Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

ПРОВАЛ ОПЕРАЦИИ

 От неожиданности В., сняв шляпу и держа ее на отлете, нырнул под паранджу Котеночка, чтобы изобразить влюбленную парочку, как и полагается действовать в таких случаях революционерам, подпольщикам и разведчикам “Мосада”. Я., спускаясь по ступеням, увидел разъяренного турка, несущегося через дорогу с метлой наперевес на защиту неизвестной ему мусульманки, чьи честь и достоинство так нагло попирались на его глазах этим вконец оборзевшим русским охранником. Я. ринулся наперерез, но турок, перехватив метлу в правую руку, левой нанес ему оглушительный удар в ухо, от которого все поплыло в глазах Я., и ему стали чудиться голоса – сначала крик на иврите “шекель-ва-хэци”, потом русский мат, а позже турецкое бульканье и отрывистый немецкий пунктир. Откуда это вавилонское столпотворение, пытался сквозь шум в голове понять он. С матом, положим, понятно – это он сам, Я., приходит в себя. Бульканье и пунктир – это турок оправдывается перед обступившими их австрийцами. Но откуда здесь этот рыночный иврит? А-а, это, должно быть, семантическое отражение сильного удара в ухо, догадывается он. В его мыслях повергнутого интеллектуала-аналитика одна неточность, – это не просто австрийцы собрались вокруг них, они-то как раз поспешили отойти подальше от этих иностранцев, у которых и другого языка-то нет, кроме как материться по-русски и бить друг друга в ухо. Это наряд проезжавшей мимо полиции оказался на месте происшествия, как нельзя более кстати для поддержания австрийского правопорядка и совсем некстати как для турка, так и для агентов “Мосада”.

  Еще тогда, когда Я. ринулся наперерез турку, Баронесса, со своего места увидевшая первой приближающийся полицейский патруль, махнула рукой, чтобы А. и как раз подошедший к нему со своими урно-мусорными указаниями полковник Б. убрались побыстрее и подальше с места разворачивающегося скандала. Захваченный врасплох, полковник Б. не придумал ничего лучше, как бросить на дорогу пакет с мусором, который не преминул опорожниться на улицу города Линца своим малопристойным содержанием, не подходящим не только ни одной из центральных улиц этого города, но и ни одной австрийской улице, на которой проживают ее коренные граждане. Он схватил за руку ничего не понимающего А., которому тирольская шляпа с пером закрывала обзор, и, еще больше разбрасывая мусор по проезжей части, потащил в направлении парка через дорогу прямо под колеса еще одного белого полицейского “Фольксвагена”. Тем временем учительница музыки нырнула в здание Центра и исчезла в нем вместе с мальчиком и контрабасом.

  Баронесса сопровождала Я. на “скорой помощи” в местную больницу, а оставшиеся участники скандала были доставлены в ближайший участок на полицейских машинах.

  Вот и предстала Котеночек перед австрийскими следователями, но Боже, в каком виде! Ее черный наряд скрывал ее сверху донизу от глаз следователей, которые, соблюдая приличия, даже не предложили ей снять паранджу, не говоря уж обо всем остальном, что было весьма кстати, так как позволяло скрыть, как горят у нее от стыда щеки и сбритый треугольник. Они только попросили предъявить документы. Из предъявленных В. и Котеночком фальшивых паспортов явствовало, что они граждане Австрии Райнер и Анна Витковски. Граждане Австрии не владели немецким, номера паспортов, введенные в компьютер, показали, что Анна убита более сорока лет назад, а Райнер является не ее мужем, как объяснили эти двое, а братом, отбывающим пожизненное заключение в венской тюрьме за убийство своей сестры Анны и их общих родителей. А. и Б. и паспортов предъявлять не стали, и полковник, чувствуя, что время работает против них и вот-вот появится пресса, заявил, что больше они ни слова не скажут, и попросил немедленно вызвать представителей посольства Еврейского Государства. Старший следователь с пониманием кивнул головой.

  Атмосфера в посольстве, куда они вскоре были доставлены, была напряженной. Министерство Иностранных Дел и “Мосад” – в принципе одна и та же организация, но необходимость создавать громкие должности для политиков привела к тому, что у организации две головы, а двум головам на одном теле, собственно, и делать больше нечего, как ссориться друг с другом. Посол в Вене, как назло, был креатурой Головы Иностранных Дел. Особое раздражение вызвали у него их фальшивые паспорта.

  – У нас, как всегда, не было времени на подготовку, – оправдывался полковник Б. – Нужно было действовать быстро, пока эти экспериментаторы не превратили нормального сионо-сионистского сверхчеловечка в какого-нибудь австрийского монстра. А в Австрии мы никого не знаем, кроме героев романов госпожи Е. Уж не прикажете ли мне, – начал тоже раздражаться Б., – выписать себе паспорт на имя Вольфганга Амадея Моцарта, а им (Б. кивнул в сторону В. и Котеночка) на имя Роберта и Клары Шуман. (Хорошо еще, что им не попалась Баронесса с ее запасным паспортом на имя Софи фон Пахофен).

  Они бы еще долго могли так препираться, ведь эти препирательства составляют 90 процентов внутриведомственной и междуведомственной деятельности любых государственных учреждений, а еврейские госслужащие к тому же многословны и убедительны, так что этот процент легко может подняться даже до 91. Тем не менее Организация у них одна и Государство одно, и вот уже четверка неудачников поднялась на борт самолета Вена – Тель-Авив раньше других пассажиров. Чтобы сохранить то немногое, что осталось от их инкогнито, их размещают одних в бизнес-классе. Когда самолет взлетает, полковник Б. не заказывает шампанского. Когда он разливает по маленьким рюмочкам водку “Русский стандарт”, рука его дрожит от досады.

ЕДИНОБОРСТВО В ЛИНЦЕ

 Тем временем Баронесса, убедившись, что ничего особенного с Я. не произошло (такие и даже более сильные акустические удары они получают, проходя по рынку Кармель, не в одно, а в оба уха), оставила Я. на попечение медицинского персонала, а сама отправилась назад к зданию Центра изучения Сверхчеловека. В Центре она скажет, что вернулась потому, что забыла кошелек в раздевалке. Конечно, кошелек в такой стране, как Австрия, мог бы спокойно дожидаться ее до утра и был бы сохранен даже надежнее, чем в Австрийском Государственном Банке, но в кошельке находится трамвайный проездной билет, а она не намерена тратить впустую ни единого цента.

  Этот разработанный Баронессой план ей не понадобился, по ступеням парадного входа Центра спускалась пианистка все с тем же контрабасом на спине и подпоясанным мальчиком в японском костюмчике, которого она держала за руку. Баронесса с неприязнью подумала, что контрабас наверняка расстроен от такого обращения и служит исключительно для передвижения с ним в переполненном трамвае для внушения ребенку привычки третирования серой людской массы. Наступал решительный момент. Сионо-сионистская пума из Герцлии-Флавии – против австрийской, в полосах из белых и черных клавиш, что делает ее скорее тигрицей, чем пумой. Баронесса отдает себе отчет, что дело здесь не только в ребенке, она должна заодно произвести расчет на месте с той, которая захватила не без помощи госпожи Е. воображение мужчин из ее салона, а один из этих мужчин даже приходится ей мужем. Что находится в папке для нот, которая тоже висит на учительнице? Женщины вообще склонны навешивать на себя кучу всякой дряни, думает с неодобрением Баронесса, напрочь лишенная такой склонности. Раньше они носили на себе кольца, ожерелья, замысловатые шляпы, веера. Теперь груз, который они носят на себе, отражает идущий вовсю процесс нивелирования женщины. Говорят, они даже вводят себе тестостерон, чтобы испытать блаженное чувство мужской агрессии. От тестостерона, слышала она, у них нечто, должное иметь размер ноготка мизинца, вырастает до размеров среднего пальца. Баронесса брезгливо ежится. Я. рассказывал ей, что в Нью-Йорке он видел, как шла по 5-й авеню группа из трех мужчин и одной женщины. Все ростом от 190 сантиметров до двух метров (Баронесса завистливо сглотнула слюну, с ее 160-ю ей непросто будет справиться с рослой учительницей). Вся группа – в формальных строгих костюмах, полы мужских пиджаков и волосы женщины развевает нью-йоркский ветер, мужчины все налегке, а на плече женщины – дамская сумочка, а поверх нее law-pad, размерами напоминающий нотную папку, но содержащий бумаги, относящиеся наверняка к деньгам и преступлениям, а не к музыке. Эту сумку и папку она непрерывно поправляла, и именно это, рассказывал Я., придавало сцене их движения по улице такой законченный, почти кинематографический характер. Женщины-художницы аналогичным способом таскают на себе мольберт и сумочку, а вид жриц музыкального искусства вообще внушает ужас. Если бы тротуары в городах были шире, пианистки наверняка волочили бы за собой рояль на поводке. В нотной папке учительницы теперь, наверное, не платье, а тот кухонный нож, который она, ожесточенная изнасилованием и побоями юного арийца, оставленная в недоумении нерешительным еврейским полковником, возможно, испытает на сей раз уже не на себе, думает Баронесса. Тошноту ощущает она и при мысли о железных пальцах пианистки, смыкающихся на ее шее.

  Баронесса вновь сглотнула слюну и пошла навстречу учительнице, насвистывая собачий вальс. От волнения она сфальшивила, и это, видимо, расслабило учительницу, она презрительно усмехнулась. Эта внутренняя усмешка, не отразившись на ее лице, могла бы остаться не замеченной мужчиной, но не женщиной, тем более Баронессой. Пренебрежение задело ее и придало ей сил и смелости. Она еще полна сочувствия к этой женщине. Я., похоже, удалось передать ей свое отношение к ней. Он считает, что глубокого повествования о высокой женской трагедии пришлось ждать более двух тысячелетий – от Эсхила до Флобера, а потом еще сто лет – от Флобера до госпожи Е. Только на этот раз трагедия написана самой женщиной. Я. читает книгу о ней с середины, с конца и с начала. Он вечно пристает к Баронессе: можно я прочту тебе еще вот этот кусочек, и вот этот. Правда, здорово? Баронесса желает решить проблему, не входя с учительницей в физический контакт. Вполне может быть, она боится, что через физический контакт она подцепит чуждые ей женские качества. Поэтому она, поравнявшись с пианисткой, лишь предпринимает неожиданную попытку вырвать ребенка из ее руки. Но Баронесса уже много лет не играла гаммы, и учительница только вздрагивает от неожиданности и, не снимая контрабаса, удивленно смотрит на незнакомую женщину. Очарованная ее нежданной агрессией, она вдруг делает нечто совсем невообразимое – целует ее в губы прямо на улице и на глазах у маленького кандидата в сверхчеловеки. Баронесса из семейства кошачьих, и поцелуй в губы для нее (будь это мужчина или женщина) означает только то, что ей частично перекрыли дыхание. И это тягостное насилие над ней вызывает у Баронессы ярость. Будто заперли ее одну в магазине запасных частей к старым автомобилям или дали 45 минут, чтобы написать школьное сочинение о футбольном матче между командами Ливерпуля и Манчестера. Руки Баронессы отчаянно машут за спиной учительницы, пытаясь наносить жалкие женские удары кулачком по спине, но попадают в контрабас, который в ответ на эти комариные укусы не желает производить никаких величественных звуков. Он только сердито гудит и ухает, как старый филин, объевшийся мороженого на Грабен-штрассе в Вене. На помощь Баронессе приходит мальчик. Он узнал тетю из соседнего дома, сионо-сионистское воспитание, которое он успел получить в начальной школе, толкает его на посильный ему героический поступок. Улучив момент, он резко выворачивает ногу учительницы, в отличие от ее рук тренированную только наступать на собачье дерьмо и педаль рояля, и та, неудачно попытавшись повиснуть на оттолкнувшей ее Баронессе, падает на землю вместе с контрабасом и нотной папкой. Баронесса и мальчик бросаются к подходящему трамваю и, пока учительница выпутывается из музыкальных постромков, вскакивают в него. Когда трамвай трогается, учительница, наконец, поднимается на ноги. Она хватает обеими руками гриф контрабаса и швыряет музыкальный инструмент под колеса уходящего трамвая, но тот в последний раз коротко ухает и обдает учительницу брызгами звуков лопнувших струн. Вершины деревьев в парке остаются безучастными к происходящей на их глазах драме, словно головы страусов, соединенные длинной шеей с обширным задом на длинных ногах. Бронзовый господин на постаменте рядышком не потрудился воспользоваться своими пухлыми щеками, чтобы издать какой-нибудь подходящий к случаю звук. Например, “пф-ф-ф”. И снова пассажиры трамвая повторяют свой ритуал синхронного поворота голов назад и асинхронного возвращения в нормальное положение, вот только руки их остаются на коленях все то время, пока длится эта сцена. И только Баронесса и мальчик прильнули к стеклам трамвая и смотрят назад, пока трамвай не погружается в туннель. Мальчик даже помахал учительнице с грустью, и широкий жесткий белый рукав был похож на белый колокольчик старинного школьного звонка, сообщающего учительнице о конце урока.

  – Хальт! Цюрик! – закричал вдруг мальчик водителю трамвая, потому что учительница помахала ему рукой в ответ. Зоркие глаза ребенка разглядели то, чего не увидела не только Баронесса, но, вполне возможно, не разглядела бы и сама госпожа Е., которой так чужда хорошая мелодрама, производящая целительный, оздоровляющий массаж женского сердца, – слезу, текущую по щеке пианистки. Водитель подчинился, и трамвай двинулся задним ходом.

  Мальчик повис на шее учительницы, а она, раскачиваясь и уже не скрывая слез, напевала ему  нежную детскую песенку. Баронесса прислушалась. “Айн, цвай, шпацирен унтерофицирен...” – послышалось ей. (Я. утверждал позже, что этого не могло быть. Это клевета, это противоречит всему, что ему известно о пианистке. И уж конечно, госпожа Е. никогда не позволила бы ей этого сделать. Просто Баронесса не знает других австрийских детских песенок.) Наконец мальчик разжал руки, учительница опустила его на асфальт, поправила на нем задравшуюся белую курточку, заботливо подтянула поясок, и он побежал назад к трамваю, пассажиры которого плакали навзрыд. В трамвае ехали сплошь хорваты и турки.

  Когда Я., Баронесса и мальчик уже сидели на вокзале Линца, ожидая поезда в Вену, Я. заметил миниатюрную мышку, шмыгавшую между шпалами и рельсами. Он рукой указал на нее мальчику и Баронессе.

  – Что она здесь делает? – изумленно спросила Баронесса, и на ее лице отразились испуг и желание немедленно поджать под себя ноги.

  Мальчик, напротив, испытывал энтузиазм от неожиданной встречи и даже попытался угостить фройляйн мышку печеньем, но фройляйн нырнула под затрясшийся рельс, и поезд, прибывший из Зальцбурга по пути в Вену, раскрыл перед ними двери вагона второго класса.

ДОМА

  Когда Я., Баронесса и мальчик вернулись домой, вся компания уже была в сборе. Они обменивались подробностями операции, а мальчик рассказывал бывшему полковнику Б. о встрече с мышкой.

  Полковник, в свою очередь, рассказал о том, что пока он сидел в засаде в парке города Линца, у его ног устроилась белка и трудилась над чем-то, что она подняла с земли. Словно она нашла монету в два евро и отчищает ее от налипшего грунта. Она была очень похожа на мышь, но только с таким карнавальным, пушистым хвостом, рассказал Б., но дальше, забывшись, он стал рассуждать о чем-то, что показалось мальчику недостаточно интересным. Котеночек и Баронесса, слегка приведшие себя в порядок после дороги, отправились со спасенным мальчиком к его родителям.

  – Разве все дело в хвосте? Разве из-за хвоста белка пользуется всеобщей любовью, чего никак не скажешь о мыши? – вопрошал тем временем Б. оставшихся в салоне мужчин. – Хотя найдется в мире немало людей, преодолевших свое отвращение к мыши. Или все дело в том, что о белке достоверно известно, что она не будет, забиваясь в глухие углы, обшаривать наш дом, не лишит нас покоя, пробежав однажды по подушке и задев наши волосы, пока мы засыпаем?

  Но разве она виновата в том, что она мышь, спрашивал себя Б. А разве мы виноваты в том, что мы только люди, отвечал он себе вопросом на вопрос. Я., прислушивающийся к рассуждениям полковника о жизни грызунов, замечает, что так много усилий потрачено на то, чтобы человек был не просто человек, а человек разумный и терпеливый, столько успокаивающих уколов воткнуто в задницу племенному инстинкту. И ты думаешь, что кто-нибудь рискнет пустить насмарку семидесятилетний курс лечения европейской племенной чумы? Ты хочешь рискнуть? Не хочу, говорит Б. тоном, которым он обещал бабушке не бегать по квартире так быстро, что у нее от этого мелькает в глазах, и не кричать так громко, что у нее закладывает уши. Так к чему этот бунт против европейской терпимости, спрашивает Я. Нет ответа у задумчивого Б. в данную минуту. Уже получасом позже он сбрасывает с себя эту задумчивость и объявляет Я., что и он сам, и Я., и Кнессет Зеленого Дивана, и все прогрессивное человечество живут в эпоху заката постнацистского синдрома. Дальнейшее упорство в проведении в жизнь идеи многокультурного общества может привести к возрождению нацизма. Разумеется, не там, где он зародился, а, скорее, в среде его победителей и жертв. Разве оправданными оказались трагедии на пути воплощения идеи социальной справедливости, которая к тому же провалилась в итоге, спрашивает он Я. Разве красота идеи гармоничного могокультурного общества, чья осуществимость пока нигде не доказана, стоит таких временных побочных эффектов, как Холокост или судьба армян в Турции. Я хоть и ощущаю ответственность за судьбы мира, но мне, прежде всего, страшновато за энтузиастов-евреев, продвигающих эту идею. Ну вот, Б. – опять завел шарманку, вздохнул Я. Но полковник в отставке гнет свое: ведь пока либеральный еврейский профессор, прикрыв глаза, возносит в небо песнь о всеобщей любви (прежде всего, конечно, – к себе, такому чудному), у него, как у глухаря, притупляется слух. Из этого состояния его выводит только хлопок по уху, которым награждает его кто-нибудь из уставших слушателей, на потеху всем утверждая, что уважаемый профессор только что пукнул от избытка воодушевления и что так не ведут себя в общественном месте. Уверяю тебя, горячится Б., он от такого душевного напряжения рано или поздно и в самом деле пукнет.

  – Многокультурность – болезнь общества, – заявляет Б., доктор по национальным заболеваниям, – и когда она уже является свершившимся фактом, то лечить ее, конечно, нужно терпимостью, обеспечивая максимальное качество жизни, которого можно добиться при хронической болезни. Но что верно для  любой болезни, верно и для этой: лучшее средство от нее – профилактика. Львами, змейками и другими народами лучше любоваться и любить их с безопасного расстояния. А под руководством опытного инструктора льва можно погладить, а змейке подарить кузнечика.

  Отдав ребенка родителям, Баронесса и Котеночек вскоре вернулись домой. И там застали мужчин в состоянии, отличном от того, в котором они оставили их, уходя. Те то ли праздновали победу, то ли стирали из памяти шероховатости операции, но они были уже изрядно навеселе. В. приволок из багажника своего автомобиля четыре комплекта армейских штанов, которые вместе с остальным барахлом бросили ему его друзья – резервисты, отправившиеся налегке провести денек на Красном море. Нацепив штаны, защитный цвет которых ассоциируется у всякого с военной доблестью, и белые домашние футболки, символ принципиального миролюбия военных людей, друзья восседали на Зеленом Диване. Обнявшись и раскачиваясь, они держали в руках кружки с пивом и распевали немецкие народные песни.

 
            Нах остен шпацирен
            Цвай дойче официрен.
 

  – Хороши голубчики, – отметила Баронесса.

 
            Шисен алле юден айн,
            Йо-ха-ха-ха, -
 

фальшивил совсем окосевший А.

  – Во! – удивляется Я. – Я такого продолжения никогда не слышал.

  – Говорил же тебе, – Б., полковник в отставке, увещевает  смущенного В., – не подливай ему в пиво “Русский стандарт”. В крайнем случае – “Кеглевича”.

  Баронесса, прихватив с собой Котеночка, отправилась на кухню, чтобы приняться за приготовление закуски. Этот поход на Восток пора было плавно превращать в организованное отступление по всем правилам немецкого военного искусства.

  Пока они возились на кухне, а Я. с Б. выясняли на примере России и Германии, что в большей степени способствует укреплению радикальных идей в обществе, пиво или водка, В. нашел-таки в дальнем углу морозилки забытого там много лет назад “Кеглевича”. Чтобы загладить промах он подлил его А.-иньке в пиво. Спор был в разгаре, Я. горячо доказывал, что пиво опаснее водки, когда А. снова привлек всеобщее внимание.

  – Я все готов простить нашим вождям, – говорил он, – распри и коррупцию, демагогию и бардак, одного я им не прощу никогда – ослабления оборонной мощи нашей страны.

  По щекам А. текли крупные слезы. Спор теперь переключился на закуску. Жирная пища нейтрализует действие алкоголя, с этим были согласны все. Спорили о том, что скормить А. раньше – жаркое с фаршированной куриной шейкой или студень, покрытый тонкой пленкой жира, как весенние улицы Российской Империи бывают покрыты потемневшим городским снегом. Баронесса и Котеночек так заботливо обхаживали А., что и Б., и В., и Я. стали бузить и грозить, что они готовы подмешать себе в пиво даже субботнего вина, чтобы заслужить внимание женщин (уж это будет всем отравам отрава, утверждали они, хуже этого только средство от тараканов К300).

  По мнению женщин, ситуация начала выходить из-под контроля. Они объявили “мертвый час”, разведя мужчин по спальням и садовым лежакам, загрузили всю посуду, в которой можно смешивать пиво с другими напитками, в посудомоечную машину. И даже пытались напевать им на иврите колыбельные песни из тех, что поют ребенку после обрезания, когда будущий воин Еврейского Государства получает свое первое ранение на седьмой день жизни, а затем, плачущий, усыпляется приложенной к его рту ваткой, смоченной субботним вином.