Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

О ПОЛЬЗЕ ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ

  Жизнь дается нам в настроениях. Из всех настроений лучшее – оптимистическое. Это как-то связано с солнцем. Солнце испаряет наши мрачные и влажные мысли. Золото стало золотом еще и потому, что напоминает солнце. Золотые монеты стали круглыми по той же причине (квадратные монеты легче в изготовлении, из них удобнее складывать золотые небоскребы). Проснувшись оттого, что солнце заглянуло в ваш темный до того сон, вы сердитесь притворно и, задвинув жалюзи, улыбаетесь тому, что оно теперь ждет вас, думая, что вы обижены и не видит вашей усмешки. Поэтому вы приоткрываете жалюзи и сообщаете ему сонной улыбкой – все в порядке.

  Что-то больно нас высоко занесло под настроение – к самому солнцу. Опустимся низко. Низко, низко. Ниже некуда. Ведь как, в самом деле, все зависит от настроения. Ведь вот под хорошее настроение даже поход в ванно-туалетную комнату – счастье. Вот в этой – с унитаза видно небо, а в другой – можно скорчить самому себе в зеркале рожу, а в третьей – не видишь ни своей физиономии, ни неба и, значит, можно погрузиться в глубочайшие размышления. А если вы настолько состоятельны, что у вас три ванно-туалетных комнаты в доме, то вы можете наслаждаться своей значимостью и свободой и ходить из одной в другую, в одной на небо посмотришь, в другой рожу скорчишь, в третьей погрузишься в размышления.

  В счастливом настроении впечатлительные женщины иногда плачут. Но это ерунда, женские слезы – вода. Больше плачут – меньше писают, говорят воспитательницы в детских садах. Обратите внимание, сказал однажды Я. членам Кнессета, в романах госпожи Е. героини чего только не проделывают, чего только с ними не проделывают. Но они никогда не плачут (или я не все читал?). И именно оттого, что они совсем не плачут, именно от этого они так много писают.

  В хорошем настроении вы радуетесь всему. Перечень банальностей вы легко составите сами – всякий там блеск моря, о котором говорят буддисты, что бог в каждом из нас, как солнечные блики в каждой волне, улыбка ребенка (и вот уже потекли счастливые женские слезы, а значит, в Генисаретском озере останется на один туалетный бачок больше воды) и т. д. и т. п. В хорошем настроении даже неразрешимость ближневосточного конфликта вызывает радостное чувство. Ну в самом деле, ведь если просто прийти к компромиссу и разделиться, то слезы высохнут, а значит, высохнет и Генисаретское озеро, и мы с вами, как Он, пройдемся в резиновых сапогах по грязной луже, и из мира исчезнут не только святость и чудо, но и желание жить и побеждать. Можно создать многокультурное общество, в котором не бывает скучно (об этом у нас уже столько говорено!), а можно устроить переучет прав и долгов. Мнение о том, что правовое общество существует на Западе, глубоко ошибочно. На Западе общество – компромиссное, и оттого в нем так скучно. Термин “правовое общество” относится исключительно к Востоку, утверждаем мы. Ведь именно на Востоке люди знают свои права. Мы обязательно сюда вернемся, говорят нам Соседи и показывают ключ от того, что было там, где теперь стоит наш город. Вы поставили свой Купол на той горе, где стоял наш Единственный Храм, говорим мы и показываем на Нашу Стену. Вы обязаны нам заплатить за наши страдания, говорят они нам. Вы в остатке страдания остались должны нам – за наши страдания, отвечаем мы. Мы все равно вернемся, говорят они. Не раньше, чем вернутся к жизни те ваши и наши, кто погиб в войнах из-за вашей несговорчивости, отвечаем мы. Но такие мелкие счеты – дело взрослых упрямцев. Жизнелюбивое юношество, как всегда, правовые вопросы решает молодым радикальным способом – либо вы, либо мы. К тому времени, когда повзрослеют и остепенятся эти юноши, подрастут в еще большем количестве новые. И бурная радость жизни снова затопит Ближний Восток. И будет сиять солнце, и будет блистать море, и родится воин, и, глядя на него, заплачет женщина. И не иссякнут воды Генисаретского озера!

ОДА ТЕЛЕВИЗОРУ

  В отсутствие парламентариев Я. и Баронесса становятся просто семьей.

  – Я совершенно не понимаю психологию неверных мужей, – начинает Я. хитро. – Ты их понимаешь? – спрашивает он Баронессу.

  Она смеется и молчит.

  – Не понимаю, – Я. продолжает дурачиться, – ведь чужие женщины – они такие чужие, в них все совершенно незнакомо, ничего не найдешь на привычном месте. “Не увлекайся”, – говорит Баронесса взглядом.

  – На них бывает любопытно смотреть, – продолжает разглагольствовать Я. – но трогать их руками, нет, уж меня, по крайней мере, увольте. Зрелая любовь прекрасна, – заявляет Я. – В ней нет случайностей, ее лепит опытная рука мастера, знающего жизнь. Эта рука пройдет по глине и камню, не дрогнув, не ошибаясь. Баронесса смотрит на него вопросительно.

  – Я голоден, – говорит Я.

  Баронесса любит легкие супы, и один такой, по китайскому рецепту, бурлит сейчас в кастрюльной вселенной, где раскручена спиральная галактика разбитого яйца. В ней носятся по кругам и овалам кукурузные солнца. Легкий пар от кастрюльки принимает фильтр-уловитель, он гудит и светится на кухне, которую Я. и Баронесса спроектировали вместе, чем очень гордятся. Собственно от нее, от кухни, и разошелся по дому оливковый цвет, перекинувшись на зеленый диван и зеленоватого цвета спальню.

  Как и у всех других, у них две жизни: одна – реальная, из которой они пытаются изгнать случайности и эксцессы, в которой страховки должны покрыть возможные убыли. Другую они проживают, опершись друг на друга и вместе на зеленый диван, глядя в ту сторону, где ими же поставлен своей светлой и плоской стороной к людям TV SANYO 28''. На деле телевизионные перипетии накатывают и отходят как морские волны, а случайности и эксцессы вторгаются в реальную жизнь.

  Вот на канале истории нам рассказывают биографию Марка Твена. В ней все так по-человечески знакомо и привычно. Вот – полное забавных приключений детство, которое по мере отдаления от него представляется все более заманчивым и ярким. Вот – бурная молодость, нашпигованная безрассудствами. Вот – завоевания зрелости, а вот и отчаянные и безнадежные попытки выплыть из накапливающихся потерь и растущего одиночества. Ах, знал бы он, как часто “русский” легион вновь прибывших сионо-сионистов и кандидатов в сионо-сионисты, отправляя бодрые письма родным, вспоминал рекомендованную им методику организации гастролей, когда первая половина города, посмотревшая спектакль заезжих артистов, горячо рекомендует его второй половине города. И лишь перед третьим спектаклем, на который приходит уже весь город с гнилыми помидорами и тухлыми яйцами, самозваным актерам нужно бежать, прихватив кассу. Но они так не сделали. Кто – в силу инерции, кто – в силу усталости, а другие скрыли от первых и вторых романтичность натуры. Их, этих третьих, было, как выяснилось, вовсе не так уж мало.

  А в новостях появился на экране телевизора симпатичный террорист. Он устал от всего этого, говорит он, если бы его перестали преследовать, он стал бы учителем в школе. У вас есть странная иллюзия, отвечает ему Я., будто вы и в самом деле дети и вам, в конечном счете, по этой причине все простится, в том числе – смерть. Но это только иллюзия – смерть никогда не прощают. Ты можешь, если хочешь, стать учителем, но ты, скорее всего, опоздал.

  А вот другой эпизод. Соседи помогли попавшим в автомобильную аварию еврейским солдатам, вытащили их из машины, вызвали “скорую помощь”.

  – Вот, не всегда ведь дело заканчивается линчеванием, – говорит обрадованный телеведущий, – значит, есть надежда.

  “Есть”, – молча, соглашаются Я. с Баронессой.

  – Может быть, – добавляет Я. вслух.

  Щелк – и мы на российской программе. Там идет вдохновенная дискуссия о Боге. В его существовании никаких сомнений у дискутирующих нет, спор скорее о том, православный он или какой-нибудь другой.

  – Как, однако, в Российской Империи религия прижилась, – удивляется Баронесса. – При нас об этом почти никто и не думал, и не говорил.

  – Это образованная элита вертится перед зеркалом в новом сарафанчике, а народ попроще пытается разогревать щи на горелке религиозного рвения. Скоро пройдет, как везде в Европе, – самоуверенно заметил Я.

  За ним этот грех, – самоуверенность в некоторой пропорции с самонадеянностью – водится, считает Баронесса. Я. и сам в этом порой признается. Сейчас он изображает предполагаемую реакцию Б. на свое заявление.

  – Судя по количеству еврейских холопов и холопок, публично припавших к животворному источнику русского православия, дело обстоит несколько серьезнее, – говорит он голосом Б., – еврейский холоп, как прирожденный имитатор, – лучший индикатор глубинных процессов, происходящих в обществе, в которое он погружен.

  Баронесса улыбается, когда к концу фразы Я. удается его имитация.

  А на канале документальных фильмов – лента местного производства. В ней об известном журналисте рассказывает его дочь. Ей на вид чуть больше двадцати. В фокусе ее рассказа помимо отца – пожилой араб, который когда был молодым, в поисках заработка пришел в  Иерусалим и нанялся работником в семью отца. Покладистый, обделенный агрессивностью (это видно в фильме), он сумел развить философию хоть и простую, но собственную, которая велит  ему держаться подальше от абстрактных ценностей. Свою энергию (это тоже показано) араб направляет на то, чтобы вытолкнуть своих детей в тот мир, где он только помощник, любимый чужими детьми статист, редко видящий детей своих. Его взрослые дети теперь в Америке, где у одного своя аптека, а у другого – небольшой супермаркет. Мечта теперь уже пожилого араба сбылась. Но дети хотят вернуться, когда евреи дадут им возможность жить на своей земле с поднятой головой. А журналист тем временем ведет войну за лучший, справедливый мир, мир без подавления, без блокпостов и сегрегации. В этом мире араб ведет его дом, а он борется за права арабов.

  “Случайно ли, что в доме его оказался именно араб? – задает себе вопрос Я. – Ведь видели мы недавно другой фильм о трех сестрах, йеменских еврейках, всю жизнь проведших на кухне сельскохозяйственной школы в заботе о кухонных котлах и даже не вышедших замуж? Пожалуй, случайно, – решает Я. – Могла бы быть и йеменская еврейка, но получился бы другой фильм. Интересно, кто были родители журналиста? Вполне может быть, что они – из пионеров сионо-сионизма, из тех, кто перелопачивал в день по тонне коровьего навоза, выше локтя загонял в коровье лоно руку с семенем быка. Надевали ли они для этого на руки резиновые перчатки по плечо длиной? Были ли у них такие перчатки?”

  А мира, за который бьется журналист, как не было, так и нет. И сегрегация только крепнет. Соседи, жертвы сегрегации, сами выказывают к ней заметную склонность. Чем дальше удаляется реальная жизнь от гуманной идеи, тем трагичнее и возвышеннее держатся ее адепты. В конце фильма мы видим журналиста гуляющим по берегу Атлантического океана где-то рядом с рекой Гудзон. Атлантический океан, под стать ему, – всеобъятен и сед.

  “Не скучаешь по дому?” – спрашивает его дочь с сильным американским акцентом.

  “А есть ли у меня вообще дом?” – без всякого акцента отвечает ей отец. В ответе его печаль преодолевается верой в свою правоту.

  А вот и реклама подоспела. В музыкальном вихре фиолетовых тонов повисает на экране флакон духов, своими гранями посылая отблески в сторону зеленого дивана. А рядом в легком фиолетовом платье под цвет музыки возникает светло и воздушно молоденькая женщина, для которой эти духи предназначены. Она смотрит прямо на зеленый диван, и строгость ее лица подчеркивает хрустальную строгость флакона, эфирность ее облика контрастирует с его гранями. Духи называются “Гипноз”, а девушка очень красива.

  – На тебя похожа, – говорит Я., не отступая от твердого правила – комплименты жене должны быть безбожными.

  От Баронессы ему за это достается улыбка, а на экране уже появилась овечка в полном парашютном снаряжении. Что она рекламирует, пока непонятно, но когда она жалостно блеет, Я. с притворным удивлением восклицает: – О, и эта тоже.

  Этот выпад достигает цели. И теперь Баронесса со смехом уходит снимать кастрюльку с огня.

ТЕЛЕВИЗОР И ЧТЕНИЕ

  Сны Я., как и события в реальной жизни, стали часто начинаться телефонными звонками. На сей раз звонил сотовый телефон.

  – Вас приглашают на интервью по второй программе ТВ, – услышал он и запаниковал.

  – Я не умею импровизировать, – взмолился он. – И не знаю, куда ехать.

  – Приезжайте к нам, – объяснили ему. – Завтра, в шесть вечера.

  И повесили трубку.

  – Куда же ехать, в Тель-Авив или в Иерусалим? Где у них студия? – заметался он. – Или, кажется, в Герцлии?

  И дальше сон Я. был неспокоен и тоже навеян просмотром телевизионных новостей. Ему снились беспилотные домашние тапочки Авиационной Промышленности. Они летали по Городу в поисках иностранных рабочих и, находя, били их по головам.

  Потом уж совсем безобразие стало происходить – Иехезкель Кантор в прайм-тайм ткнул два растопыренных пальца в глаза ведущему теленовостей.

  – Кому досталось – Хаиму или Гади? – не успел выяснить Я.

  Наутро, за бритьем, он придумывал интервью.

  – Вы, кажется, не очень любите прессу, – начинает ведущая.

  – Я расстался с неограниченным доверием к журналистам, рожденным русской “перестройкой”, – уточняет Я.

  – Мы ведь не создаем жизнь, мы только ее отражаем словом, – укоряет его ведущая.

  – Как отражать – вы решаете, – отвечает Я. – Вот, например, на этой неделе вы нас измучили рассказами о двойном голосовании Иехезкеля Кантора в Большом Кнессете. Я теперь голос его узнаю, даже если на рынке Кармель он мне крикнет в самое ухо: “Шекель с полтиной!” А вот о том, что Рами Меири нарисовал новую картину на заборе, никто по телевизору не сообщил, я даже не знаю, как он выглядит, этот Рами Меири, я даже не знаю, действительно ли он создал эту картину на заборе или какой-то нахал-самозванец воспользовался его именем. Вы непременно должны это выяснить! И я хочу, чтобы новости начинались с того, что телеведущий с круглыми от возбуждения глазами крикнул бы нам с экрана: “Господа! Сегодня Рами Меири нарисовал на заборе такую картину! Такую картину!” А история с вашим Иехезкелем у меня уже в печени сидит. В Большом Кнессете все результаты голосований заранее известны любому журналисту, когда это голосование хоть кому-то интересно. А история с Иехезкелем интересна разве что адвокатам, да и то только как источник дохода.

  – Адвокатов вы, кажется, тоже не жалуете? – рада перевести стрелку телеведущая. – У вас типичный обывательский комплекс неприязни к журналистам и законникам.

  – Хорошо, скажите, во что обошлись судебные издержки по делу Иехезкеля? А кто-нибудь знает, за что он проголосовал дважды? Вы сами знаете?

  – Неважно, – увернулась от ответа ведущая.

  – Конечно, неважно, – согласился Я.

  Через два дня вечером к обсуждению темы подключился Кнессет Зеленого Дивана.

  N++; ПРЕССА ПОД ОГНЕМ КРИТИКИ

  – Как в ООН перед каждым участником собрания стоит табличка с его именем и именем страны, которую он представляет, чтобы можно было заранее знать, что он скажет, – замечает А., – так и перед каждым журналистом должна стоять табличка, например D0.

  – Что это значит?

  – Индекс демагогии по десятибальной системе, – отвечает А.

  – Ага, – комментирует Б.,– значит, D9 – это журналист, который свои заметки строчит в постели за утренним кофе и наслаждается тем, как он задаст сейчас перцу генералу или политику.

  – Или с таким воодушевлением и страстью обличает социальные язвы общества, – вступил Я., – что, кажется, завтра мы его уже не увидим на экране телевизора, не услышим по радио, не прочтем его блестящую статью в газете. Он бросит перо и рядовым социальным служащим муниципалитета посвятит остаток жизни служению малым мира сего. Но нет, на следующий день он уже громит политическую партию за незаконный сбор средств в избирательной кампании ничтожного политика. О, если бы в политику устремились все журналисты! Что за чудный мир воссиял бы на грешной земле! Увы, делают это только глупейшие из них.

  – Но ведь в этом и состоит их обязанность, – возразила Баронесса. – Пресса – цепной пес демократии.

  – Господи! – взмолился атеист Б. – Так почему же я не чувствую ароматов демократии, а только... – Б. повел носом, будто учуял запах псины.

  – Да ладно, – сказал Я. примирительно, – кто всерьез принимает прессу? Эти субстанции вечно чем-то хронически больны. В Советской Империи у них была вечная краснуха, а в Еврейском Государстве – то чернуха, то желтуха, то обе вместе. А чтобы получить портрет здешней русскоязычной прессы, нужно добавить чуть доброй русской традиции принимать кликушество за пророчество, а юродивых – за вождей.

  Но тут же примиренчество Я. будто испарилось в мгновение ока на южном солнце.

  – Но ведь правда, – начал он плавно повышать голос, – до чего надоели, черт бы их побрал, с их попытками вечными меня расстроить. Ну, хоть бы иногда рассказали мне об увеличении удоя в кибуце “Еврейское счастье” или о перевыполнении плана в забое “Глубокий” угольной шахты “2-я сионистская”. Что? Нет угольных шахт в Еврейском Государстве? Так выройте, мать вашу... писаки хреновы! Что вы мне мозги полощете с утра до вечера тем, что А. дал деньги Б. на предвыборную кампанию (Как же! Этот А. догонит, еще раз даст, иронизирует Б.)

  – Да какое мне дело? – продолжал Я. в неистовстве. – Это не мои деньги. Или вы забыли, где мы находимся? Здесь Еврейское Государство, мать вашу! Что вы делаете вид, будто если Б. даст денег А. на выборы (теперь настал черед А. ухмыляться), то я проголосую за то, чтобы мне палец оттяпали? А вот вам! – вскричал Я. и преподнес невидимому писаке знакомую любому школьнику в Российской Империи фигуру из трех пальцев. (Тут надо заметить, что в Еврейском Государстве фигура эта известностью не пользуется, ее запросто и без всякого злого умысла может сложить в вашем присутствии босс, записывая в тетрадку на память суть даваемого вам поручения.)

  – А наши русскоязычные газеты-интернеты! – продолжал разоряться Я. – Это уж вообще мрак беспросветный. У этих – другая мода, у этих – все вокруг дураки. Сами вы – сплошь дураки, козлы сиреневые! И ваш предполагаемый читатель-мазохист – тоже дурак! А мотыгу вам в руки? И матом погнать на ниву русско-картавой словесности! И радовать меня! Понятно? Радовать!!! Вперед! Строем! С песнями, мать вашу!

  Б. на сей раз спокойнее и деловитее Я. Он предлагает половину несчастных журналистов пристрелить, оставшихся разделить еще на две половины. Одну высечь за дело, другую – для профилактики.

  – Будьте благоразумны, – решил успокоить всех А., хотя в успокоении нуждается один только Я. – Западная пресса не лучше, полощет нас денно и нощно. И ведь их можно понять – клиенты журналистов требуют зрелищ. Чемпионат мира по футболу – раз в четыре года. А матч Герцлия-Флавия – Соседи проходит в любой сезон и при любой погоде.

  – Футболисты за чемпионат мира получают миллионы, где мои миллионы? – бурчит Баронесса.

  – Браво! – в восторге возопил Кнессет. – Вот неисчерпаемый источник финансирования Герцлии-Флавии. Новости из Герцлии-Флавии должны продаваться, ведь мы – главный экспортер новостей в мире.

  – Далась вам эта пресса, – сказала Котеночек с легким оттенком надменности, – читайте книги.

 О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ

Наш жизненный потолок щекочет нам пятки, пока мы нежимся в ванной чужих переживаний. Чтение – само по себе прячущееся под ярким светом настольной лампы ретро, куда мы убегаем от видеорядов, носорожьим стадом пробегающих по нашей нежной (все еще нежной) сущности. Мы заворачиваемся вместе с буквами в пуховое одеяло, сбереженное на память о детстве, откуда торчит только наш сопящий нос. Он достался нам по наследству от наших персональных взрослых. Он – наш носорожий рог, его мы вклеиваем в паспорт на самое видное место, им мы отбиваемся от слепящей глаза жизни, которая рано или поздно набросит на наше лицо покрывало, на жизнь непохожее. Этим чувствительным рогом мы вынюхиваем сладости судьбы, которые она приносит нам сегодня в постель вместе с кофе. Но кофе мы сегодня не пьем, мы выливаем его, как чай, на блюдечко и радуемся своей находке, потому что через кофе не видно (ведь это не чай) дна блюдечка. Мы радуемся, мы теперь не видим ни своего конца, ни конца вселенной  и можем приступать к тому, ради чего завернулись в это одеяло, в котором нам так тепло. Мы готовы заглянуть в чужую жизнь, в которой хоть что-нибудь, да не так, как в нашей, которую мы прописали себе. Что манит нас в чужих тайнах? Чего еще не знаем мы о самих себе? Ночь клубится вокруг нашего дома, она отрезала нас от чего-то и зарезала кого-то в нас. Нам этого теперь не хватает, и мы ищем его за чугунным заборчиком букв. Что там скрыто от нас? У нас есть полевой бинокль нашей проницательности, через который ни черта не разглядеть в тумане, как будто недостаточно обычной ночной темени, чтобы нас запутать. Мы навинтим, как глушитель на пистолет, что-то, что раздвинет темноту, но это что-то не справляется с туманом, через который нам придется двинуться лично, чтобы что-нибудь понять. А понимать зачем? Что пониманье нам добавит? Оно лишь радость нам отравит грядущих дней. За этими буквами вовсе не то, что там есть, а то, что мы хотим найти. А если не отыщем желанного, нам обязательно что-то встанет поперек пути – туман или слишком мелкие буквы, а то и языка родного не узнаем. А-у-у! Эти люди там, за решетчатыми буквами, обладают необыкновенным тактом. Мы танцуем с ними лишь тогда, когда сами того пожелаем. Не обижаясь, они оставят нас в покое, когда мы отложим в сторону их глянцевое жилище. Они не нарушают непомеченных границ нашего одиночества, не клянчат внимания к своей уникальной мимолетности, как это обычно делают жалкие живые люди. Они и есть вечный рай на земле. Мы даже прощаем им колкости, делая вид, что к нам они не относятся. Ведь печатные души нас не видят и, значит, не в нас персонально целились. То, что это о нас, знаем наполовину только мы сами. А по поводу второй половины мы станем отнекиваться. Зачем нам юридически оформленное признание наших несовершенств? Эй! Тот, кто ворочает подгоревшие картофелины в этом словесном раю, кто из нас засыпает? Наше внимание или ваше умение? Подуйте на костер, мы хотим искр, улетающих вверх, в темноту ночи. Мы за них заплатили на кассе, а теперь возьмем сдачу сонным зевком. Не подливайте нам крови в страницы, нас от нее тошнит. Чужие соития нас волнуют, но слабо. Мы хотим соития своего и особенного, такого, в котором душа и тело воспаряют в благоухании. Вы так умеете? Мы ведь сознательно позволяем морочить нам голову за наши же деньги. Бездна наших желаний всегда ждет нас в свои объятия. Мы у нее – желанные гости. Плюх с высоты, и давайте снизу посмотрим, как мы лихо летим в виртуальные гости к госпоже Е. Да еще вопрос – будут ли нам виртуально рады? Мы все время путаемся – где пишущие, где читающие, кто кому морочит голову? Или это у нас метод такой – идти по грани, не понимая, когда мы серьезны, а когда во всю мочь издеваемся над собой? Мы ведь ни от кого ничего не скрываем, вот и в компьютерных делах мы сторонники открытого кода, то есть такого, в котором каждый может что-то испортить. Ведь мы уважаем своих собеседников, а значит, обязаны дать им возможность вставлять в наш текст свою опытность и свой полет. А в свободном парении мы были в кино уже много раз. Мы любим в этом падении увидеть крутые, как мы с вами, уступы скал и уцепившиеся за них растения, этих маленьких скальных женщин (они от своих утесов – ни на шаг). А наши женщины? Иногда им хочется полетать, мы возвращаем их себе беглым огнем с плеча (мы стреляем лучше, чем они летают), потому что мы их искренне любим и с нами им будет лучше, чем там, в этом холодном небе. Мы, признаться, и сами не часто любим туда взлетать. А внизу, мы знаем, течет река среди острых камней, о которые разбиваются в хороших фильмах плохие люди. А мы с вами ни за что не погибнем, мы сохранимся, целы и невредимы, мы воспарим в последний момент и еще успеем полюбоваться бурлящей рекой. Вы успели? Вопрос, неожиданно обращенный к вам в лоб, непременно заставит вас очнуться. Заставил? То-то же, а то – “наши деньги, наши деньги”. Не в деньгах счастье, – утверждают те, у кого они есть, и (в редком единстве мнений) те, которые о них только наслышаны. А вот у нас нет единства мнений с самими собою о подлинном значении денег. Мы в этом вопросе полны ужаснейших внутренних сомнений. Этот вопрос – простой. Очень много маленьких, колючих вопросов набились нам в башмаки, мы поэтому не снимаем их даже в своей постели, чтобы не испачкать кровью наши белоснежные простыни. Чтение – встреча с самим собой в своей спальне, но в чужом теле. Читайте, читайте, дорогие дамы и господа, майне дамен унд херрен, это совершенно безвредно и бесполезно. Проверено постоянно действующей комиссией при комитете человеческих несовершенств. И не сердитесь, не глядите букой. Ведь что написано пером и испачкано свинцом, тому не сделаешь Delete.