вспышки ужасной болезни. Крайне осторожно намекая на некое прошлое, он призывал венцев в будущем не оставаться сторонними наблюдателями на карнавале мировой истории, а способствовать продвижению идей свободы и человеколюбия. Б. тактично не указал в своем послании, кто именно эти качества олицетворяет в современном мире и откуда нужно опасаться прихода чумы.

  Я. к этой затее отнесся скептически. Хватит с них Герцля, говорит он Б. Они заперлись в крепости, ты их оттуда не выманишь, да и стоит ли? Такой чудный заповедник послевоенного отрезвления или, наоборот, опьянения. И нам они не читают моралей.

  В Тель-Авив компания отправилась ранним утром. Здесь им вряд ли кто-то поможет. Они высадились у парка Яркон. Как и в Вене, В. катил раскрытую сумку, а остальные, набирая из нее пригоршнями драгоценные удобрения, широкими жестами сеятелей разбрасывали их по зеленой траве парка. Теперь оставалось только ждать, пройдет ли по парку учительница музыки, зазвучат ли в Тель-Авиве дивные звуки.