Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

И СНОВА ВЫБОРЫ В ЕВРЕЙСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

  Чаще выборов налетают на Еврейское Государство только горячие ветры – хамсины. Они налетают из недружественных Еврейскому Государству краев. Из Европы налетают холодные ветры, и жители из-за них зябнут. Отправим их лишний раз к доктору. Доктор, а не развилась ли у них паранойя? В ветрах ли этих дело? А-а, и вы вчера были у доктора (только у другого),  и по тому же поводу! Ну и как передается паранойя, холодными ветрами или теплыми?

  Избиратели в Еврейском Государстве отличаются друг от друга не столько взглядами, сколько темпераментами. Ведь тот, кто даже не очень давно живет в Еврейском Государстве, знает, что кто бы ни был у власти – Сторонники Мира или Горячие Патриоты, трудно предсказать, будет результат их правления одним и тем же или совершенно другим. Не просчитать. Вот восстали Маккавеи против греков, и было у евреев 150 лет свое государство, восстали против римлян, и погубили страну.

  “Так что же, вообще не голосовать?” – спросит впечатлительный читатель.

  “Упаси Господи!” – ответил бы им Кнессет Зеленого Дивана.

  В Еврейском Государстве выбор, как правило, между героической балладой Горячих Патриотов и убаюкивающей элегией Сторонников Мира. Выбор между балладой и элегией труден. Оттого так часто случаются в Еврейском Государстве политические ничьи. Язык Си нас всегда выручает в трудных ситуациях. Так в Российской Империи дворян выручало знание французского языка, когда нужно было что-то скрыть от крестьян. А нам язык Си помогает в формальном описании ситуации. Итак:

   если(лагерь_вечного_мира == лагерю_горячих_патриотов)

   {

        ключ (раскладка_остальных_голосов)

        {

            случай все_на_пикнике:

               победили клерикалы;

               сливаем воду;

            случай много_шутников_пришло:

               победили пенсионеры;

               сливаем воду;

            случай молодежь_заявилась:

               победила марихуана;

               сливаем воду;

            прочее:

               сливаем воду;

          }

   }

  Один из политических анекдотов Еврейского Государства гласит, что когда в воздухе выборов пахнет ничьей, то Лагерь Вечного Мира разбегается добирать голоса в сумасшедших домах, а Лагерь Горячих Патриотов устремляется в тюрьмы. Отчего такая раскладка? – спрашиваете вы. Это проще языка Си. Положим, вы еще с фестиваля в Вудстоке полюбили дело мира так, что наркотики довели вас до психиатрической клиники, с чего бы вам в таком случае менять устоявшееся мировоззрение? Вы проголосуете за Лагерь Вечного Мира. А если вас полиция сцапала на торговле наркотиками? (еврейская полиция не сцапает, говорите вы, она любят гоняться за политиками, а с таким дерьмом, как наркоторговцы, они не связываются). Ну, все-таки попали вы в аварию, сбила вас полицейская машина, а у вас в карманах – словно универмаг психотропных препаратов... Вот вы и в тюрьме, там сама обстановка сделает вас патриотом. Ведь в тюрьмах, как известно, сидят люди с гораздо более твердыми и позитивными убеждениями, чем в сумасшедших домах. Алкоголь ничуть не лучше. Если сильно набраться, то спьяну ничего не стоит проголосовать за дело мира, а если в пьяном виде вы кого-нибудь сбили и сидите в тюрьме, то наверняка убеждены, что этой стране остро не хватает свободного от Соседей пространства.

  Выборы не обошли и сафари. Правда, чья-то злонамеренная воля исключила из выборов обезьян, они заперлись в своем вольере и смотрят свой любимый сериал “Люди без прикрас”. Вам не знаком этот сериал? Полноте, вы просто сэкономили деньги на канале с милым зайчиком.

  Отвлекли от выборов и злющего жирафа, утверждающего, что он выше всех, и потому от Бога положено ему управлять людьми. Но хитрые люди (они так часто бывают умнее жирафов) повесили ему перед вольером большой плоский экран на целых два метра выше его головы, как бы он ни тянул шею. А с экрана показывают ему фильмы, которые только для людей хроникальные, а для жирафа – полное открытие. На них великий дуче своей богатой мимикой внушает жирафу, что он, жираф, – полное дерьмо. А уж когда украшенный кожаным ремешком и прической как у жирафа, вскинутой рукой приветствует его с экрана художник из Линца, и рука его на три метра взлетает над головой жирафа, тогда понимает он свое бессилие перед людьми. Этой высоты ему никогда не достичь, и он понуро опускает шею до самой земли, и по ней теперь маленькие обезьянки, как по спортивному бревну, могут забраться на пятнистую трибуну и сами изобразить великих вождей.

  Атмосфера выборов царит даже в младших классах школы. Репортер на радио берет интервью у девочки. Она выиграла выборы в классе и стала старостой. Мы должны изучить ее опыт.

  – Ты, наверное, была очень убедительной, – говорит репортер, – и, возможно, что-то обещала детям, раз они тебя выбрали?

  – Да, я пообещала поставить автомат с газированной водой в каждом классе.

  – Умно. Но ведь и другие дети что-нибудь обещали?

  – Да.

  – Значит, чем-то ты была лучше других?

  Пауза.

  – Я принесла в класс конфеты и раздала детям.

  – Это же коррупция чистой воды! – Слышно, как микрофон едва не падает из рук репортера, видимо, он пытается схватиться за голову обеими руками. – Ты это сама придумала?

  – Мне мама посоветовала.

  Ох эти маленькие девочки! Они так честны!

  Демократия, утверждаем мы – это здорово! А в Еврейском Государстве это не только право, это наслаждение – выбирать и быть избранным.

О ВОЙНЕ. БАНАЛЬНОСТИ. ПРОСТОТА СПАСЕТ МИР

  Война в Еврейском Государстве – вещь интимная и привычная, как голоса прохожих, доносящиеся с улицы. Кто не может жить с этим или не успел привыкнуть – давно уехал. Как объявляют о войнах в документальных исторических фильмах? “Работают все радиостанции...”, “мне нечего вам обещать, кроме пота и крови...”

  В Еврейском Государстве поверх этого традиционного горнего фона – на работе, в семье, между друзьями – об этом говорят, если вообще говорят, – мало. “Ваш ушел”? “Когда звонил в последний раз”? “Сказал откуда”?  Войну нужно прожить с минимальными неудобствами, по возможности выиграть (войны никогда не выигрываются), перемолоть последствия, жить дальше (забилась канализация – прочистить, помыть руки, забыть).

  Войны начинаются обычно всеобщим сочувствием (математическое слово “всегда” не может применяться в реальном физическом мире), даже добрые европейцы поначалу забываются и сочувствуют.

  Когда Я. возносится, возвышается до беспристрастных суждений в мелких житейских противоречиях, Баронесса спрашивает его: “Ты за кого?”

  “За тебя”, – малодушничает Я.

  “То-то же”, – констатирует она.

  Но с европейцами, конечно, все по-другому, – очень быстро их симпатии уже на стороне беззащитных индейцев, снявших всего-то пару скальпов. “Пропорциональность”. Это волшебное слово достает Европейская Совесть из глубин своей души, отрекшейся от насилия. Тут проявляется во всю силу величие ее духа. Это правильно, хотя и банально – встать на сторону жертвы. Но готика и ампир Европейской Души – в том, чтобы встать на защиту тех, кто минуту назад в массовом восторге кричал гладиаторам “Смерть Герцлии-Флавии!”, “Добейте ее!”, а вот теперь, когда их гонят с трибун, долг Европейской Совести – встать на их защиту: “Осторожно, остановитесь, они же люди, они же дети. Ими управляют одни эмоции! Будьте благоразумны!”

  – Нам так не хочется, чтобы нас поджаривали на сковородке на медленном огне, пытается играть Кнессет Зеленого Дивана на чувствительных струнах Гуманной Европейской Души. Может, вам известны милосердные способы обуздания зла? – спрашивает он с притворным смирением. Может, вы научите нас, как справиться с ним?

  За гуманных европейцев отвечает их духовный отец, лично Император Острова Пингвинов (мало ли чего они могут наболтать сгоряча!): “Mы в ваших краях чужаки, делать нам там нечего”. Очень разумный ответ.

  “Так что же, – спрашивает удивленный участник Интернет-Форума из Российской Империи, – по этой логике во Второй мировой войне мы должны были остановиться на границе Германии, а то и вовсе на своей?”

  О святая простота, воздевает руки к небесам Кнессет Зеленого Дивана, не зря храним мы в душе очаг любви к  своей Былой Родине. Простота спасет мир!

  Кнессет Зеленого Дивана тоже рад прикинуться простачком. Если бы Вторую мировую войну освещали по сегодняшним правилам, говорит он, то мы в основном видели бы страдания немцев в разрушенном Дрездене. Если бы эта война велась по правилам, соблюдения которых требует Европейская Совесть, эта война, скорее всего, продолжалась бы по сей день.

  В общем, нужно закругляться. Этого требует человеколюбие европейцев, этого требует их коллективная совесть, к которой не может не прислушаться Кнессет Зеленого Дивана.

  На фоне европейского хора становится вдруг слышно соло Аримана, любимца Соседей. “Да, сейчас пора закругляться, а при случае мы их прихлопнем на хер”, – поет он.

   Европейцы морщатся, некоторые даже готовы грохнуть скрипкой об пол, но сдерживаются. Ведь Ариман, в сущности, тоже ребенок.

  Так что закругляться придется. До следующего скальпа.

РЕЧЬ ЛОРДА ЧЕМБЕРЛЕНА В РЕСТОРАНЕ СТАНЦИИ ПЕТУШКИ

  А знаете ли вы, что именно сказал лорд Чемберлен, премьер Британской империи, поднявшись с полу после своего известного падения в ресторане станции Петушки, где он поскользнулся на чьей-то блевотине, по свидетельству такого авторитетного источника как поэма господина Е.? Не знаете? Неудивительно. Речи этой просто никто не услышал. Помощники премьера были заняты тем, что отирали с его костюма бефстроганов и вымя. Официантки ресторана слушать его могли, но не хотели, посетители же жаждали послушать, но были не в состоянии. А зря. Ведь это была не просто речь, это была речь-провидение.

  – Наступят времена, – говорил лорд, известным всему миру жестом поднимая над головой счет, оплаченный им в ресторане Курского вокзала, – и жидяры, которым, как известно, кроме себя и своей Хайки, ни хрена на свете не жалко, наденут каски, бронежилеты и пойдут крушить все вокруг, невзирая ни на белые лица, ни на черные жопы. Для того и оплатил я этот долбаный счет на Курском вокзале (обратите внимание – ведь не сказал же “еханый счет”, как любой из нас сказал бы)... оплатил я счет за вымя и херес, которые и попробовать не успел в Петушках, поскользнувшись нечаянно (конечно, нечаянно, – кто же в Петушках станет блевать специально?) вовсе не на выходе из ресторана, как обо мне несправедливо написано, а еще на входе в него, оплатил, чтобы не вызвать международный скандал, проявив государственную мудрость и сдержанность, а вот лорд Черчилль, мудила (не удержался все-таки – съязвил), этот ни от чего не удерживался, никакой мудрости не проявлял, и пришлось моему народу утюжить Гамбург и Дрезден.

  – Разве утюжить Гамбург и Дрезден благороднее и чище, чем скользить на блевотине и платить по счету за невыпитый  херес, спрашиваю я вас? – применил Чемберлен ораторский прием, который в школьном учебнике по литературе именуется риторическим вопросом. (На следующий день счета Чемберлену пришли со всех станций ветки Москва – Петушки, не исключая Есино, в котором, как известно, ни один поезд никогда не останавливался).

  – Вот и жидяры (excuse me – евреи) повадятся в свою звезду вставлять портретик Черчилльмана, как октябрята вставляют в свою красную звездочку портретик маленького ильича, когда у него еще не только сифилиса, но даже мыслей о мировой революции не было, когда он еще понятия не имел, как отличить Троцкого от Бронштейна. Они всем в нос тычут, будто рав Черчиллис предрек мне: “У тебя был выбор – выпить хересу или заплатить по счету, ты остался трезвым и испачкаешь костюм”.

  – Благоразумие и сдержанность при любых обстоятельствах – вот девиз цивилизованного человека! – вскричал Чемберлен и, опьяненный испарениями вымени, снова упал со словами: “Черчилль, ты не прав”.

  Вот что может случиться даже с лордом Чемберленом, если его достать, как достали этого великого человека на станции Петушки.

ДВА ПОРТРЕТА ИЗ ГАЛЕРЕИ ПРЕКРАСНОДУШИЯ

  – Для утилитарных побуждений идеальным маскировочным покрытием является демонстрация нравственной чистоты, – отвечает Я. Баронессе на ее вопрос, о чем он задумался, пропустив начало новостей. – За прекраснодушием, например, интуитивно угадывается брезгливость.

  О причинах широкой распространенности прекраснодушия в интеллектуальной среде Б. однажды утверждал также, что оно является порождением либерального конформизма. Страх остракизма в своей среде довлеет над либеральными интеллектуалами. Смена отживших ориентиров прекраснодушия происходит медленно, незаметно. От них избавляются с оглядкой друг на друга, тихо и стыдливо. Все вместе делаем вид, будто ничего не помним, например, о величии красных знамен. Да? Это когда-то было? Оставим эту тему. Вот права индейцев – это по-настоящему свято! Выше голову! Бросьте слова обвинения в лицо мракобесам, не любящим стрелы и цветные перья в волосах! Но вот – пройдет время, вырастет новое поколение самих индейцев и обрушится с гневом на своих отвратительных предков, выщипывавших перья ни в чем не повинных птиц. Привычка к собственной святости рождает вокруг либеральных интеллектуалов некий словно прозрачный купол, отгораживающий их от не посвященных в таинство прекраснодушия. Отсюда и парадокс, утверждал Б., создающий ощущение надменности и недоступности людей, проповедующих всеобщую любовь и братство, в то время как консерваторы, сепаратисты и прочие реакционеры выглядят земными и симпатично глуповатыми. “Благие намерения – блаженное прибежище ущербных душ”, – как обычно, пересаливает Б. свои обобщения.

  Я. вспоминает о посещении им семинара, посвященного вечным ближневосточным темам, на который приехал один из главных архитекторов Дела Мира. Он  молод, и были времена, когда Я. считал его лучшим будущим претендентом на премьерское кресло в Герцлии-Флавии. Он умен, рационален, практичен. Он хочет не чуда, а сделать мир разумным. Живой символ неудачи, упрямо стоящий на своем. “Это незаурядное достижение властей предержащих, говорит он, – убедить людей, что есть нечто более важное, чем их жизнь”. Я. слушает его со вниманием. Ему бросается в глаза то, как он войдя в небольшое простенькое помещение, в котором проводится семинар, сразу отходит в дальний угол и стоит там, в сопровождении своей помощницы. Помощница улыбается присутствующим и идет по направлению к людям, а он остается в углу, одинокий и серьезный на расстоянии не менее двадцати метров от прилично-тихо шумящей толпы.

  Не может быть, думает Я., чтобы этот человек не крыл последними словами Соседей, превративших его дело в труху, а его самого в посмешище. Если его об этом спросить, он скажет, что не думает о Соседях, а думает о нас и будет выглядеть закрытым плотнее, чем герметичный отсек подводной лодки. Он фильтрует для присутствующих свои чувства, он фильтрует и идеи. На семинаре – в основном выходцы из Российской Империи. Он забывает, оправдывает его Я., как знакомы нам пыльные фильтры идей.

  А вот второй портрет в галере представляет Прекрасную в Праведном Гневе. Она – сама эмоциональность. Она вызывает у Я. симпатию своей очевидной искренностью. Ее темперамент ни за что не позволит ей что-нибудь скрыть. Ведь это так очевидно, что даже если напялить на нее талибанский балахон, ей не спрятать камня за пазухой. Если задать ей самый простой вопрос, например “Который час?”, или (прикинувшись плебсом) “Сколько времени?”, она ответит: “Это ужасный час, нисколько времени у нас не осталось”, – энергичным жестом обеих рук подтвердит она свои слова, и камень тут же выпадет из-за пазухи и ударит ее по ногам. Однажды, когда у телеведущего закончились вопросы, которые он задает всем политикам каждую неделю, она начала было по своей инициативе рассказывать о том, как сказала Соседям: “А вы попробуйте без насилия и убийств...”. Я. так хотелось узнать, что ей ответили Соседи, но тут телеведущий объявил, что время закончилось, и Прекрасная в Гневе смиренно замолчала, ведь для эмоциональных людей так естественно соблюдать дисциплину.

  Прекрасная в Гневе ненавидит всякую фальшь и несправедливость, она вдвойне ненавидит и фальшь, и несправедливость, когда они обращены к Соседям. Мы отняли у них свободу, мы не даем им свободно дышать, – говорит она страстно. Но больше всех не переносит она Голду Меир.

  – За что? – спрашивают ее.

  – В ней было столько высокомерной еврейской праведности, – отвечает Прекрасная в Гневе.

  Я. просто взрывается от хохота при этой фразе, но проникается к ней еще большей симпатией.

  Отчего, отсмеявшись, он загрустил? Да оттого, признается он себе, что место его вроде бы с ними, но там ему плохо.

ФОБИИ Я.

  Он и еще распалял бы в себе неприязнь к “либералам”, у которых глаза лучатся идеалами, обращенными к людям, но внутренний взор направлен в небо, чтобы не видеть человечьего дерьма. Но в нем жило опасение, как бы ему не прослыть крутым “русским” сионистом с его суровой и мрачноватой убогостью, отдаленно напоминающей состарившихся коммунистов Российской Империи в болоньевых плащах с такими же допотопными лозунгами. Однако над этими двумя фобиями возвышался, чувствовал Я., холмик еще одной фобии – фобии к окультуренному, образованному, умному нигилизму, который, по его мнению, – разновидность холопства (тут он благодарен Б. за его резкость, которую ему теперь приходится только повторять, а не изобретать заново). Почему?

   Где-то на второй год после приезда в страну американская фирма, в которой Я. работал тогда, устроила курсы английского языка. Преподавал репатриант из США. Я. однажды с гордостью сказал ему, что евреи во всем мире – либералы. “Во всем мире – да, а здесь нет, – ответил “американец”, – здесь есть и то, и другое”.

  Теперь Я. кажется, что строки, которые он в своей либеральной юности, вполне возможно, прокомментировал бы словами: “Ладно... о-кей...” – теперь словно в zoom-е приблизились к нему:

 
              Два чувства дивно близки нам –
              В них обретает сердце пищу –
              Любовь к родному пепелищу,
              Любовь к отеческим гробам.
              ………………………………
 
 
              Животворящая святыня!
              Земля была без них мертва,
              Без них наш тесный мир –пустыня,
              Душа – алтарь без божества…
 

  “Какой все-таки экстремизм!” – думает Я.

  – Разве я мизантроп? – спрашивает он Баронессу. Она задумалась, но не ответила.

N++; О СЕГРЕГАЦИИ И КОЛОНИАЛИЗМЕ НА ДОМУ

  – Сегрегация бывает двух видов, – начал Б., – хорошая и плохая, то есть хорошая, когда мы отвергаем кого-то, и плохая, когда кто-то отвергает нас. Каждый из этих двух видов содержит подвиды:

  – сегрегация социально-имущественная;

  – интеллектуальная;

  – этническо-расовая;

  – сексуально-половая;

  – возрастная;

  – родственно-семейная;

  – и, наконец, сегрегация индивидуально-личная.

По части классификаций Б. не уступает педантичному А., считает Кнессет.

  – Как, по-вашему, – спрашивает Б., – громадный разрыв в цене, которую платят везде на Западе за примерно одинаковое жилье в “хороших” и “плохих” районах, разве не средство узаконенной сегрегации?

  – Именно, – соглашается Кнессет.

  – Подход этот очень разумен и в духе времени, – отмечает Я., – он позволяет одновременно с гневом отвергать сегрегацию в Южной Африке и в то же время успешно практиковать ее, например, в Париже.

  – Сразу по приезде в страну я снял дешевую квартиру в таком вот не слишком хорошем районе, – подтвердил А. – Ее окна выходили на соседний дом, и я нередко мог наблюдать многодетную семью в квартире напротив. Там был, видимо, только один туалет, и по  утрам мальчики порою справляли малую нужду прямо из окна своей спальни. А в нашем доме двумя этажами выше жила женщина. Ее старшая дочь достигла брачного возраста, и по вечерам дом брался в осаду молодыми людьми. Как коты, они рассаживались на крышах припаркованных машин.

  – Границы социальной сегрегации часто совпадают с границами сегрегации этнической, – продолжил Б. – и здесь возникает явление, которое я назвал бы колониализмом на дому. Негативные явления следует изучать там, где ими особенно  возмущаются. Известно, кто первый кричит: “Держите вора!” Так вот, изучать домашний колониализм, конечно же, лучше всего на Острове Пингвинов, известном своей изысканной ксенофобией, которую в такой блестящей стране не выражают проламыванием башки “чурке”, а поговаривают – пальцем, опущенным официантом в бокал с вином. Убив однажды в карательных акциях четверть миллиона жителей в колонии, с которой ему особенно не хотелось расставаться, и все же уйдя из нее, Остров Пингвинов и завел у себя колониализм домашний, окутав его словесным туманом защиты колонизированных, из которого изливаются порой потоки гнева на “расистское” Еврейское Государство. Я сделал подсчет – Герцлии-Флавии при ее нынешней технике ведения войны потребовался бы 231 военный конфликт с Соседями, чтобы число погибших в них Соседей сравнялось бы с тем количеством жертв, какое оставила только одна колониальная война Острова Пингвинов.

  – У тебя “пунктик” по отношению к Острову Пингвинов, – возразил Я. – Мы тоже там бывали, и никто нам пальцев в вино не опускал, правда, вино мы покупали в супермаркете и открывали и разливали его сами. Но эту историю об официанте и его пальце в вине я уже слышал несколько раз в разных интерпретациях, и она напоминает мне истории об отравлении колодцев евреями и употреблении ими крови христианских младенцев. Мне трудно поверить в то, что житель Острова Пингвинов способен сунуть палец в вино не потому, что он не уважает иностранца, а потому, что он уважает свое вино. Точно так же правоверный еврей ни за какие блага не подмешает в мацу такой некошерный продукт, как кровь христианского младенца.

  – Ты веришь в то, что жители Острова Пингвинов суют пальцы в вино иностранцев? – спросила Котеночек, обращаясь к В.

  – Не знаю, – ответил В.

  – В этой легенде жители Острова Пингвинов обвиняются в дурном вкусе, это хуже обвинения еврея в нарушении кошерности, это с их точки зрения casus belle, – заявила Баронесса.

  – А ля гер ком а ля гер, – отозвался Б., заражаясь любимым им галльским воинственным шармом. – Если этого мало, – разжигает Б. огонь конфликта, – то я еще напомню, что благородные Пингвины однажды расстреляли женщину, я имею в виду Мату Хари, – Б. складывает губы бантиком, обозначая крайнюю степень эстетического неприятия. Видимо, и этого кажется ему мало, и он производит губами выражающий презрение звук, напоминающий тот, с которым автобус открывает на остановке пневматическую дверь.

  – Тебе определенно не терпится с этой а ля гер, – заметила Баронесса.

  – Должен отметить, – официально заявил Я., – что в Париже все были с нами безупречно вежливы и очень старались нам помочь, о чем бы мы их ни спрашивали, будь то Элизейские поля или Элизейский Дворец. А особенно потрясла меня продавщица в магазине сладостей. Голос ее был слаще крема и воздушнее эклера, а еще запомнился один мужчина. Он переходил, наверное, пешком из департамента в департамент или после визита к графине шел повидать виконтессу. Одет он был необыкновенно изысканно, руки его при ходьбе почти не двигались, а туловище было наклонено назад, и я пожалел, что нет у меня при себе астролябии, чтобы угол этот измерить и занести с благоговением в путевые заметки. А политкорректный домашний колониализм, как ты говоришь,– обратился он к Б., – это естественная альтернатива твоей голой сегрегации.

  – Не изображайте меня таким чудовищем, – обижается Б., – я тоже ничего лично не имею против жителей страны победившего коллаборационизма, более того, я даже бросаю им спасательный круг – валите все на ваших евреев. Пока не поздно. Это они смущают вас, углубляют ваши домашние колониальные владения, эти кратеры, из которых рано или поздно хлынет лава.

  – То есть, – смеется Я., – ты предлагаешь им старый, испытанный метод: “Бей жидов, спасай Остров Пингвинов”.

  Кнессет с интересом ожидает от Б. ответа, но ответа не следует, и выглядит Б. смущенным.

  – Господи, неисповедимы пути твои, – вздыхает Кнессет, сидя на зеленом диване.

  – Сегрегация семейная – единственный вид сегрегации, освященный традицией и законом, – перешел Б. к следующему пункту. – Хотя, случалось, копали и под это. О первых катастрофических разрушениях, произведенных сексуальной революцией, нам возвестил Олдингтон в “Смерти героя”. Ильич же все эти г'еволяционные глупости Александре Коллонтай пг'опагандг'вать категог'ически запг'етил. Мое право сидеть на зеленом диване в любое время, когда мне вздумается, или спать на кровати с картиной над изголовьем вряд ли будет поддержано, – предположил Б.

  – Вряд ли, – согласился Я.

  – А почему, если вдуматься? – воодушевляется Б. – Чем я хуже некоторых?

  – Не хуже, не хуже, – успокаивает его Баронесса. – Но ты ведь не против семейной сегрегации?

  – Не против, – сникает Б.

  Я. упоминание о его зеленом диване и картине над изголовьем двуспальной кровати, которую он делит с известной титулованной особой, несомненно, наполняет неким очень приятным чувством.

  – А ведь, правда, – говорит он, доводя концентрацию скромности в голосе до уровня, на котором эта скромность становится хорошо заметной, – мы гостей принимаем в салоне, и они не обижаются на то, что мы не приглашаем их спать в своей постели. Жаботинский ввел понятие “асемитизма” (то есть пассивного неприятия в отличие от активного антисемитизма). Оз в качестве примера приводит Льва Толстого, евреев защищавшего, но к себе их не приближавшего. С позиции, которую я занимаю на своем зеленом диване, это вовсе не представляется мне обидным. И Гоголя я обожаю, и на всех его жалких жидочков взираю без всякого личного чувства. И достигается это не многовековой борьбой за равенство, а кратковременным актом самосегрегации.

  – О сегрегации по половому признаку можно говорить бесконечно, – объявляет Я., – но самым вопиющим примером этого подвида сегрегации являются общественные туалеты. Сегрегация в них мало того, что носит тотальный характер, но еще и усугубляется явной дискриминацией. В Пассаже, что напротив Гостиного Двора в городе Петроильичевске, я встал однажды по ошибке вместо очереди за зеленными туфлями для жены в хвост длинной очереди в женский туалет. В Еврейском Государстве с его развитым правовым сознанием такое нарушение законов половой сегрегации мне сразу поставили бы на вид. Женщины Российской Империи, терпимейшие существа на свете, не сказали ни слова и только улыбнулись, когда я, отстояв почти всю очередь, разглядел наконец рисунок на двери и поспешно удалился. Этот Кнессет, – продолжил Я., – будет напрасно протирать зеленый диван, если не снимет накопившееся в обществе напряжение либо отменой сегрегации в общественных туалетах, либо изобретением писсуара для женщин.

  Идея женского писсуара так захватила технократов Кнессета Инженерного Подбора, что очевидная простота альтернативы (единого и неделимого туалета без стен и препон) осталась вовсе не замеченной, хотя содержала все три элемента великой триады – либерте, эгалите, фратерните. Идеям не было конца, особенно активен был А. Однако и Баронесса, и примкнувшая к Кнессету Зеленого Дивана Котеночек, будто сговорившись, отвергали все проекты. Кнессет, не найдя собственного технического решения, объявил всемирный конкурс, в награду пообещав установить в Уганде памятник изобретателю.

  – В Уганде скоро места свободного не останется из-за наших памятников, – отметила Баронесса.

  – Я обнаружил в себе тягу к борьбе за права человека, – говорит Я. – Вот например, установлено, что люди склонны держать расстояние в один метр между собой и другим индивидуумом. Что это, как не проявление сегрегации? Странно, что до сих пор никому не пришло в голову начать бороться за свое право стоять в тридцати сантиметрах от собеседника (или собеседницы).

  Б. не только всем своим видом выражает согласие, но даже предлагает еще больше сократить расстояние и немедленно включиться в борьбу.

  – Что бы вы ни говорили, но сегрегация вызывает негативное к себе отношение, – сказала Баронесса. – Есть много других вполне нейтральных терминов, означающих то же самое. И не только политкорректных, но даже ласкающих слух. Например, право на частную жизнь, право наций на самоопределение, развод по обоюдному согласию и, конечно же, выдвинутая нашим Кнессетом теория о праве нации сделать себя красивой.