Текст книги "Протоколы с претензией"

Автор книги: Е. Теодор Бирман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Е. Теодор Бирман
Протоколы с претензией
(Роман "Министроне")

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Однажды решив написать книгу, будущий автор взял псевдоним, заговорил о себе в третьем лице и рассудил, что новое для себя дело должен начать с учебы. Будучи человеком обстоятельным, он решил нанять двух учителей и – во исполнение задуманного – купил две книги, для чего вытащил из кошелька в книжном магазине розовую купюру, положил сдачу в карман и вышел из тумана книжных соблазнов на улицу Алленби. И, как всегда, когда он оказывался на этой улице пятничным утром, среди суеты и солнечных пятен, после очков на носу и книжной тесноты на полках, жизнь показалась ему протяженной, деревья зелеными, женщины приятно взволнованными. А его самого ждало приключение совершенно нового свойства – черпнуть движения из скользящего перед ним и вокруг него потока, упрятать его в пузырек из-под пенициллина величиной в две фаланги среднего пальца с мягкой серой резиновой пробкой, чтобы кто-то, когда-то, вооружившись шприцем с длинной иглой, мог извлечь из него пробу утекшего времени.

И все время, пока будущий автор воображал себя писателем, то есть бросался к тетради в клеточку, морил себя голодом по утрам, чтобы не усыпить нервного возбуждения, две эти книги – “Пианистка” Елинек и “Москва – Петушки” Ерофеева – лежали на прикроватной тумбочке поверх Священного Писания. И если читатель заключит из этого, что стиль ценится автором выше святости, то последний станет возражать, утверждая, что святости и упомянутым книгам не занимать, что же касается стиля... но нет, пуще запаха вареной курицы не переносит он панегириков Вечной Книге. С купленной же парой книг автор поступал безобразно: как воришка в супермаркете, набивал он свои карманы фразами из них, ловчил – как бы ему унести все, отчаивался, садился в тоске на каменный пол, задумывался... И подобно многим неофитам, проникся в конечном итоге верой в безупречность своих наставников, поверил, что из причудливой оболочки безумных книг, как орхидея, растет цветок человеческой нежности. Поверил, что юные романтические души 21-го, а может быть, и последующих веков будут воспитаны в том числе и на этих странных книгах. Примечтался ему даже некий изобретательный книготорговец, которому придет в голову мысль подложить его книгу в нагрузку к этим двум в подарочный набор “Библиотеки для юношества” и перевязать их ленточкой – розовой для девочек, голубой для мальчиков.

Еще. Автор “Войны и мира”, граф Толстой, насколько известно, никогда не извинялся перед французским читателем за откровенно франкофобский характер своей книги, как не извинялся перед читателем русским за то, что часть и без того некороткого романа заставил его читать дважды – вначале по-французски в тексте, а затем по-русски в сносках. Мы же считаем для себя просто необходимым заранее принести извинения за своих героев, нередко проявляющих полное пренебрежение элементарными правилами политкорректности, когда речь идет о стране обожаемого автором Флобера. В принципе же автор этой книги – заодно с ранее упомянутыми, самовольно выбранными им в наставники авторами (в дальнейшем нередко обозначаемыми как “госпожа Е.” и “господин Е.”) – выступает решительно за отделение литературы от политкорректности. В противном случае электростанции Еврейского Государства могли бы работать бесперебойно на книжном топливе из произведений классиков всех времен, племен и континентов, никогда не обходивших народ еврейский своим высокочтимым вниманием. Извинить своих героев, которые возмутительной несдержанностью в провозглашаемых ими тезисах по щекотливым вопросам нередко вызывали гнев автора, помогает последнему лишь вера в искренность своих персонажей, которые, как многие их соплеменники, склонны говорить и думать концепциями и тезисами. Перед ними, соплеменниками своими, автор не извиняется, к критике их относится настороженно. Он подозревает, что перед ними, может быть, вообще не следует никогда извиняться. От этого они могут разобидеться еще больше, а то и вовсе сесть на голову. Не всегда и не всюду приглашаемые участвовать в прениях, они все равно выскажутся без всякого к тому поощрения. Впрочем, и автор тоже хорош: в зрелом возрасте взялся писать книгу и кто его знает, не собственные ли тезисы оформил в виде чужих протоколов. И уж точно, решительно ни один человек во всем мире не просил его этого делать.

Чтобы совсем покончить с извинениями и неизвинениями, скажем заранее, что часть книги написана на компьютерном языке Си и никаких поясняющих сносок по этому поводу не содержит.

“И что это у вас там за претензия? Какая еще претензия? На что? На ваше умение перещеголять во франкофобии самого графа Толстого, что ли? Или это претензия, предъявляемая вами кому-то?” – спросят у автора. На что он предпочтет не ответить или, точнее, многозначительно промолчать, ведь умный и доброжелательный читатель найдет в его книге гораздо больше всяческой претенциозности, чем ею сознательно нашпиговал свое сочинение старательный автор.

“А почему “Минестроне”? Не означает ли это, что автор напичкал свой литературный суп всем, что оказалось у него под рукой?” Может быть. Почему бы и нет? Разве то, что находится под рукой, не лучший материал для романа?

.

Я. ВСТАЛ С ПОСТЕЛИ

Я. встал с постели. Было обыкновенное утро. Увидев в зеркалах полураспахнутых створок шкафа два своих отражения в полный рост, он привлек к себе жену и, указывая на правое отражение, уверенно сказал:

– Этот выше.

Сегодня пятница, и значит, сегодня состоится очередное заседание Кнессета Зеленого Дивана. В Кнессете за стеклянным столиком, располагаясь обычно на зеленом диване, заседают пятеро – Я., его жена Баронесса и трое друзей семьи – А., Б. и В. (мужчины).

Когда Я. впервые в шутку назвал жену Баронессой, ее светло-серые глаза взглянули на него с удивлением. Он не стал объяснять, а она ни о чем не спросила. Он привык к пониманию и сейчас краем глаза следил за ней. Вот она, как всегда быстро, схватывает нить его мысли. Еще несколько секунд – и она, нигде не задерживаясь надолго, пройдет по лабиринтам ассоциаций к неожиданному слову.

Старые страхи порой навещают Я., вдруг однажды она не захочет идти по тропам, которые он прокладывает. Для себя, для нее. Раньше он боялся, что любопытство и расположение ко всем без разбора подведут ее. Он упрекал ее в замедленной реакции. Хотя бы часть болванов, которых приходится отваживать ему, она могла бы вовремя отдалять сама, состроив строгую физиономию хотя бы одной-двумя минутами раньше, а не когда эти ослы начинают чувствовать себя обнадеженными, говорил он.

А если болван окажется вовсе не болваном? Если сумеет заинтриговать ее чем-то? К черту – их семейная катастрофа растает где-нибудь по дороге. И еще он полагается на испытанную профилактику, – потенциальная угроза заранее вымочена им в притворно невинных замечаниях и насмешках.

В первый раз это был почти экспромт. Они были совсем-совсем молоды. Подошедшему к их столику в ресторане с явным намерением пригласить ее на танец молодому человеку, манжеты рубашки которого, как показалось тогда Я., слишком выступали из коротковатых рукавов пиджака, он поднялся навстречу с радостной готовностью.

– Меня? – спросил он. Она прыснула от смеха, молодой человек ушел. Я. проводил взглядом его манжеты.

– “Рискованно”, – подумал он.

Шутка была из старого фильма, о чем он ей вскоре сказал – не хватало ему быть пойманным на плагиате. Нет, этот фильм она не видела. Признание не уменьшило эффекта, он был ее героем в этот вечер. Вывода он сделал два: во-первых, он и сам может придумывать такие выпады, во-вторых, делать это нужно с упреждением.

Он знает, она все еще приветствует эту игру, но не стоит терять осторожность. Если ты женат на пуме, ты должен быть всегда начеку.

В период его молодости, в атмосфере доступными акварелями раскрашенного аскетизма Большевистской Империи, фильмы и книги распыляли туманы непредсказуемо-трагических женских характеров. И юный Я., отдавая дань моде и времени, тоже самоотверженно рвался к блужданию в тумане женской загадочности и экзотичности. Его мать осторожно назвала эти кинематографические и книжные существа и их более скромные живые воплощения “сложными девушками”. Полное отсутствие у его жены даже следов этих удивительных, дурманящих воображение качеств сначала несколько разочаровывало Я. Значительно позже, поняв чем обладает и как неожиданно легко ему досталась эта добыча, он решил сохранить свое открытие в тайне.

– О чем это вы рассуждаете без меня? – слышится сверху голос Баронессы. Она спускается по лестнице. Три пары глаз следят за ее появлением. Сначала показываются недлинные, но прямые ноги в шортах, затем верхний пролет лестницы прекращает скрывать легкий задик в профиль. Баронесса не терпит, чтобы холмики ее груди прыгали при ходьбе, тем более – вразнобой. Для этого приняты меры. Какие? Интерес Я. к секретам женской подтянутости своей жены никогда не ослабевал в нем. Его механистические догадки отметаются ею с необидной снисходительностью. Эти проблемы вызывают любопытство не только у него, замечает Я. Но когда в поле зрения светло-серых глаз жены попадают гости, последние будто поправляют галстуки, которых на них нет. Готовность к деловому разговору отражается на их лицах.

Выход Баронессы состоялся. Я. гасит улыбку, поворачивается лицом к присутствующим. Владельцы зеленого дивана принимают своих друзей, членов салонного Кнессета. Время – 17:17, вместо 17:00 намеченных, место действия – Еврейское Государство.

В этом государстве можно пропустить землетрясение, но никак не новости. Телевизионный иврит всем хорошо знаком. Однако для удобства членов Кнессета, прибывших в страну в зрелом возрасте, заседания проводятся на русском языке. Собственно, – альтернатива никогда не обсуждалась.

Кнессет не сразу осознал свою миссию, не сразу начал оформлять протоколы своих заседаний, присваивать им номера, резервировать в Сети. Рожденный в 21-м веке ребенок выплюнет соску, чтобы объяснить вам, что приращение счетчика на одну единицу может быть записано на языке Си, например, так: N++; Значит, если предположить, что до начала оформления протоколов было проведено N заседаний, то следующее заседание можно было бы озаглавить следующим образом:

N++; ОБ АФРО-ЕВРЕЙСКИХ ОТНОШЕНИЯХ

– Ну, вот не преклоняюсь я перед Нельсоном Манделой, – говорит Я. – Конечно, освобождение одного народа от подчинения другому – дело, заслуживающее уважения. Но мне этого мало, – Я., не отличающийся высоким ростом, благодаря этим словам начинает будто возвышаться над Кнессетом. – А ты вот попробуй сделать свой народ... – паузой он обозначает важность того, что предполагает высказать, – красивым!

Теперь Я., кажется, и вовсе воспарил. “Продолжает полнеть”, – отметила про себя Баронесса.

– Подробнее, – попросил А.

Заинтересованность можно было прочесть и на лицах других присутствующих членов Кнессета, а присутствовали сегодня все.

– Пожалуйста, – от провозглашенного тезиса Я. переходит к аргументации. – Тому есть исторические примеры. В середине девятнадцатого века на русском военном фрегате “Паллада” прибывает к берегам Японии писатель Гончаров.

– Это тот Гончаров, который написал “Обломова”? – уточняет Баронесса.

– Да, тот самый, – отвечает Я. – Он всласть насмехается над затхлым азиатским раем, где живут в бумажных домиках и на угощение подают рис с теплой водой. Но вот японское болото оживает, и уже через пятьдесят лет его новенькие, с иголочки военные корабли разбивают флот Российской Империи.

Было бы, разумеется, глупо заподозрить членов Кнессета в сочувствии японскому милитаризму. Но и к территориальным аппетитам Российской Империи они тоже равнодушны. Каковы были мотивы Трумпельдора (в будущем – одного из первых героев Еврейского Государства), толкнувшие его пойти добровольцем на русско-японскую войну, где он стал одним из ее героев, заслужил Георгиевский крест и потерял руку? Возможно, это были вовсе и не мотивы, а гордыня, толчок в спину нематериальной, невидимой, выбивающей из потока, не искалеченной войною руки. Толчок, которого вы до этого, кажется, только и ждали. Позже он отбыл строить Еврейское Государство.

– “Одной рукой, – заметил однажды по этому поводу Б., – и с тех пор это стало традицией”.

А Трумпельдор, отдавший за Российскую Империю только одну руку, за будущее Еврейское Государство отдал саму жизнь в стычке с Соседями. Так и сказал, умирая: “Хорошо умереть за родину”. Это было бы черт знает что, а не Еврейское Государство, если бы не нашлись скептики, утверждавшие, что штабс-капитан, георгиевский кавалер Трумпельдор перед смертью нещадно материл Соседей по-русски. А может быть, правда и то и другое, ведь от пули, попавшей в живот, не умирают мгновенно.

Груз ответственности за отношения Еврейского Государства с Российской Империей члены Кнессета постоянно ощущают на своих плечах.

– Певцам и поэтам России, – заявляет Я., – случалось куражиться, объявляя себя полуевропейцами-полуазиатами. А жители Еврейского Государства и без всякого куража – полуамериканцы-полуазиаты. И ничто так не укрепляет доверия друг к другу людей и народов, как глубокое осознание разделяемых ими культурных ценностей. И значит, можно уверенно заявить: есть у нас общее – наша полуазиатская сущность.

– Не только, – подхватывает Б. – Я недавно прочел, что один раввин (бывший преподаватель научного коммунизма в Советской Империи), верный Завету в его неинтерпретированном изложении, провозгласил: “Еврейская Империя от Нила до Евфрата, и никаких компромиссов”. Значит, нас объединяет стремление к имперскому будущему. Союз двух великих империй – такова прочная основа для долгосрочных добрых отношений между нашими странами.

– Не выпуская из виду Африки, вернемся к Японии, – продолжил Я. – Мало ей было воевать с Российской Империей, – через три с лишним десятилетия она затеяла войну с Америкой. Чем эта авантюра закончилась – всем известно. Но Япония опять поднялись, да еще как. И кто теперь скажет, что японцы как народ некрасивы?

– Успешные всегда красивы, это банальность, – соглашаются члены Кнессета.

– Три года назад я съездил, как вам известно, в Америку, – продолжает свою мысль Я. – Знаете, мне ужасно понравились там афро-американцы. Своей открытостью, очевидной добротой, безалаберностью и даже, кажется, инфантильностью. Они показались мне точь-в-точь такими, какими их описал Фолкнер. Особенно симпатичны мне они были в Мемфисе, штат Теннесси. Две афро-американки – портье в гостинице “Best Vestern” около автобусной станции отговорили меня купаться в Миссисипи. Причин не объяснили, просто отсоветовали, и все, а мне хотелось. До сих пор не знаю в точности, почему мне нельзя было купаться в Миссисипи, но предполагаю – отговорили они меня из лучших побуждений, а не объяснили почему – из патриотических. В самой автобусной станции афро-американка, продававшая билеты на автобусы, ни на одну клавишу компьютера не нажимала, не сделав двух-трех танцевальных движений, причем пританцовывала она с совершенно серьезным и даже мрачноватым выражением лица. Когда я вышел из гостиницы и раскрыл карту, ко мне тут же подошел худощавый афро-американец и предложил помощь. Для этого ему пришлось спуститься с невысокой бетонной стенки-ограждения, на которой он сидел до этого, но ради меня он спустился. Он водил меня по улицам Мемфиса и рассказывал об Элвисе Пресли, он показал мне улицу, где вечером очень весело, где все поют и вспоминают Элвиса. Я спросил его, нет ли здесь чего-нибудь связанного с Фолкнером. Он ответил, что ему, безусловно, знакомо это имя, но на той улице, где поют, ничего такого нет. Он спросил у меня, сколько времени я в Америке. “Три недели”, – сказал я. “Для трех недель у тебя неплохой английский, – похвалил он меня и добавил: – Разборчивый (distinct)”. Я тогда этого слова не знал, но понял, что он хочет сказать мне что-то приятное. Он сказал, что сейчас без работы, вообще-то он очень любит работать, он хочет работать, очень хочет. Но не на любой работе, не каждая работа ему подходит, объяснил он и обезоруживающе улыбнулся. Эта работа должна быть... “Ну, в общем, – работа!” – сказал он. Он объяснил мне свое материальное положение. Средств, которые выделяет муниципалитет, хватает на оплату только трех дней ночлега. Не помогу ли я ему оплатить четвертый день? Я дал ему два доллара. Не знаю, хватило ли ему этого на четвертый день. Он был удивлен, но претензий не высказал. Мы расстались почти друзьями.

Если у вас закончатся чистые вещи в Мемфисе, могу порекомендовать вам прачечную, – продолжил Я. – От автобусной станции идите прямо. Слева останется домик-студия, где Элвис Пресли записывал свои первые песни, небольшой парк с белками (не думаю, что вы застанете там маленькую девочку, которая гонялась за одной такой белкой с криками “Squirrel! Squirrel!”, когда я заглянул туда). С правой стороны вскоре будет прачечная. Так вот в этой прачечной работала афро-американка. Прелесть, как она работала, она всем улыбалась, перебегала от одного клиента к другому с объяснениями, развлекала детей тех, кто пришел в прачечную с потомством, пока их родитель возился с бельем. Она помогла мне опустить монету в автомат и выбрала для меня подходящий порошок. Когда я закончил и расплатился, мне очень хотелось оставить ей чаевые, но я не знал, сколько полагается, боялся нарушить местные стандарты и не дал ничего.

Я был в Америке в девяти городах, и везде бездомные афро-американцы выказывали мне неизменное дружелюбие, подходили знакомиться. Всегда вежливо, всегда – по-дружески. Был один случай в Вашингтоне, когда я не откликнулся на просьбу о финансовой помощи и на меня зло посмотрели, но это был не афро-американец. Это был колумбиец или венесуэлец. Я ведь не отличаю колумбийцев от венесуэльцев. Кроме Габриеля Маркеса и Уго Чавеса, я никого опознать не сумел бы.

В общем, за исключением пятна на совести, которое осталось от не выделенных мною чаевых в прачечной, – общение с афро-американцами оставило у меня самые приятные воспоминания, развило во мне чувство личной симпатии к ним, и впоследствии я много размышлял о том, что еще я мог бы сделать (не для афро-американцев, им я уже помог) – для настоящих африканцев. Мировая религия добрых намерений, потеряв сначала интерес к Богу после того, как все ведьмы были сожжены, позже утратив надежду на социальную справедливость после впечатляющего по своим масштабам коммунистического эксперимента, по закону сохранения фанатизма в обществе устремилась на создание многокультурного общества в Америке и Европе, совершенно забросив Африку.

– Да! Они наплевали на Африку! – воскликнул разгоряченный собственным красноречием Я. Б., проследив за направлением его обвиняющего перста, решил, что он упирается в город Париж.

– Они, но не я, – продолжил Я. с воодушевлением. – И вот к чему я пришел. Я пришел к идее АФРОСИОНИЗМА.

– Афросионизм – это любопытно, – заинтересовались члены Кнессета Сионизма Российского. – Значит, ты – пророк возрождения африканской нации, которая, как известно, является колыбелью человечества.

– Я. Теодор Герцль, – провозгласил Б.

– Если захотите, это не будет сказкой, – гордо выпрямился Я. – Лично я верю в возрождение Черного Континента. И у меня даже есть конкретный план.

– И в чем же он состоит? – осторожно спрашивает Баронесса, понимая, что не существует планов, не требующих расходов.

– Проблема, как всегда, в материальных средствах, – оправдывает Я. ее опасения, – я предлагаю для этой благородной цели интернационализировать под эгидой Организации Объединенных Наций все нефтяные запасы Ближнего Востока, а деньги от продажи нефти потратить на образование детей в Африке.

Идея встречается бурным восторгом в Кнессете Благородного Призыва. Кнессет тут же принимает резолюцию об увековечении памяти Я. Теодора Герцля Африканского.

– Это должна быть конная статуя – Я. Теодор Герцль Африканский на чистокровном арабском жеребце, – предлагает Б.

У самого Б. меньше возрастных накоплений в весе, чем у Я., и у него правильнее черты лица. Он лучше смотрелся бы на арабском жеребце. Но он не был ни в Америке, ни в Африке, и не его посетила идея афросионизма.

– А лошадь орловской породы не подойдет? – пытается сэкономить Баронесса.

Члены Кнессета Щедрого Созыва хватаются за голову.

– Ты разрушаешь пафос становления новой нации, – шумят они.

– Ладно, ладно, – отбивается Баронесса, морща нос.

– А где установим статую? – спрашивает склонный к определенности А.

Сухощавый А. легко ассоциируется с определенностью, хотя внимательный человек довольно скоро почувствует в этой его определенности некоторую ломкость. Впрочем, разговорить его не так просто. Он предпочитает внимательно и серьезно смотреть в глаза собеседника и слушать. И хоть он значительно выше всех остальных членов Кнессета Зеленого Дивана, очень худ и совершенно плосок, эта особенность придает ему нечто женственное. Кроме того, из всех мужчин – он единственный, на чьей коротко стриженной голове генетика не образовала даже малого полуостровка лысины.

– Конечно, в Уганде, – без раздумья отвечает Кнессет, – на несостоявшейся родине сионизма.

– Господа, я думаю, у меня есть и кандидатура, подходящая для реализации плана, – сообщает Я.

– И кто же это? – интересуется А., принявший близко к сердцу дела африканского континента.

– Отгадывайте, – предложил Я. – Личность, связанная отдаленными корнями с Африкой и владеющая русским языком.

– Пушкин! – объявил В.

Он тоже, как и А., обычно краток.

– Пушкин вознес Россию, а Европа его погубила, – Б. забрасывает эту несерьезную реплику, лишь бы лишний раз уязвить Европу, к которой у него накопилась масса претензий. У него, помимо претензий к Европе, очень живые глаза. Он явно не из тех, кто станет тщательно взвешивать формулировки и продумывать законченные фразы. Ему проще позже поправиться, если только вожжа не попадет ему под хвост и он не станет отстаивать безнадежную позицию, чем Я., его вечный оппонент, может воспользоваться, а может и нет – под настроение.

– Тепло, – сказал Я., – вы на правильном направлении. Этот пример лишний раз показывает, насколько африканское происхождение и владение русским языком могут оказаться полезными для великих свершений. Но для Африки и этого мало. Эта личность должна быть женщиной. Ведь где находятся самые счастливые страны мира? В Скандинавии. А почему? Да потому, что половина власти там принадлежит женщинам. А вторая половина все еще принадлежит мужчинам и склоняет их к суициду. В Африке, колыбели человечества, прежде всего, должен быть установлен самый разумный и справедливый строй в мире – матриархат. Оттуда он распространится на весь мир, как когда-то оттуда расползлось человечество.

– Кондолиза, – озарило В.

Он единственный, на чьем теле можно разглядеть бицепсы, когда он надевает рубашку с короткими рукавами летом. Но и у него мускулатура выглядит несколько размытой не столько инженерной малоподвижностью, сколько отсутствием педантичности и недостатком постоянства в характере.

– Точно, – подтвердил Я., – с Америкой каждый управится. А вот Африку я бы отдал на воспитание именно этой женщине. А то она все возится с Востоком, а это совершенно бесперспективное место. На Востоке царит патриархат самого грубого свойства, нет никаких надежд изменить положение, а неравенство полов – просто свинское. Если Восток так любит справедливость, как он нам об этом твердит, и так последователен в ее достижении, как он нам это всякий раз доказывает, неплохо было бы ему проявить справедливость и последовательность хотя бы в вопросах одежды. Во-первых, даже самая радикальная из принятых на Востоке женских одежд, не скрывает полностью женские формы, а современная технология материалов вполне позволяет одеть женщину в коробку или две (одну для туловища, другую для головы). А во-вторых, мужчины Востока, как правило, так импозантны, что следовало бы и их во имя справедливости и чтобы не соблазнять женщин, упаковать в коробки или, лучше, в ящики, но только другой формы (например, со скошенными углами).

– Бог с тобой, – возразил В., – ты подумал о том, сколько взрывчатки можно спрятать в такой одежде?

– А Нельсон Мандела, между прочим, в детстве свиней воровал, – вспомнил А., видимо, оттолкнувшись от слова “свинское”, – он об этом сам рассказал.

– Вот, а Кондолиза в детстве играла на пианино, – заметил Я.

– Кондолизе, если она справится с задачей, тоже поставим памятник в Уганде, – предлагает справедливый В., – только не на коне, а сидящей за пианино.

– Кондолиза, играющая на “Стейнвее”, – соглашается Б., который умеет отличать домашнее пианино от концертного рояля, но предпочитает не мелочиться.

Я. с мольбой смотрит на Баронессу. Он надеется, что она не попытается по случаю сбыть свое собственное пианино Черниговской фабрики музыкальных инструментов, на котором юная Баронесса разучивала гаммы. Члены Кнессета решительно ничего не имеют против черниговского, может быть, оно даже лучше, уверяют они, но в данном случае речь идет о символах, и “Стейнвей” как символ – символичнее.

– Ваш “Стейнвей” в угандийском климате не проживет и дня, я читала, – бурчит Баронесса, – а мое черниговское и не такое вынесло.

– Уж, коль мы затронули тему пианино и женщин, не обсудить ли нам на следующем заседании “Пианистку”, – говорит, якобы невзначай, Я., выдавая свою затаенную страсть и подводя тем самым черту под заседанием, которому слегка не хватало серьезности, чего никак не скажешь о выдвинутых на нем высоких идеях.

Я. внешне ничем не примечателен в Еврейском Государстве. То его принимают за еврейского комика из Российской Империи, то кто-нибудь никак не может вспомнить, где он его видел. Но это он, вместе с Баронессой, владеет домом с садиком и Зеленым Диваном. Это его жена – Баронесса, и это лишь он один темпераменту Б. может противопоставить насмешливый анализ и какое-нибудь соображение с претензией на изысканность.

Вообще же, любой инженер из Российской Империи, а тем более еврей, а тем более член Кнессета Интеллигентного Созыва, когда речь заходит о культуре, сразу забывает и политику, и сионизм. А если речь идет о литературе, то тут уж циркуль падает у него из рук, кронциркуль вонзается ему в ладонь, а штангенциркулем он даже рюмку водки может смахнуть со стола от возбуждения. Возможно, виновато в этом то обстоятельство, что если бы Бог задумал одну ножку гигантского циркуля воткнуть в Зеленый Диван, на котором заседает уважаемый Кнессет в самом центре Еврейского Государства, а другую отодвинуть всего на каких-нибудь полторы сотни километров и провести круг, то оказалось бы, что не только вся Книга Книг в этом круге написана, но даже бассейн обитания Ионова кита, в ней упомянутого, в этот круг поместился бы. А может быть, дело в том, что когда говорили в России, что Пушкин – это наше все, то евреи это чувствовали острее других, ведь дорога в партийные органы была им заказана и вся их духовная жизнь сосредоточилась естественным образом на Пушкине. Как бы то ни было, следующее заседание Кнессета Культурного Позыва посвящается творчеству автора “Пианистки” – Эльфриды Елинек.