Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

ЕЩЕ О ЛЮБВИ, ЕДЕ И ГАЛАНТЕРЕЙНЫХ ТОВАРАХ

  Дамская сумочка, которую Я. купил будущей Баронессе ко дню рождения в первые годы их совместной жизни, была очень хороша. Она была благородно-коричневой, в ней не было ничего лишнего, и в то же время была она так восхитительно сложна карманами на кнопках, отделениями на молниях, строгой платиной рисунка на черной материи подкладки. В сумку уложены помада, тушь для ресниц, пудреница с зеркальцем. Это все, что было известно Я. о содержимом сумки, поскольку именно эти предметы иногда извлекались из нее, чтобы привести внешний облик жены к установленному ею для себя уровню женской собранности. Вообще же Я. знает, что внутренность сумочки – это святая святых, символ женской суверенности Баронессы. Он знает также, что его никогда не попросят достать что-нибудь оттуда. Не будет большей глупости с его стороны туда не то что лапу сунуть, но даже заглянуть. Однажды он все-таки подглядел, что там нашлось место для стихотворения. Не то ли это стихотворение, которое он посвятил приготовленному ею плову? Он пообещал тогда, что столько же рифмы набьет в стихи, сколько в плове будет мяса. И вкус стихов тоже будет соответствовать. Как там было?

 
         Прошиблен пот, и полон рот.
         Тебя б обнять, расцеловать,
         Но мой разбух живот и вот -
         Не встать и губы не достать.
         Я плов твой ел и захотел
         Тебя объять и приласкать,
         Но ослабел, осоловел,
         Хочу теперь я спать и спать.
 

  На замечание, что “спать и спать” – это не рифма, а жульничество, он возразил, что мясо с мясом – это не жульничество, а плов с большим количеством мяса, а спать можно по-разному, и он ее в отместку все равно критиковать не станет. Оценив его благородство, она пообещала, что раз плов он съел, то и стихотворение его она выучит наизусть.

  – Это такая отрава! – говорит Я. в задумчивости.

  – Что именно? – спрашивает с удивлением Баронесса.

  – Любовь к женщине, – отвечает Я. с актерской грустью.

  Кулинарные способности жены, как и ее красоту, следует восхвалять непрестанно. К стихам о красоте нужно подходить серьезно, слова должны полыхать искренностью, нежить изысканностью. Поэзия кулинарная может быть приготовлена наспех, ведь и еда семейная – без особых претензий.

 
         Забыть, поверь мне, не могу
         Твое чудесное рагу.
         Милей нет съеденной до крошки
         Тобой изжаренной картошки.
         И если мерзкий ловелас
         Вдруг на тебя положит глаз,
         Юлит, твои он хвалит глазки,
         Плетет затейливые сказки,
         Не верь! О милая моя!
         Тебя люблю всех больше –
                                  Я.
 

  Нет, эти простенькие шутки она вряд ли станет носить с собой. Значит, что-то другое. А может быть, там вовсе и не его  стихотворение, вдруг думает он. Ну нет, даже если бы такое существовало, она скорее положила бы внутрь змею. Ведь содержание сумочки должно соответствовать состоянию ее души, а душа ее, чья телесная оболочка хоть не может быть застрахована от соблазнов, думает Я. и зачеркивает, зачеркивает эту мысль, – не терпит двойственности.

  В первый год их совместной жизни она показала ему пачку писем влюбленного в нее сокурсника. Он посылал ей цветы и письма. Она с сомнением протягивает Я. одно из них. Он читает только несколько строк и возвращает письмо. За неумелыми словесными конструкциями проступает неподдельность настоящей любви, мрачный огонь неразделенного чувства. Им обоим становится не по себе.

  Он женился, у него несколько детей, узнают они через несколько лет с облегчением.

  У них еще очень мало вещей, купленных ими самими. Так что у каждой – свой вес. Вечером, перед щелчком выключателя, отменяющим электрическое освещение спальни и приглашающим тьму, чуть разведенную светом уличных фонарей, она прощается с сумочкой.

  – Покойной ночи, сумочка, – говорит она, укладывая ее в ногах, и Я. улыбается в темноте. Ведь прощаясь с сумочкой, она остается с ним.

N++; НЕ ВЕРЬТЕ КРЕЩЕНЫМ ХАЗАНАМ

  – Русские люди, – немедленно воспламеняется Б., – не верьте крещеным хазанам.

  Призрак Разоблачения наведывается в этот момент в Кнессет Зеленого Дивана, как порою удостаивает своим посещением полиция компактное сообщество индивидуумов, занятых противозаконной деятельностью. В голливудском фильме это приведет к ряду сочных словосочетаний и зорко схваченных камерой резких перемещений действующих лиц по экрану. В русском – к отчаянию, как результату осознания неизбежности наказания за такое же неизбежное преступление. В действительности Еврейского Государства на лицах этой компании отразится крайнее удивление – не тем, что полиция опять все напутала. В этом как раз ничего удивительного нет. Удивительно, что это опять происходит с ними, честнейшими гражданами, достойными всякого уважения, патриотами своей страны. Например, вот сидит невиннейший Хаим Леви – член центра Партии Горячих Патриотов, а это – честнейший Ицик Коэн, в прошлые выборы он предложил свою помощь в избирательной компании Сторонникам Мира.

  – Ты поясни сначала русским людям, кому им не верить, – вступает дотошная Баронесса. – Хазаны – это синагогальные певчие.

  – Только, пожалуйста, не бейте их, просто не обращайте на них внимания, – вдруг спохватывается Б.

  Я. чувствует слабинку Б. и тут же пускается его дразнить. Он комментирует:

           – “Поют крещеные хазаны,

           Россия движется вперед”.

  Он склонен к поэтическим интерпретациям. Кроме того, он, кажется понятие «крещеных хазанов» пытается расширить так, чтобы оно охватывало все формы еврейского приспособления к русской жизни. Б. это понимает и продолжает пятиться:

  – Их ведь где-то по-человечески можно понять. Когда-то в Революцию перед ними раскрылись потрясающие перспективы. Как было устоять?

  –  На жалость бьешь? – ехидно интересуется Я. –

           “...Дед параличом разбит,

           бывший врач-вредитель”

– выводил бы бородавки у кибуцников в Палестине, глядишь, и паралича бы не было, – наседает Я. – А лечил Кремлевских тиранов в Москве – какай под себя и молчи.

  – Многие ведь искренне заблуждались, – слабо возражает Б.

  – Искренность легко достигается самовнушением, – веселится Я. и декламирует горячо и возвышенно, легко протягивая исторические связи от революционных русских евреев к евреям русским же, но следующих поколений:

          “время битве за социальную справедливость

           и время борьбе за свободный рынок,

           время очереди в Мак-Дональдс,

           и время громить обнаглевших пиндосов,

           время крушить богов,

           и время постигать христианские ценности”

  – Сколько же в тебе яду, – смеется Баронесса.

  “Именно это тебе и нравится в нем”, – думает и не смеется Б.

  – Так что же, – в силу своего происхождения все мы были обречены быть в Российской Империи в какой-то мере крещеными хазанами, пятой колонной, “малым народом”, отклоняющим титульную нацию от естественной траектории? – А. ставит вопрос во всей его логической наготе.

  Задумываются все, в том числе Я. Членам Кнессета, восседающим на зеленом диване в геометрическом центре Еврейского Государства, защищаемого Еврейской Армией, незачем кривить душой, и они как будто даже рады, даже стараются отыскать в себе пороки крещеных хазанов, как ищут правоверные евреи хлебные крошки перед песахом. Это, впрочем, не мешает телевизионному комику Еврейского Государства предлагать использование листа мацы в Песах в качестве подноса для хлеба. А стопку уложенных друг на друга листов мацы пробить одним ударом головы.

  Вакцину русской литературной классики вперемешку с Джеком Лондоном, Бальзаком и Драйзером они, кучка одноклассников Я., колют прямо в вены строящихся организмов. В уже вполне осознающейся ими атмосфере фальши Российской Империи Большевистского периода – это главная из доступных прививок цивилизации, должных помочь каждому из них выстроить в себе человека. Впрочем, зерна фронды Империи можно было найти еще раньше – в те блаженные годы, когда Я. начал вывязывать бантом на шее пионерский галстук, а зерна ее развала – в снисходительной улыбке учителей, делавших вид, что этой вольности они не замечают.

  Первый раз вопрос верности и измены Я. решает для себя, узнав о “разумном эгоизме”. Еще не прочитав Достоевского, он ставит перед собой вопрос о верности друзьям и людям вообще. Он рационален, Он примеривает на себя эгоизм, он примеривает на себя “злодейство”. В пробных шагах к “злодейству” Я. ощущает интуитивно, но устрашающе ясно холод отчуждения и одиночества. Он пугается и возвращается обратно, поняв, что человеку такая жизнь не по силам, она его непременно разрушит.

  Так же рационально через несколько лет он решает для себя вопрос об адюльтере. Он спрашивает у работающей с ним новенькой, что она думает о предложенном им подходе к решению стоящей перед ними технической задачи. Во взгляде темных глаз нельзя ошибиться. “Тут нечего добавить”, – отвечает она тихо, и даже оттенка притворства нет в ее словах. Я. задает себе вопрос: есть ли рациональная причина для супружеской верности? Нет, отвечает он себе. Сумею ли я скрыть от жены небольшой роман? Да. И? Не хочу создавать у себя в мозгу перегородку, которая будет стоять между мною и ней, не сразу отвечает себе Я. Он остановился на таком ответе, не считая его окончательным, но и в дальнейшем неизменно приходил к тому же результату.

  И вот теперь ему приходится решать вопрос о верности в третьей его ипостаси. Вопрос об эмиграции. “Ехать или не ехать”, – формулируют этот вопрос еврейские анекдоты. “Уедут или не уедут?” – поглядывают на них их нееврейские друзья. Давным-давно, в день, когда передавались важные новости, взрослые, оторвавшись от радио, обнаружили, что годовалый Я. исчез. Его вскоре нашли под кроватью, он играл ручкой хранившегося там чемодана. Следует ли видеть в этом происшествии перст провидения?

  Когда он вышел в отставку из детства с его вспышками искренней детской ксенофобии, жизнь стала мягче. Только изредка встречались на его пути следопыты жидомасонских заговоров. К счастью, они делили этот интерес с интересом к летающим тарелкам. Интерес к летающим тарелкам, наверное, подогревают евреи, чтобы отвлечь народ от поисков жидомасонского заговора, поделился он своей догадкой с будущей Баронессой. Но это неверная тактика, считает он, – у кого имеется склонность к поиску летающих тарелок, тот рано или поздно наткнется на жидомасонский заговор.

  Они как можно раньше уходят с работы, чтобы следить по телевизору за бурными поворотами начавшихся Перемен, которым они горячо сочувствуют. Они торопятся, чтобы успеть прочесть хлынувший поток литературы, ранее недоступной. Пик единения с Обновляющейся страной приходится на известие о смерти Сахарова. Я. не в состоянии справиться с комом, стоящим в горле.

  Впервые в руки Я. попадает Библия. Он читает ее непредвзято, сбросив на ноль все, что знал о боге, с надеждой, а вдруг и он найдет там ответ на основной вопрос жизни – зачем все? Это продолжается до книги Иова. После нее он продолжает читать тексты, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, следя уже только за поворотами истории человеческих исканий. Он не первый и не последний, кто не проходит экзамен Иова на поступление в светлый мир веры, где всем, как известно, должно быть тепло. Вера – не нефть, она никогда не закончится.

  Тем временем выплывают счета по долгам еврейских комиссаров. Я. никогда не стрелял в белых офицеров. Правда, один из двух дедов Я. получил, согласно семейной легенде, в подарок сапоги от самого Буденного и сочувствовал Троцкому. Другой был интендантом у белых (правда ли это?), а потом занимался контрабандой на советско-польской границе. Этому можно верить, Я. помнит, как отец брил деда опасной бритвой, красные полоски порезов, прямые сверху, размытые снизу, появлялись на его лице. Отец тихо, но отчетливо матерился сквозь зубы, а дед продолжал сидеть, словно каменный в своем молчании, – качество, необходимое контрабандисту, он ни разу не попался. После его внезапной смерти  от инфаркта по городку разнесся слух, будто он так и не рассказал никому, где закопал золотые царские червонцы.

   Хотя Я. и его жена родились и выросли в вегетарианскую пору большевизма, когда он уже потерял вкус к свежей крови и перешел на пареные овощи унылых коммунистических молитв, во времена, когда евреи уже давно вычищены из всех пор власти, счета за большевизм иногда прямо, иногда косвенно, кажется им, приходят все же на их адрес. Когда часть этих счетов начинает приходить с той стороны, которую они считали своим прочным тылом, от жрецов литературной традиции, у Я. появляется чувство, что лодка под ним вот-вот перевернется. Он снимает с полки энциклопедию, отыскивает в ней буквы еврейского алфавита и с неожиданно проснувшимся интересом начинает заучивать их. Каждый раз, когда предъявляется очередной иск, жена стискивает его руку, и наконец она произносит: “Едем”.

  – Не наводи тень на плетень. Она небось сказала и испугалась, – иронизирует сосед, которому Я. рассказал о решении Баронессы. – Будет тебе прятаться за женской спиной.

  Я. так не считает. Да, это он затем педантично и настойчиво, пункт за пунктом готовит отъезд. Но цепочку его рассуждений и доводов можно повернуть и так и этак. Мгновенное интуитивное взвешивание, произведенное его женой, он ценит выше своей аналитики.

  После принятого решения вовсе не становится легче, их охватывает безотчетная грусть. В гостинице, где они проводят выходные с товарищами по работе, бесконечно крутят “...прощай, Америка, прощай...”. Они прощаются не с Америкой, но в горле – горький ком. Почему?

  За ними так никто и не пришел среди ночи, не вытащил из постели, не бросил на них косых взглядов. И окружение их оставалось тем же, то есть состояло из людей, которых можно было определить в диапазоне от просто нормативно хороших до отдельных превосходных, а были и совсем милые, как, например, сокурсник Я., который, учась на втором курсе, купил себе на месячную стипендию очень хорошую фотовспышку, надеясь по окончании института на зарплату купить фотоаппарат, или та мечтательная из его юности девушка, которая, как нечаянно выяснилось потом, так в жизни никому, никогда и ничего не дала. (Грубоватая двусмысленность этой фразы притормозила ход мысли Я., но поскольку это была только мысль, а не высказанная фраза, то Я. не стал трудиться, чтобы ее переделать, а оставил как есть.) Ну, положим, несколько смущали его четыре очень дружные женщины в отделе, потому что если четыре женщины дружны между собой, то сплоченная слабость ощущается как угроза. Например, они могут все вместе решить, что вы недостаточно часто ходите к парикмахеру, и прилепится к вам дурная слава человека, который редко бывает в парикмахерской. Из-за таких вещей можно, конечно, поменять работу, но ведь не страну! Да и по счастью женщины обычно дружат только парами, а две дружные женщины – это еще не сила. И все же Я. с женой уже знали, что теперь непременно уедут, и ком все же стоял у них в горле, и стоял, наверное, оттого, что они должны теперь сами встать среди ночи, покинуть постель и уйти. Такова логика жизни, считают они. И хоть вскоре замаячил перед ними соблазн жизни новой, простыни были еще теплы, а к энтузиазму предстоящего примешивалось сомнение, не выставлены ли они детьми, беспомощными дикарями на аукционе идей. Жаль было и тысячи нитей, которые они теперь должны оборвать навсегда.

  Год, ушедший на получение вызовов, оформление документов, распродажу имущества, наполнен изучением языка и истории. Они с удивлением обнаруживают, насколько неверны были их представления: Еврейское Государство – не результат чьей-то жалостливой подачки, а история упорства, граничащего с фанатизмом и безумием. Библия обращает их и к давней истории. Шаг за шагом Я. начинает казаться (а может быть, так и есть), что он получает сейчас то, чего ему всегда не хватало, – он, считавший свою историю от деда, ощущает, как длинные нити корней уходят вглубь на три с половиной тысячи лет.

  Грозные большевистские комиссары уже давно превратились в их глазах в пигмеев, смешавших величие со страхом и подлостью, отравивших свое и чужое.

  Я. больше не бросает бюллетеней в избирательные урны. Отклонять эту траекторию он больше не вправе.

  Остается последний пункт сборов –  объясниться с умирающим Веничкой Ерофеевым, по слухам, пославшим в журнал статью о крысах, покидающих тонущий корабль.

– Понимаешь, Веничка, у нас, кажется, действительно есть свой корабль. Правда. Без выебонов...

ПРОЩАНИЕ С ВЕНИЧКОЙ

  “...приседать приседай, – сказал ты, – но зачем в ильича из нагана стрелять?” Как сородич Фанни, открою тебе секрет, Веничка. Так и быть. Тебе – открою. Она как раз присела, когда стреляла. Присела, потому что приспичило, а приспичило потому, что нервничала. Потому и не попала. То есть не совсем не попала, конечно. Она и не совсем присела, как выяснилось. Отсюда и брызги во все стороны.

  – Отчего же не присела, отчего же брызги? – замотал головой Веничка от такого избытка деталей. – Объясни, в них, в деталях, – упоение жизнью что ли, ну да, упоение этой сучьей веревкой с петлей на конце.

  – Открою, открою тебе – не каждый в Российской Империи способен парить в эмпиреях небесных, когда поднимается юбка в оборочках и оголяется и округляется на глазах чуть смуглая такая еврейская попка. Вот памятники великим русским писателям, загаженные голубями, так те, может, и продолжали бы смотреть равнодушно в пространство, в задумчивости скрестив руки на груди. А рабочий завода Михельсона, нет – не такой он мудила, чтобы в такой ситуации столбом стоять. Ведь и великий русский поэт Некрасов, по слухам, считал, что бабью сексапильность можно измерить количеством мужиков, желающих ущипнуть ее за задницу.

  – Она что же, хорошенькой была?

  – Да кто ж ее знает, и ведь сзади не видно, но с тех пор и обзаводились русские Мараты каждый своей еврейской попкой. Такая была русская пролетарская мода. Только Отец Народов не обзавелся – так ведь он и не русский. А от брачного союза русских Маратов и еврейских попок пошло новое племя. И они уж везде свои – то Россию за попку ущипнут, то в евреев понарошку прицелятся. А Фанни промахнулась, и не погиб ильич геройской смертью, “свинцом сраженный”, а умер от сифилиса, как последний пидор.

  – Значит, опять получается, что не евреи во всем виноваты, которым ничего чужого не жалко, даже не совсем чужого ильича не жалко с его крещеным дедушкой, а виноват русский мужик с его соблазном лапать чужое и щипать еврейскую попку.

  – Получается, Веничка, воистину получается, – ответит Я. смиренно, очень смиренно, голосом Ангела страждущего ответит.

  – А ведь по вашим законам внук еврея имеет право на возвращение на родину предков. Вот мы вам ильича прямо из мавзолея и погрузим на самолет компании “Эль-Аль”...

  – Не выйдет, – ответит Ангел, и в голосе его мелькнет адвокатская нотка. – Внук еврея имеет, а внук крещеного еврея – нет. Ильича в аэропорту имени Бен-Гуриона обыщут на предмет наркотиков. Пачку газеты “Искра” – попросту в мусор, а Ильича (в аэропорту им. Бен-Гуриона – к именитым гостям – с уважением) – назад, в Мавзолей, на Красную Площадь.

  – Есть коктейли, и есть коктейли, как сказал бы недостреленный ильич, – продолжает Я. свое мнимое объяснение с Веничкой. – Я по утрам рекомендую изящный, с искрами большого таланта коктейль “Русская Тройка”. Вот его ингредиенты:

      1.”Перекати-поле” А.П. Чехова. Это

        безобидно почти, это скорее вкус

        подготавливает.

      2.”Жид” И.С.Тургенева. Тут, знаете

        ли, есть это особенное, тургеневское.

        Немец-генерал еврея-шпиона, сутенера

        собственной дочери, вешает, а

        русский офицер от этого зрелища бежит –

        жалеет.

      3.”Тарас Бульба” Н.В.Гоголя. Это шибает

        по-настоящему, чтоб до самого обеда

        хватило.

  – Но если кто до обеда дотерпеть не может, рекомендую, – говорит Я., – что-то вроде слабого аперитива, с которым в детстве выбегал я на улицы к соседским мальчишкам поиграть в футбол.

      “Жид, жид, по веревочке бежит...” –

       пели веселые мальчишки.

       “Жид пархатый, говном напхатый,

       Колом подбитый, чтоб не был

       сердитый”, – подпевал им и я.

       В этих строках что-то от южной

       прелести украинских ночей,

       правда?

  – Ну, это никакой не аперитив, это скорее бутерброд с курочкой, – скажет Веничка. – Но что же ты чувствовал, как отозвался в тебе этот бутерброд, когда ты вступил в мятежную пору отрочества?

  – Смятением отозвался, Веничка, колом в жопе я его почувствовал, – ответит Я.

  – Ну а в футбол-то хоть ты поиграл, от футбола получил удовольствие? – спросит Веничка.

  – Нет, не взяли мальчишки. Но не потому, что паршивый жиденок, ты не думай, просто в футбол я играл до того хуево, что дальше некуда.

  Загрустил Веничка, посочувствовал, но встрепенулся, вспомнил и спросил:

  – А что же к обеду? Ты скажи, мне ведь интересно, мне не терпится, – торопит Веничка.

  – К обеду – “Залп Многотрубной Авроры”.

      1.”Дневник писателя” Ф.М.Достоевского.

         Там все начинается.

      2. Письмо А.И.Куприна о евреях.

         http://www.keliya.ru/Statji/Kuprin.htm

         Там все объясняется.

      3. Переписка Астафьева с Эйдельманом.

         http://lib.ru/PROZA/ASTAFIEW/p_letters.txt

         Этим все заканчивается.

  – Астафьев погорячился, – говорит Веничка.

  – Эйдельман тоже, – соглашается Я.

  – А что же к ужину? – спрашивает Веничка.

  – А к ужину, – с чего и начали, A.П.Чехов. “Скрипка Ротшильда”.

  – А-а-а, вот видишь, значит, было и понимание? Была любовь? А разве ты не любил?

  – Ну положим, ну была любовь, ну любил и я. Что из этого?