Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

БАРОНЕССА И СИНДРОМ МОИСЕЯ

  Баронесса наблюдает за пожилой женщиной, которая топчется, прицеливаясь, и, наконец, разом бросает на скамейку в парке все свое грузное тело в отчаянной надежде, что Отец Небесный не отодвинет вдруг эту скамейку в тот самый момент, когда центр тяжести ее тела будет уже за пределами опорной площадки, на которой стоят ее некрепкие, бесформенные ноги. Господь милостив, скамейка вибрирует и успокаивается, женщина поднимает голову и присматривается к миру. Мир все тот же. Он шелестит листвой и поет птичками.

  Я. наблюдает за Баронессой. Она, смеясь, называет его “мой рентген”. Но в последнее время, кажется Я., она ежится от просвечивания. Он знает, почему. Лодка кренится теперь в другую сторону. Хотя она вовсе не скрывала своих подработок, но, обнаружив в одном из писем из мест их прошлой жизни, что там знают об этом, она помрачнела. Ей теперь почти сорок, у нее ни морщинки, она и сама чувствует, что как женщина не потеряла ни одного балла, скорее наоборот. Она по-прежнему может легко и уютно устроиться в кресле с ногами, и движения ее порывисты, как в детстве, когда оборачиваясь к собеседнику мгновенно и всем телом, она начинает говорить быстро и легко. Когда она в темпе натягивает колготки, он вдруг говорит ей “вжик-вжик”, напоминая ей ее рассказ о ее же вредной привычке, когда юная Баронесса двумя быстрыми движениями подтягивала чулки у школьной доски, сосредотачиваясь перед ответом. Язык мой – враг мой, говорит Баронесса, лишний раз убеждаясь, как опасно делиться с Я. воспоминаниями детства. И все  же в ее душе поселился червь. Она радуется за Я. Он глядит орлом на своей новой родине, говорит Баронесса. Она подтрунивает над ним, говоря “твоя родина”, но и ее глаза загораются от рассказов о пионерах-первопроходцах страны. Она хоть и с иронией, но с настоящим чувством подпевает старым песням, в которых героика становления так искренна и чиста, что ей невозможно не верить. Эти песни называют теперь музыкой терактов, потому что они сменяют на день-другой дежурную попсу по радио и TV после того, как в замкнутом цикле, по кругу, раз за разом, повторяются по телевизору все те же кадры обгоревшего автобуса, полицейских кордонов, ортодоксов, собирающих людские останки, оглушенных людей, которых под руку выводят с места взрыва. Когда заезжая дама из Российской Империи с еврейскими корнями, говорит с экрана телевизора, что она не понимает этого мазохизма, что Еврейское Государство – это последнее место, куда она рекомендовала бы ехать близким ей людям, Б. смотрит на эту даму с экрана с такой жалостью, что Баронесса, глядя на него, начинает тихо смеяться. Видя реакцию Баронессы, улыбаются все, не исключая самого Б. Баронесса – женщина, она не должна носить длинное копье или тяжелый щит, признает она, но в тылу ей скучно одной. А если ее не будет поблизости, их стойкость теряет опору, признают А., Б., В. и Я. Поскольку Баронессе несвойственно краснеть, она просто изобретает для себя какое-то срочное дело на кухне.

  В банк, который по старой традиции называется Рабочим Банком, Я. и Баронессу приглашают, чтобы выдать им золотые кредитные карточки, знак, скорее подтверждающий, что они не относятся к категории клиентов, создающих банку проблемы, нежели указывает на их состоятельность. Там Баронессу приветствует радостно ее бывшая клиентка. Не поможете ли нам подготовить дом к празднику, спрашивает она. Я. улавливает сомнение на лице Баронессы, она, кажется, не в состоянии отказаться от работы, сулящей хоть и небольшой, но дополнительный заработок. Он оставляет на краю ее левого спортивного ботинка небольшой след своей подошвы. Мы очень заняты сейчас, отвечает Баронесса извиняющимся тоном, прикрывая рукой золотую карточку и улыбаясь уже вошедшей в привычку американской улыбкой, которая полагается даже тому клиенту, с которым не предполагается никакой сделки. На выходе из банка Я. обнимает Баронессу за плечи. Все, этот этап закончен, решительно говорит он, целясь ей в глаза солнечным зайчиком от золотой карточки.

  – Я ведь не бросала подработки из-за этой дополнительной ссуды, которую я побоялась взять, – оправдывается она.

  Я. называет эту сцену раскаянием декабристки. По дороге домой он обращает ее внимание на дерево альмоган, чьи ветви еще до появления листьев осыпаны огромными красными цветами. На солнце, которое здесь распоряжается облаками, а не наоборот, на аллею похожих на акации деревьев, укрытых фиолетовыми облаками мелких, но таких обильных цветков, что их хватает на цветные лужи у бордюрного камня, который питерские называют почему-то веселящим их словом “поребрик”. Все эти счастливые банальности действительно существуют, говорит он ей, когда идущая рядом с тобой женщина так хороша. А ведь еще и в сумочке у нее теперь – золотая кредитная карточка, с которой она еще привлекательнее. Привлекательностью лошади, идущей в модный бутик покупать себе новую сбрую, добавляет он. Она внимательно слушает и немного хмурится для порядка, когда он излагает ей и для нее ее же якобы новые планы. Не стоит замыкаться на одном месте работы, говорит он ей, не попробовать ли тебе заняться консультациями для разных фирм? Будешь фрилансер, вольный стрелок. Я же женщина, а не рыцарь, возражает Баронесса. Женщина, женщина, соглашается Я. Рентгеновский снимок ее души показывает Я., что быть только женщиной ей мало. Она загорается идеей и через некоторое время уже делится с ним конкретными планами, – с кем встретится, с кем переговорит. Она даже начинает напевать ивритскую песенку, вернее – песенку старую и русскую, это “смуглянка-молдаванка”, чью ивритскую версию она принесла вчера с работы. Кто из чьего ребра, думает Я., можно спорить, но “синдром Моисея” не обошел и ее. Что еще за “синдром Моисея”, спрашивает она. Свобода! – восклицает он. Родина и свобода, добавляет он уже совсем тихо, потому что такие глупости всегда нужно говорить тихо, чтобы не быть осмеянным.

N++; ДЕЛО О СОЛДАТЕ И ЕГО УБИЙЦЕ

  Кнессет Сурового Созыва решает пересмотреть дело об убийстве Солдата, представляющем значительный общественный интерес.

  – Убийца осужден первоначально за убийство Премьера, – докладывает Я. – Кнессет не намерен вмешиваться в решение суда. Повторное слушание дела назначено в связи с тем, что убитый был солдатом Армии Обороны Еврейского Государства. Факт убийства доказан предыдущим расследованием, новых данных об обстоятельствах убийства не имеется. Собственно Кнессету предлагается вынести свой вердикт.

  Б. берет слово, он краток.

  – Убийство Солдата Армии Обороны Еврейского Государства не предполагает никаких снисхождений, – говорит он. – Предлагаю приговорить Убийцу к смертной казни через повешение с использованием материальной части, применявшейся при предыдущих аналогичных экзекуциях.

  Б. знает, что такая экзекуция производилась только однажды, над Эйхманом, множественное число он применил, чтобы ослабить эффект. Он уже хотел бы взять свои слова обратно. Кнессет Сурового Созыва хоть и суров, но слов о материальной части процедуры повешения предпочитает не замечать.

  – Если других предложений нет, прошу голосовать, – говорит Я. Приговор утверждается большинством из трех голосов при воздержавшемся В., известном своей мягкотелостью, и проголосовавшей против Баронессы, не предложившей, впрочем, другого приговора.

  После вынесенного решения члены Кнессета не пьют и не закусывают. Они сидят молча, они никогда до этого не выносили смертных приговоров, они избегают смотреть друг другу в глаза, в их душах рождается смущение, смущение рождает сомнения, а уже сомнения – рождают растерянность.

  – Кто исполнит приговор? – спрашивает Баронесса.

  – Нужны, как минимум, трое крепких мужчин, он будет вырываться, – замечает В., и у троих из присутствующих мужчин возникает ощущение, что над ними издеваются.

  Они следят за руками Баронессы, оформляющей протокол. Баронесса, чисто из вредности, думает Я., делает вид, что не замечает их проблем. Но когда она хмурит брови и поджимает губы, члены Кнессета начинают догадываться о ее намерениях. Она выручит их, она поступит с этим протоколом, как Старшая Сестра поступает с резолюциями Организации Объединенных Наций, осуждающими Еврейское Государство, она  их подошьет в папку.

  Наконец, в затянувшейся тишине Я. берет слово.

  – Черт с ним, пусть живет, страстотерпец за веру. Пусть размножается. Дети не любят жить в тени своих отцов. Случается, круто разворачивают оглобли. Помните этот грузинский фильм в начале Русской Свободы? Там сын выбрасывает из земли труп своего отца.

  – Что ж, за детей-санитаров, – соглашается Кнессет.

НЕПРИГОТОВЛЕННЫЙ КОФЕ

  Я. и Баронесса достраивают второй этаж дома, оставаясь жить на первом и решив не переезжать никуда на это время. И даже заседания Кнессета Зеленого Дивана продолжаются как ни в чем не бывало, как музы не затихают в Еврейском Государстве, когда говорят орудия.

  Работы выполняет бригада Соседей из Газы, которую еврейский подрядчик привозит по утрам после того, как они ночью отстояли на пропускном пункте, а затем два часа продремали в микроавтобусе. Вопреки устоявшемуся стереотипу о “соседской работе” как синониме слова “халтура”, бригада работает отлично. Еврейский подрядчик ими явно гордится, он гордится и собой, объясняя, что главная задача строительного подрядчика как раз в том и состоит, чтобы годами подбирать в команду людей, умеющих работать хорошо и быстро. Когда они взбираются на леса, он не в первый раз кричит им: “Будьте осторожны, не упадите, хоть вы и Соседи”. Соседи не в первый раз смеются. Соседи работают, подрядчик закупает и подгоняет материалы и привозит специалистов, Я. и Баронесса отстегивают хай-тековские денежки. Все довольны друг другом. В обеденный перерыв Соседи достают из полиэтиленовых пакетов привезенные из дома питы, оливковое масло, варят кофе. В положенное время бригадир Соседей падает на колени и молится, остальные Соседи этого не делают. Видимо, все общение с вышестоящими инстанциями они передоверили своему бригадиру. Сам бригадир рассказывает с гордостью о своей дочери, у которой одни отличные оценки в школе. Эта идиллия так чудесна, так хочется верить, что катаклизмы уже позади, вот-вот восторжествует здравый смысл и наступит вечный мир, осталось сделать совсем чуть-чуть, один, два шага навстречу друг другу.

  Только однажды не удалась идиллия по вине Я., когда подрядчик, сидя за обедом вместе с рабочими, позвал его.

  – А свари-ка нам хорошего кофе, – сказал он торжественно, и было ясно, что Я. надлежит выполнить какой-то важный дипломатический ритуал, принятый на Востоке.

  Я. вспоминает журналиста Еврейского Государства, забравшегося брать интервью к лидеру радикальной исламской организации. Этот журналист вообще имеет склонность забираться в такие места, и чем глубже забирается, тем меньше делает выводов. Из него, наверное, и инженер получился бы дельный, заявил однажды Я. под одобрительный смех других инженеров. Он бы не сидел на совещаниях, вырабатывая правильные решения, которые инженерами уже и без этих совещаний приняты. Этот журналист (где мы только его не встречали, вот он в Ираке беседует с шиитами, а вот в Ливане снимает штурм дома и раненных солдат, а вот в студии – замолкает, не провоцируется на скороспелые обобщения), так вот он исламским лидером принят ласково, пьет чай.

  “Ну да, мы вас уничтожим, – говорит лидер, – но это будет не сейчас, это будет позже, а пока пей, будь гостем, чай вкусный”.

   “Правда, так непохоже на то, как это было в Германии? Это и есть аромат Ближнего Востока!“ – рассуждает про себя Я.

  – Мы не варим кофе дома. Если и пьем, то растворимый, а в основном пьем чай, – отвечает он подрядчику.

  Какая вожжа попала под хвост Я.? Ну сходил бы к приятелю, тут, рядом. Он кофе готовит. Попросил бы помочь, сварил бы кофе для людей, которых он действительно уважает. Ну не хочет он, видите ли, корчить из себя Императора Острова Пингвинов.

ПИСЬМО ХОРОШЕМУ СОСЕДУ

  Я. любит кошек. Но эта скребет у него на душе. И он садится писать письмо Хорошему Соседу. Честному, незлому, пришедшему к нему с открытой душой. Такому, почти честному и почти незлому, каким представлялся он самому себе, пока жил в Российской Империи. Своей способностью к самоиронии Я. чрезвычайно гордится.

  Этот Хороший Сосед обращается к Я., потому что ему душно. Давайте жить вместе в мире и дружбе, не нужно никаких границ между нами, предлагает он.

  “Дорогой Хороший Сосед, – пишет Я., – как я тебя понимаю! Как знаком мне твой благородный порыв!” Эти строки пишет Я., сидя на кухне, и когда он поднимает глаза, взгляд его упирается в зеленые венецианские жалюзи на окне. “Как много лет этот взгляд на мир казался мне таким простым и естественным. Увы, если бы я сохранил его по сию пору, то, возможно, не оказался бы здесь и мы вряд ли были бы сегодня знакомы”.

  Я. оторвался от листа бумаги, снова посмотрел в окно и оторопел. Через стекло и жалюзи на него смотрел, не видя его, Хороший Сосед. Сейчас он нажмет кнопку неработающего звонка, затем постучит в дверь.

  Хороший Сосед нажал кнопку звонка. Еще раз. Не услышав отзвука изнутри, он постучал в дверь. Я. затаился. Сосед вытащил из кармана сотовый телефон и стал набирать номер. Я. лихорадочно схватил свой мобильник и неловкими пальцами перевел его с “ринга” на “вибратор”. Телефон почти сразу затрясся у него в руке.

  – Алло, – отозвался Я.

  – Это я, – сказал Хороший Сосед, – я стою перед дверью твоего дома.

  – Я знаю, – ответил Я.

  – Ты откроешь? – спросил Сосед.

  – Погоди, – мямлит Я. (“И зачем он стоит на самом солнце? Рядом есть тень”, – мелькает мысль).

  – Послушай, это бесперспективно, – говорит Я., – из этого ничего не выйдет. Вот видишь, я же здесь, а не там, где родился. Где леденеет клавиатура, пальцы примерзают к мышке, и по утрам из-под снега выгребают компьютеры. Как бы мы ни старались, кто-нибудь обидит, заденет тебя, кто-то из твоих детей непременно предъявит счета, по которым начнется тяжба.

  – Значит, не откроешь? – спросил Сосед.

  – Не открою... с любовью, – выдавил Я.

  Сосед спускался по ступеням, ведущим от дома к дороге. “Правы они или не правы, оскорблены ли или нет, но они избегают надевать на себя маску побитой собаки или что-то вроде нее”, – подумал Я., глядя в спину Хорошему Соседу.

ВОЙНА И МИР III

  Генерал-пианист берется за дело с присущей ему методичностью. Часть дела – управление людьми, – ему хорошо знакома. Добрый Дедушка также знаком ему. Его он разглядывал не раз через все виды прицелов и приборов ночного видения. Имидж политика на первых порах Генерал-пианисту формировать помогают друзья по партии. Вскоре он понимает, что друзья скорее развлекают самих себя процессом его обучения, он же ничуть не продвигается. На помощь призвана тень Станиславского. Генералу-пианисту привычно отдавать приказания другим генералам на одно или два звания ниже. Теперь ему нужно научиться говорить с дураками. На суровое лицо, по которому, кажется, скользят тени ни на секунду не прекращающейся работы мыслей, он напяливает маску простоты и доходчивости. Тень Станиславского заходится криком.

  – Не верю, – старческим дискантом вопит она.

  Поверх маски простоты и доходчивости Генерал-пианист приклеил еще приветливую улыбку. Он еще ничего не сказал, а тень Станиславского уже бьется в истерике, потому что его кривая улыбка без всяких слов говорит:

  – Ночной горшок – здесь, Соседи – там. Что вам еще объяснить? Сыграть вам на пианино, кретины?

  Завывая сиреной, скорая увозит тень Станиславского в больницу “Ихилов”. Но членам Кнессета Зеленого Дивана Генерал явно импонирует. Его, похоже, не интересуют ни сигары, ни кресла, ни атрибуты власти, наслаждаться которыми он все равно не умеет.

  – Так и быть, – принимает коллективное решение Кнессет, хотя Б. выражает сомнения, – ничего не объясняй, действуй. Нам нужен мир, к компромиссам мы готовы.

  Музыка косы и камня, приходящих в соприкосновение, не ласкает слух. Рациональный, собранный Генерал-пианист, тщательно просчитывающий свои шаги, и поэтичный Добрый Дедушка, привычно витающий на волнах эмоций Соседей, которыми последние не обделены ни в малейшей мере, – странная пара проносится на экранах телевизоров, – то Генерал-пианист гонится за Дедушкой, то Дедушка преследует Генерал-пианиста.

  Привычный для Дедушки, Генерал-пианисту этот телесериал-боевик быстро надоедает. Он зовет Дедушку на разборку к Старшей Сестре. К тому времени он уже решительным росчерком пера остановил одну войну на Дальнем Севере, установив границу, которую теперь так и будут называть – Граница Генерал-пианиста. Но чуткий к грезам своих людей, Дедушка и не думает сдаваться. Боевик – тот же боевик, как море – то же море. Дедушка ни на что не соглашается и ничего не предлагает даже тогда, когда Старшая Сестра совсем выходит из себя. Но Старшая Сестра велика размером, и выйти из себя ей некуда.

  Шагая по комнате из угла в угол, пока Старшая Сестра пытается хоть что-то выжать из Дедушки, Генерал-пианист  в Кемпинге Царя Давида, у которого слава места, где заключаются удачные сделки, обращается с речью к настенным часам.

  – Если этот мерзавец подпишет хоть что-нибудь, я заставлю вас маршировать в ногу со мной по этой комнате, – грозит он часам.

  Часы остаются на своем месте. Добрый Дедушка видал и не такое. Он не разочарует свой народ. Его народ жаждет победы, победы в огне и крови. Об этом они поют на улицах, славя своего вождя, который в это время разъезжает по всему миру, разводя в недоумении руками, чего хотят от меня да и от нас всех эти странные евреи. Чего?

  Его народ не разводит руками. Вот этими самыми голыми руками, говорят Соседи, мы достанем ваши самолеты, этими голыми руками мы свернем дула вашим танкам, наши дети будут взрываться под их гусеницами, потому что мы любим свою землю, что зовется Иудеей. Столкновение фантазии со здравым смыслом выглядит, как всегда, печально.

  Как ни странно, спичку к бочке с порохом подносят Наши Соседи. Они граждане Еврейского Государства и, по их собственным уверениям, находясь между молотом и наковальней конфликта, больше всех заинтересованы в его разрешении. Зря гибнут люди, но это лишь первые капли крови в ручейке, который потечет теперь. Память о том, кто первый ударил в спину, хамсины с собой не уносят.

  Еще какое-то время Неисправимые Человеколюбцы по инерции призывают брататься и рушить стены. Ведь и немцы с англичанами братались в то незабываемое Рождество 1914 года до первого убитого снайпером во время братания. Надо же что-то делать, говорят Человеколюбцы, что же, опять убивать друг друга, опять кровь? Первый признак невменяемости – это когда от одних и тех же действий ожидают разных результатов, напоминают им психологическое уравнение Энштейна. Все равно, нужно пробовать еще и еще, настаивают Человеколюбцы. Я. выслушивает их внимательно, в их настойчивом самопожертвовании он усматривает даже что-то поэтическое. Но после этих упражнений в толерантности, жалуется он наедине Баронессе, – у него моча концентрированная и кал черный.

  Подъем одышливого Старого Ястреба на холм X, даже если этот холм X – знаменитейший в истории человечества, не может считаться в глазах Просвещенной Европы поводом к войне. Разве что Просвещенная Европа считает Соседей стадом быков, к которому пастух не должен подходить в красной майке.

   Кнессет Мирного Порыва не верит своим глазам, наблюдая за дипломатическими контрастами на ступенях Элизейского Дворца, где Император Острова Пингвинов – сама галльская галантность с Добрым Дедушкой и дуэльная шпага с Генерал-пианистом.

  – Почему? – спрашивает пораженный этим зрелищем В.

  Старая формула “их глотки забиты нефтью Соседей” Кнессету кажется недостаточной.

  – Старое, доброе антидрейфусарство? – спрашивает себя Б. – Нет, непохоже.

  – Они хотят повторить успех прошедшей войны. Коллаборационизм, по их мнению, себя оправдал, – формулировки А. не допускают разнотолков.

  Все помолчали.

  – Вот и первый петух пропел, – Я. восполняет художественную неполноту математических построений, – на сей раз – галльский.

  – Концепция превентивной войны со злом, – сказал Б., – на которой когда-то настаивал Черчилль, говоря о том, что своевременная полицейская операция в Европе могла бы предотвратить Вторую мировую войну, на Ближнем Востоке воплотилась в Войне Шести Дней и Ночей. Это абсолютный Антиколлаборационизм. С тех пор затаилась их неприязнь к нам.

  – Мы что же теперь – не любим Остров Пингвинов? – спрашивает Баронесса, и Кнессет заливается смехом по поводу неожиданного оборота.

  Шутка шуткой, говорит себе Я., а негативное чувство-то к Острову нешуточное, удивляется он. Чем-то знакомым веет на него от этого чувства. Дежавю. И он вспоминает – ну, конечно же, – это его первая “взрослая” книжка, прочитанная в детстве – “Пятнадцатилетний капитан”. Тогда в детстве его поразило то, что герой не столько ненавидит обманувшего путешественников беглого каторжника, сколько его обаятельного знакомого, заманившего их в тропический лес. Или это не пятнадцатилетний капитан, а сам юный Я. тогда проникся ненавистью к лощеному предателю? Если видеть в романе Жюля Верна пророчество, делится Я. своими мистическими изысканиями с Кнессетом, вспоминая продолжение романа (разве можно забыть что-нибудь в первой поразившей детское воображение книге?), то Остров Пингвинов погибнет от рук Еврейского Государства, а с Соседями сведет счеты Собака. Что за Собака и зачем Еврейскому Государству губить Остров Пингвинов, спрашивает Кнессет погрузившегося в воспоминания детства Я. Не знаю, искренне отвечает он.

  Может быть, в чем-то и мы виноваты, спрашивает себя Кнессет Зеленого Дивана. Но ведь мы так хотели примирения, так стремились к нему. Конечно, мы виноваты, говорят самые чистые души в Лагере Мира – Генерал-пианист не сумел правильно приготовить кофе Соседям.

  Раздосадованные неудачей граждане Еврейского Государства смещают Генерал-пианиста. Зерна Великого Перелома зреют в душах приверженцев Лагеря Вечного Мира.