Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

ВОЙНА И МИР IV

  Фигура нового Премьера, сменившего Генерал-пианиста, поначалу пугает многочисленных беженцев опустевшего Лагеря Вечного Мира. В Старом Ястребе они привыкли видеть только угрозу разумному ходу дел. Стоит ему, переваливаясь, вступить в поле зрения телекамер, щурясь и почти застенчиво улыбаясь, как по телам их пробегают мурашки. Что еще он задумал? Какой сюрприз их ожидает назавтра? Какую столицу поведет он нас брать завтра, чтобы упредить нависшую угрозу, – Дамаск, Багдад, Тегеран?

  Но время идет, а Старый Ястреб как будто никуда и не торопится. Он улыбается еще мягче прежнего, еще застенчивее. Возраст, опыт и его внушительные размеры, кажется, приучили его не столько планировать и налетать, сколько приглядываться и протискиваться. Понемногу приучает он граждан Еврейского Государства, что не такой уж он ужасный, как принято о нем думать, потихоньку устраивает он доверительные отношения со Старшей Сестрой. Страсти пусть кипят на телеэкране, сам он приходит в телестудию все реже и реже, а потом и вовсе почти в ней не показывается.

  Есть от чего кипеть страстям. Террор достиг новых высот. На экранах телевизоров возобновляются перепалки между Лагерем Горячих Патриотов и Лагерем Вечного Мира. Бывшие генералы особенно убедительны в своих выкладках. В Еврейском Государстве генералы больше других склонны к миру.

  Но лучше всех, как всегда, выглядят журналисты. Пресса всегда права. Если Премьер заглянет в туалет, пресса тут как тут. “Знаем, знаем, чем он там занимается”, – поворачивает голову в сторону туалета телеведущий. При этом в поле зрения камеры попадают какие-то проводки, аппаратура, закрепленная на его спине. Все это, наверное, обеспечивает ему связь с редактором передачи, который по должности обязан быть мудрее телеведущего и при случае подскажет ему, как поддать жару.

  Если армия рвется в бой, чтобы упредить противника, ей говорят: “Вы что, с ума сошли? У вас боевой зуд? У нас есть для вас успокоительные таблетки.” Если же противник напал первым, опытный журналист, словно забивая гвоздь в булку, задает вопрос: “Как могли вы дать им возможность окрепнуть у себя под носом?”

   Дора Клигер из русско-еврейской газеты “Грустно”, больше известная под именем Большая Дора из-за своих солидных габаритов (еще и ассоциация с германской сверх-пушкой), призывает к широкомасштабной армейской операции. Ее перепечатывает ивритская пресса. “О” и “у” в иврите – одна буква. Большую Дуру приглашают на телевидение. Генералы объясняют ей возможные последствия такой операции. “Но вы же не пробовали”, – возражает она. Механизм масштабной воинской операции все-таки приводится в действие. Sheherezada News трубит на весь мир о небывалой резне. На носилках переносят убитых. Одного из них неумелые санитары роняют на землю, мертвый вскакивает на ноги, а испуганные санитары разбегаются. Жертв оказывается немного, и даже Организации Объединенных Наций тяжело объединиться в этом вопросе. Что, впрочем, не сказывается на тираже Sheherezada News. Искренность Соседей не вызывает сомнения. Убивать других – их святое право, когда же убивают их – это ужасающая резня, о которой нужно поведать всему миру, демонстрируя в протянутых к телекамере руках вырванные взрывом куски человеческой плоти. В стерилизованных телехрониках Еврейского Государства можно увидеть лишь обгоревший остов взорванного автобуса и бродящих вокруг него людей в резиновых перчатках, собирающих, утверждают Соседи, деньги, выпавшие при взрыве из карманов людей. О вековых корнях впечатлительности и незаурядного воображения Соседей с похвалой отзывается еще в 19-м веке немецкий историк – профессор Егер. Соседи искренне верят Sheherezadе News. Внутренняя логичность рассказа и пышность его восточного убранства в сочетании с пламенным призывом к высокой справедливости ценятся Соседями превыше всего. Утомительные детали и подробности расследований, чужие права и справедливость только испортят волшебство историй “Тысяча и одной ночи”. Ага, вот вы и попались, говорит внимательный европеец, а утверждали, что они не дети. А раз дети, значит, неподсудны. Но если дети и неподсудны, значит, кто-то должен их опекать, возражают те, в чьих дворах дети разводят костры и вешают кошек, не возьметесь ли вы?  Нет, нет, мы не вправе, а вы тем более, с колониализмом покончено, – говорят европейцы. Да мы и не рвемся, честно отвечают владельцы сгоревших дворов и могильщики убитых кошек, но что же делать? Беседуйте с ними, объясняет европеец, читайте им сказки Андерсена, в них столько добра, столько света, сколько лет уже мы эти книжки читаем, а все плачем над ними.

  А Старый Ястреб совсем не показывается на людях, и чем незаметнее он становится, тем большей симпатией к нему проникаются, и даже пресса его не задевает. А значит, снова правы древние китайцы: худший император – тот, над которым смеются; плохой – тот, кого боятся; лучший – тот, о котором знают только то, что он существует.

  Большая Дора оказалась права. Армейская операция приносит зыбкое затишье.

  Террор уже наведался к Старшей Сестре, заглянул и в Европу. На сей раз Старшая Сестра самолично берется за дело.

  А Еврейское Государство взялось строить Стену. Стена Берлинская была построена, чтобы не выпускать, Великая Китайская – чтобы оградиться. Дети Вудстока молотками разбивают все стены, потому что эти проклятые стены ограничивают свободу людей и препятствуют человеческому общению. Фрагмент разрушенной Берлинской стены стал музеем, Китайская стена хороша хотя бы тем, что перенос ее стоит больших денег. Любопытно, интересуется В., всегда ли рады Дети Вудстока виду разбитых ими стен?

  На сей раз именно он выступает с предложением о новой статуе Свободы в Уганде. Он предлагает поставить памятник Детям Вудстока, разбивающим стены отстойника.

“РУССКАЯ ВОЛНА” И БЛИЖНИЙ ВОСТОК

  В супермаркете порою можно встретить А.-инькину мать. Ее способ постижения окружающего мира производит на Я. сильнейшее впечатление. Пока Баронесса, не теряя времени, “шарит”, по ее выражению, по полкам с продуктами, она одним ухом успевает услышать речи пожилой женщины. Успевает также скрыть улыбку, когда, достав с полки коробку корнфлекса, кладет ее в тележку, на которую опирается Я., молча и внимательно выслушивающий рассуждения матери А., явно обрадованной возможностью высказаться. А.-инька ее совсем не слушает, жалуется она. Ее рассуждения опираются на два главных потока информации – телеканалы Российской Империи и местные русскоязычные газеты. “Половина “русских” – охранники”, – гласит заголовок газеты, лежащей в тележке А.-инькиной матери. Половина охранников в стране – “русские”, узнает она из этой статьи, когда прочтет ее дома. Эта политическая геометрия Лобачевского, питающая мать А. и, возможно, способная свести с ума ее сына, помогает сформировать рациональную часть ее знаний о стране, в которой она живет. Иррациональная составляющая формируется ею самой таким образом, что характеры и образ мыслей российских парламентариев и политиков, чьи имена большею частью уже незнакомы Я., она чудесным образом обнаруживает в местных политиках, чье лепетание по телевизору на языке аборигенов для нее не больше чем шелест засохшей растительности на придорожных холмах. Именно эти странные гибриды, с которых работой ее воображения сняты галстуки и надеты сандалии на босу ногу, вершат ближневосточные дела в странном мире А.-инькиной матери.

  Я. в очередной раз задумывается над судьбами “русской волны”. Мать А. представляет старшее поколение. При необходимости она сумеет самостоятельно объясниться с местным отроком.

  “Ани (я – ивр.) из-за вашей музыки всю лайла (ночь – ивр.)...” – Она запинается, и, то ли забыв от волнения, что знает, как произносится частица “не” на иврите, то ли желая подчеркнуть самую суть своего сообщения, совершает тройное отрицающее движение головой. Затем она склоняет седую голову на сложенные вместе ладони, что означает сон.

  “Эванти”, – отвечает ей смуглый отрок. “Что он сказал?” – тормозит она пробегающего мальчишку из “русских”. “Он тебя понял”, – переводит росток “русской волны”, не понимающий уже обращения на “вы” к одиночной личности, и торопится улизнуть. Кто знает, прочел ли ему кто-нибудь русскую книжку про Айболита? Вряд ли, повзрослев, прочтет он Чехова на русском языке. И научить его этому едва ли удастся, как когда-то едва ли удалось бы самого Я. научить читать на идише, на который с легкостью могли соскользнуть в беседе его родители.

  Скромный героизм выживания старшего поколения, убирающего и охраняющего супермаркеты, больничные кассы и другие заведения самостоятельного еврейского мира, выгуливающего его стариков и старушек на инвалидных колясках, порой глубоко трогает Я., соединяя в его душе теплую иронию с грустной благодарностью.

  В драпированные кресла с подлокотниками и низкой спинкой, отличной от высоких кожаных кресельных спинок, характерных для кабинета начальника или офиса адвоката, приземлились “русские” инженеры, врачи. Смешно имитируя гнев “черных пантер”, порой стенает местная “русская” пресса о неиспользованном творческом потенциале “русской волны”. Сам Я., Баронесса и члены Кнессета Зеленого Дивана этот обиженный контингент нигде помимо “русских” газет, как правило, не встречают. Пикники на почве производственной и земляческой общности с неизменными шашлыками выявляют стопроцентную занятость этой категории вновь прибывших и являют всякому интересующемуся проблемами трудоустройства репатриантов то самое “скромное обаяние” нового еврейского среднего класса, в чьей осанке “сделавших себя” людей проглядывается осознание своей значимости.

  Руки специалистов по таянью арктических льдов и пушкиноведов словно вывернуты за спину ситуацией, в которой они оказались. Укоренение трудно, часы и календари, на которые натыкается взгляд, напоминают им, что время идет. Пущенные ими корни ищут просветы между камнями и неплодными глинами. И когда видит Я., что добиваются устойчивости и они (не мытьем так катаньем), он снимает перед ними шляпу, которой в любом случае нет применения в этой стране.

  – Это на одной колбасе не делается, – замечает он Баронессе.

  Ей ли не знать.

  А коварный Ближний Восток озабочен, кажется, только одним – как бы ему трансцендентное мировоззрение А.-инькиной матери еще больше запутать и воплотить в действительный и окончательный бред. Ближний Восток смеется в лицо Я., не пропускающему ни одной телепрограммы, где генералы, профессора, интеллектуалы и патриоты высказывают свои мнения. Он старательно вслушивается даже в многоголосую композицию, где все упомянутые действующие лица, начиная от интеллектуалов и кончая патриотами, выкрикивают свои мнения и прогнозы в раскаленную телекамеру. Телеведущий, хоть и восседающий во главе стола, но отнюдь не контролирующий вызванное им к жизни шумное действие, используя свои административные привилегии, врывается новыми вопросами как порывами ветра в уже бушующее во всю море. Море отвечает яростными накатами аргументированного крика.

  Ну докричались. И что? Призрачный мир А.-инькиной матери и общий абсурд ближневосточного своеволия знай себе воплощаются, и все тут.

ЗАГАДКИ НОЧИ

  Выглянув из окна на улицу в дневное время, не увидишь ничего особенного. Проедет мусороуборочная машина, забросят в нее содержимое зеленых баков, пройдет мальчик в игрушечном костюме кружка дзюдо. Если засидеться допоздна ночью – мало что изменится, ну наступит тьма и зажгут фонари. Другое дело, если проснуться среди ночи и, не зажигая света в спальне, бросить взгляд наружу через приоткрытые жалюзи – странным покажется, что освещенная фонарями пустынная улица существовала все то время, пока мы спали. Что-то настораживающе загадочное есть в этом ее оторванном от нас самостоятельном ночном существовании. Так же странно было в детстве, когда нужно было куда-то ехать или лететь, и почему-то непременно нужно было вставать среди ночи, нас будили родители, мы продирали глаза, и уже и комната со стоящими в ней наготове упакованными чемоданами казалась чем-то чужой. Не враждебной, но и не вполне своей. И улица, куда выносили вскоре чемоданы, была другой, странно притихшей, если не было ветра, или притихшей на ветру, если он поднимался и шумящие листвой деревья эту тишину наполняли. И представлялось – что-то непонятное затаилось вокруг, с какой целью? В детстве все любопытно, а смерть пугающе черна.

  От возраста, от жизненной фазы так много зависит! Нельзя точнее определить возраст человека, чем по тону, которым он рассказывает врачу о случившемся с ним расстройстве желудка. От славного мальчика десяти лет трудно чего-то добиться, доктору придется выуживать из него факты, прибегая к уловкам и обманам. Девушка  лет семнадцати расскажет об этом быстро и со смущением, ведь так мало гармонии в этой паре: расстройство желудка и девушка! Зрелый мужчина, еще верящий в свое бессмертие, краток и ироничен. Женщина, недавно прошедшая новизну климакса, нелегкий уход из жизни родителей, – иронии себе не позволит в рассказе, и опытный врач поймет, что она издалека примеривает на себя это последнее испытание. В том возрасте, который молодежь называет переходным (“с этого света на тот”, – хохочут они, проявляя бесстрашие юности), тяжело скрыть от доктора глубокую увлеченность предметом рассказа, и пол рассказчика уже не имеет значения.

  К чему это все – о ночи, о возрасте? Ах да, возраст меняет людей. Мы любили порывы молодежных поветрий, юных и свежих вождей. И как же случилось, что в новых вождях мы видим порой лишь молодых каннибалов с хорошим аппетитом, а в ведомой ими волне – угрозу? Мы опытны, умело имитируем возрастную неуклюжесть, когда прихлопываем и притопываем вместе с ними, чтобы они не выбросили нас на помойку. Мы ведь молоды душой, нам тоже хочется порою все крушить и ломать...

  Но смотрите, смотрите, как высоко сегодня небо! Как прекрасно море! Как летают чайки над волнами!

НОВЫЕ ПОДРУЖКИ В. И СТАРЫЕ АНЕКДОТЫ В КНЕССЕТЕ

  Во вторник позвонил наконец запропавший было В.

  – Он просит разрешения на следующее заседание Кнессета прийти с девушкой, – сообщила Баронесса. – Так он сказал: “Прийти с девушкой”.

  – Как ее зовут? – спросила она тогда.

  – Котеночек, – ответил В.

  – Понятно, – ответила Баронесса.– Приходите.

  А. утверждет, что в наступающей эре Ислама В. легче других притерпится к полигамии.

  “К этому вас никто принуждать не станет”, – огрызнулся В.

  Он уже приходил однажды с девушкой по имени Псюша. Это, конечно, не было ее настоящеe имя. Так ее прозвали дети в детском саду, куда она устроилась работать на первых порах по прибытии в Еврейское Государство. Мужчины, вспомнила Баронесса, были обрадованы ее появлению, и против Котеночка они, конечно, тоже ничего не будут иметь против. В Псюше быстро обнаружилось тогда ее главное достоинство – она была замечательной мишенью для шуток. Найдя же, что по молодости она мало знакома с анекдотами советского времени, мужчины соревновались в их изложении, наслаждаясь ее восторженным смехом.

  Я. рассказал Псюше свой любимый анекдот о женской логике, в котором жена ругает мужа: “Идиот, кретин! Если бы завтра состоялся всемирный конкурс кретинов, ты занял бы на нем второе место”. “Почему второе?” – обижается муж. “Потому, что ты – кре-тин”, – объясняет жена.

  Возможно, желая выразить Псюше свое “снимаю шляпу” по поводу ее работы в детском саду или декларируя с присущим ему экстремизмом принцип поэтизации полезного труда или просто любя грубую форму этой в высшей степени справедливой, по его мнению, истории, Б. рассказал ей несколько рискованную с точки зрения хорошего тона притчу о Говночисте, который ехал со своей бочкой на телеге, погонял лошадь и ел яблоко. Навстречу ему по тротуару шла Барышня. Поравнявшись с телегой, она зажала нос рукой в перчатке. “Не ндравится? – спросил Говночист, откусывая большой кусок от яблока, – а ср-ть ндравится?”

  Неприличное слово Б. произнес с понижением голоса и заговорщицкой интонацией (Псюша все-таки новенькая в их компании), но все равно вышла неловкость. Увидев, что Псюша не уверена, следует ли ей соглашаться с рассказыванием таких анекдотов в ее присутствии, и немного насупилась, он добавил французское слово «пардон». Глядя в глаза скорее В., чем Псюше, он пустился в путаное объяснение, почему содержание этого анекдота целиком и полностью оправдывает его форму. Б. даже подумал, что лучше, может быть, было бы рассказать его на иврите. Но что за бред, возмутился он, – пересказывать Псюше русский анекдот на иврите! Позже Я., признавшийся, что он тоже недолюбливает пуританизм русского публичного слова, пришел на помощь Б., отыскав и процитировав отрывок из Набокова:

                              “...я заметил с судорогой злобного отвращения, что бывший советник царя, основательно  опорожнив  мочевой  пузырь,  не  спустил воду.  Эта  торжественная  лужа захожей урины с разлезающимся в ней вымокшим темно-желтым окурком показалась мне высшим оскорблением, и я дико огляделся, ища оружия. На самом деле,  вероятно,  ничто  иное,  как  русская  мещанская вежливость  (с  примесью  пожалуй  чего-то  азиатского)  подвигнуло  доброго полковника (Максимовича! – его фамилия  вдруг  прикатила  обратно  ко  мне), очень  чопорного  человека, как все русские, на то, чтобы отправить интимную нужду с приличной беззвучностью, не подчеркнув малую площадь чужой  квартиры путем  низвержения  громогласного  водопада  поверх собственной приглушенной струйки.”  Во время чтения текста, Я., как часто бывало при такой “дегустации” Набокова, ощутил мгновенную потерю связи с миром и полное погружение в текст. Он будто покачивался в волнах восхищения и на время забыл о содержании, восторгаясь исключительно формой, но потом сказал: “Это, конечно, не о словесности прямо, но принцип, на мой взгляд, демонстрирует”. Он еще добавил, что не думает, будто сам Набоков был полностью свободен от этой культурной традиции, упорно не впуская в свои тексты ненормативную лексику и заметив однажды, что Джойс при всей своей гениальности имеет болезненную склонность к отвратительному.

  Математик А. тоже рассказал анекдот, объяснив Псюше, что площадь Ленина – это место проведения первомайских митингов, а не ширина Ленина, умноженная на высоту Ленина.

  Этот роман продлился недолго. Псюша быстро оценила ненадежность своего друга и без душевного надрыва сменила его на более перспективного партнера. В. тогда на некоторое время увлекся автомобилями.

  И вот В. вдруг пропал. Для его поисков был применен совершенно новый метод. Я. объяснил всем правила пользования указателями и ссылками в языке Си.

  – При пользовании указателями и ссылками функции передается не сам объект, а переменная, содержащая его адрес. Бывает еще замысловатее, когда функции передается указатель на указатель. Например, когда хотят утопить политика с помощью компромата, не подают заявление в полицию, а сливают информацию в прессу, а уж полиция, прочтя статью в газете, займется политиком.

  – Значит, если по дороге в “Дом книги” много магазинов одежды, то предварительно затеянный разговор на литературную тему может способствовать обновлению гардероба? – спросила Баронесса.

  – Пожалуй, – ответил Я.

  – Очень разумный язык, – согласилась Баронесса.

  Мы применим с вами функцию, которую назовем “ГдеВ?” с двумя параметрами. Применив универсальный принцип поиска (“ищите женщину”), сформулированный, конечно же, на Острове Пингвинов, где родилось немало прекрасных идей, напишем определение функции.

  Выглядеть она будет следующим образом:

        ГдеВ?( тип женщины, тип *местонахождения)

Звездочка * в языке Си как раз и означает указатель. Итак:

        ГдеВ?(американка, &работа);

Значок & означает, что передан конкретный адрес, а не переменная адреса вообще. Не надо пугаться, – сказал Я., заметив тень на лице Баронессы, – сложности на этом заканчиваются, нам остается лишь пожинать плоды. Функция проверила содержимое места работы.

        ВывестиНаЭкранСодержимое(работы);

        Ответ на экране: “Нет его там”.

  Поехали дальше.

        ГдеВ?(американка, &квартира);

        ВывестиНаЭкранСодержимое(квартиры);

        Ответ на экране: “Нет его там”.

  – А если в тюрьме поискать, – предложила Баронесса, и все удивились ее мрачным предположениям. Но только не А.

        ГдеВ?(американка, &тюрьма);

        ВывестиНаЭкранСодержимое(тюрьмы);

        Ответ на экране: “Там он”.

  – За сексуальные притязания. На феминистку нарвался, – предположил А.

  – Oлух, – сказал Я.

  – А, может быть, это, насчет американки, “баг” в программе, вдруг его Соседка соблазнила по Интернету? – предположил Б., и все похолодели.

        ГдеВ?(Соседка, &Абу-Кабир);

        ВывестиНаЭкранСодержимое(Абу-Кабира);

        Ответ на экране: “Нет его там”.

  – Уф, пронесло, – вздохнули все с облегчением.

  – Больница, – это снова Баронесса со своими дурными предчувствиями.

        ГдеВ?(Соседка, &больница);

        ВывестиНаЭкранСодержимое(больницы);

        Ответ на экране: “Нет его там”.

  – Это значит, что он не успел познакомился с ее братьями, – прокомментировал Б.

  – А может быть, эта особа из наших? – сказала Баронесса.

        ГдеВ?(из наших, &квартира);

        Ответ на экране: “Там он”.

  Сомнения разрешил звонок В.

  Котеночек одета очень тщательно, с явным вызовом средиземноморской яркости и еврейско-левантийской безалаберности.

  – Здра-авствуйте, – говорит она, растягивая слово, и Баронесса, которая слов никогда не растягивает, осознает – в ее доме появилась “сложная девушка”, точнее женщина, лет на семь-восемь моложе ее.

  Украдкой она проверяет лак на ногтях и думает о том, что напрасно не попросила Я. протереть запылившуюся люстру, которую люстрой назвать сложно, потому что она выбрана Я. не только из эстетических соображений, но еще и из-за ее серебристого оттенка и минимальной площади, на которой могла бы осесть пыль. В последний раз, когда Я. по ее просьбе протер светильник (так было бы правильнее его назвать) после серии увиливаний, он пустился в рассуждения о том, какая это интересная работа и как ее следует делать, если Баронессе захочется выполнить ее самой.

  – Протирка светильника под потолком равноценна выходу на сцену, – разглагольствовал Я. – Одежда при этом не должна быть случайной. Разумеется, пыль с лампы не стирают в вечернем платье. Это – мелодрама. В коротком – дешевая провокация, вроде тех простеньких посвященных эмиграции спектаклей, которые привозили из России на первых порах после нашего приезда сюда. Помнишь, бросалась в зал пара революционных слов, вроде “жопа” и “блядь”, мелькала обнаженная грудь и хотя бы раз нужно было произнести тогда еще тоже очень революционное в России слово “еврей”?

  А им очень хотелось в ту пору, вспомнила Баронесса, посмотреть пьесу Островского с полным актерским составом и настоящими декорациями, что и случилось однажды, но позже, когда ситуация дозрела экономически.

  – Протирка светильника в джинсах, – продолжил Я., – выглядит простовато, но может привести к мысли о том, что строки любимого тобою поэта:

 
  Казалось, ранняя зима
              Своим дыханьем намела
              Два этих маленьких холма.
 

  – могут быть отнесены к задику, от которого не отвлекает шитье на  карманах.

  –  Между прочим, – продолжил он, – в русском языке нет ни одного слова, которым можно назвать эту часть тела публично. Правила хорошего тона требуют делать это только обиняком, и лучше – через Бернса. Однажды, когда я еще учился в школе, даже не в старших классах, учительница литературы (она же была классным руководителем) разучила с нами туристическую песенку про “пятую точку”. Восторгу класса не было предела. У нас с любимой учительницей был теперь общий язык, на котором “это” можно было назвать. В переводе с французского мне запомнилась шутка о квадратном женском заде из одного романа 19-го века. Дело там, в книге, происходило во время аварии на угольной  шахте.

 – Какого романа? – спросила Баронесса.

 – Кажется, “Жерминаль” Золя. Я прочел его еще в школьные годы, но с тех пор ассоциация возникает во мне всякий раз, когда протирают потолочные светильники.

  Я. входит во вкус

  – Если надеть платье умеренной длины, – говорит он, – важно правильно выбрать колготки. Незначительные колебания в оттенке могут вызывать эмоции от приподнято-возвышенных до самых, что ни на есть, животных.

  Баронессе не хочется быть невзрачной, но и вызывать животные инстинкты – тоже. Поэтому лучше заманить Я. в магазин для совета (для этого ей приходится прибегать к хитростям, самая изобретательная из которых – задержаться у витрины).

  А эта “сложная девушка” наверняка сама знает, какие колготки какие вызывают эмоции, не без зависти думает Баронесса о Котеночке.

  – Фанта, кола? – приветливо спрашивает она.

  – Нет, спасибо. Просто воды, негазированной, – отвечает Котеночек.

  “Пра-авильно”, – представляет себе Баронесса реакцию Я. на этот ответ.