Текст книги "Возвращение во Флоренцию"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Глава восемнадцатая

В окнах галереи в Пимлико горел свет. Ребекка секунду помедлила перед дверьми, потом сделала глубокий вдох и вошла. В зале было полно народу, и она не сразу заметила Коннора Берна. Под ложечкой у нее засосало: что если после долгой разлуки она не узнает его? Что если он ее не узнает – за прошедшие десять лет она очень изменилась. Ребекка понимала, что постарела.

Она пошла сквозь толпу, время от времени останавливаясь посмотреть то на скульптуру, напоминающую свернувшуюся кольцами змею, то на камень с отверстием в форме яйца по центру.

В середине комнаты, суровая и монументальная, вздымалась к потолку серая гранитная глыба, которую Ребекка сразу же узнала.

Голос у нее за спиной произнес:

– Мэненнан МакЛир, морской бог острова Мэн. Я подумал, не помешает вам заново познакомиться, Ребекка.

Она обернулась. Коннор стоял перед ней в темном костюме, рубашке и галстуке. Его вьющиеся волосы, в которых уже пробивалась седина, были приглажены и причесаны на пробор.

– О, Коннор, – сказала она; от ее нервозности не осталось и следа. – Как чудесно снова увидеться с вами. Вы великолепно выглядите.

Глаза его блестели.

– Этот галстук на шее – как удавка у индюшки. Кажется, я вот-вот задохнусь.

– Нет-нет, вы очень элегантный.

– Ах, Ребекка, вы всегда были ко мне слишком добры. – Он взял ее руки в свои и пожал. – Я очень рад, что вы пришли.

– Я ни за что на свете не пропустила бы такое событие.

Высокий светловолосый мужчина присоединился к ним; Коннор представил его как своего агента, Эдриана Калдера. Втроем они немного поболтали, а потом Эдриан увел Коннора поздороваться с другими гостями.

Ребекка отыскала себе тихое местечко у стены. Она смотрела, как Коннор обменивается рукопожатиями и беседует с разными людьми. Она помнила, как легко ей было разговаривать с ним. Только Коннору она рассказала о своем ангеле. Внезапно у нее в памяти всплыла их встреча с Майло и ее неожиданное желание сообщить ему о том звонке Тессе Николсон, который, словно трещина на стекле, изменил ход их жизней. Впоследствии она была благодарна Годфри Уорбертону, каким бы отвратительным занудой он ни был, за то, что он не дал ей шанса это сделать. Ее признание скользнуло бы по совести Майло, словно капля воды по гусиному перу. Однако интуиция подсказывала ей, что еще найдется слушатель, которому будет небезразличен ее рассказ.

Какой-то мужчина обратился к ней:

– Позволите представиться? Я Майкл Линхерст. Доктор Майкл Линхерст.

– Ребекка Райкрофт. – Она протянула руку для рукопожатия.

Он был высокий, привлекательный, чуть за пятьдесят и держался с большим достоинством.

– Вы интересуетесь скульптурой… ммм… – он глянул на ее левую руку, – миссис Райкрофт?

– Да, очень. Мы с Коннором знакомы уже много лет.

– А ваш муж тоже здесь? – Он обвел глазами зал.

Ребекка давно поняла, что лучше сразу расставлять все точки над «i».

– Вообще-то, я разведена, – сказала она.

Некоторые мужчины усматривали в этом ее статусе определенные возможности. Доктор Линхерст, видимо, был из их числа. Он улыбнулся.

– Может быть, я принесу нам что-нибудь выпить?

Когда он вернулся, они немного поговорили о выставке, а потом перешли к книгам и пьесам, которые понравились им в последнее время. Он хорошо изъяснялся и производил впечатление человека образованного, но Ребекка никак не могла сконцентрироваться на беседе, постоянно оглядывая зал, выискивая глазами Коннора, заново привыкая к его движениям и улыбке.

В восемь часов гости начали расходиться. Ребекка извинилась перед доктором Линхерстом и подошла попрощаться с Коннором. Потом взяла пальто и вышла на улицу.

Доктор ждал ее на тротуаре. Он сказал:

– Я подумал, может быть, мы поужинаем вместе, миссис Райкрофт?

– Благодарю за приглашение, – ответила она, – но нет.

– Если вы сегодня заняты, то, может быть, завтра?

– Простите, но это невозможно.

Он нахмурился, а потом холодно сказал:

– Я не стал бы терять с вами время, если бы знал, что вы так себя поведете.

Тут дверь галереи открылась и на пороге появился Коннор. Доктор Линхерст отвернулся и пошел прочь.

Коннор проводил его глазами.

– Он вас побеспокоил?

– Ничуть. – Ребекка вздохнула. – Просто некоторые мужчины убеждены, что если уж они дали себе труд заговорить с женщиной моего возраста, то та просто обязана лечь с ними в постель.

– Если хотите, я догоню его и побью.

– Он того не стоит, – улыбнулась она. – Вы разве не должны развлекать своих гостей?

– Наверное, должен, но я предпочту поужинать с вами, если, конечно, вы согласитесь.

– С удовольствием.

Они зашли в небольшой итальянский ресторанчик в Сохо. Он находился в темноватом полуподвальном этаже; по залу были расставлены круглые столики, в углу играло джазовое трио.

Ребекка спросила у Коннора о его семье. «У Ифы и Брендона все в порядке, – сказал он. – Брендон осенью начинает учиться в университете в Дублине».

– Будет изучать историю, – сказал Коннор. – Он умный парень. Я им очень горжусь.

– Вы были ему хорошим отцом, Коннор.

– Нет, это неправда. Хороший отец остался бы с его матерью. – Он прикурил сигареты им обоим. – Ифа устроилась на работу в мануфактурный магазин. Я говорил, что ей не надо работать, что я всегда буду заботиться о ней и о Брендоне.

– Возможно, ей хочется работать. Она будет скучать по Брендону – ей понадобится какое-то занятие.

Коннор покачал головой.

– Ифа всегда придерживалась традиций. Считала, что мужчина должен содержать семью, а женщина смотреть за домом и детьми.

– Но вашасемья далека от традиций, – мягко напомнила ему Ребекка. – Возможно, она с этим смирилась.

Он ответил не сразу.

– Однажды она сказала, что каждый день молится, чтобы я вернулся к ней. Она никогда не смирится, Ребекка. И от этого ей еще тяжелее.

– О, Коннор…

– Иногда я думаю, что она пошла на работу, чтобы я почувствовал себя виноватым. А потом мне становится очень стыдно, что я так думаю.

– А вы действительно чувствуете себя виноватым?

– Порой да. Но если ей, бедняжке, от этого легче, то я только рад.

– Возможно, это и есть цена свободы. Никто не может иметь все, что пожелает.

Он кивнул.

– Я уже давно вернулся бы в Англию, но меня тревожила Ифа. А теперь расскажите мне о себе, Ребекка. О вашей сестре и ее муже. Расскажите о своей работе.

Она рассказала. Когда они поели, Коннор заказал бренди, и они сидели, потягивая его и слушая музыку.

– Мне очень понравилась ваша выставка, Коннор, – сказала Ребекка. – Мне сложно выбрать, какая из работ на мой взгляд лучшая, потому что я всегда буду испытывать слабость к вашему морскому богу. Я помню, как вы с Дэвидом Майклборо сооружали подъемник, чтобы перетащить в сарай гранитную глыбу. Помню, как, заглянув в окно, увидела это лицо – такое резкое и суровое. Вы тогда пригласили меня войти и познакомиться с ним. В тот раз мы с вами впервые по-настоящему поговорили.

– Я был покорен вами, Ребекка. Мне всегда виделось в вас нечто необузданное, дикое.

– Дикое? – она рассмеялась. – О, Коннор, на самом деле я была такой покорной! Ходила в твидовых костюмчиках, распоряжалась прислугой, устраивала званые обеды – какая уж тут необузданность! Но сейчас я знаю, что это такое. Пожалуй, теперь она во мне действительно есть.

Он покачал головой.

– Нет, она всегда в вас была. Я помню, как однажды увидел вас в Мейфилде, на поле – с моря дул ветер, лил дождь, а вы с размаху втыкали в землю лопату, раз за разом.

– Подозреваю, я представляла у себя под ногами Майло.

Он рассмеялся.

– Вы были похожи на языческую богиню – с растрепавшимися черными волосами, бледной кожей и горящими зелеными глазами.

Она потянулась к нему через стол и накрыл его руку своей.

– Мне всегда нравилось быть на воздухе. Возможно, от долгого сидения в Милл-Хаусе у меня помутился рассудок.

– Вы все еще вспоминаете о нем?

– О Майло? Нет, почти никогда. Я рассказывала вам, что как-то встретила его в Лондоне, некоторое время назад? У него теперь две дочери. Их зовут Хелен и Лаура-Бет. – Ребекка наморщила нос. – Имя Лаура-Бет выбрала Мона. Майло никогда не нравились двойные имена. Так странно думать о нем как о примерном семьянине.

– А вы, оказывается, злючка, Ребекка. – Он перевернул ее руку и провел пальцем по ладони. Она ощутила его теплую сухую кожу, порезы и мозоли – в точности как у нее.

Коннор сказал:

– Знаете, в Ирландии я тысячу раз пытался нарисовать вас, но у меня никогда не получалось достаточно точно. Оказывается, я забыл вот этот изгиб ваших бровей и впадинки возле уголков губ… Мне придется смотреть на вас очень долго и пристально, чтобы запомнить как следует, а потом нарисовать.

Происходило нечто волшебное, думала она, какая-то перемена, трансформация, на которую Ребекка не смела даже надеяться.

Она спросила:

– Вы серьезно, Коннор?

– Я очарован вашей красотой, вы же видите.

– О Коннор! – В глазах у нее стояли слезы. – Я постарела и подурнела. Когда-то я была красива, но сейчас уже нет.

Он покачал головой.

– Вы были красивы раньше и красивы сейчас. И будете красивой и десять, и двадцать лет спустя. Я это знаю. Если бы я записывал все, что хотел вам сказать за годы разлуки, мои письма были бы длиной с милю. Я люблю вас, Ребекка, и хочу видеть ваше лицо, открывая глаза по утрам. Хочу всматриваться в него, если проснусь среди ночи. Я устал быть один, устал от разлуки с вами. Я не могу больше жить без вас. Я не знаю, как мы все это устроим, вы и я, я с моими женой и сыном, вы с вашим мужем, я со своим камнем, а вы со своим стеклом, но это все, чего я хочу. Как вам кажется, вы этого хотите?

– Да, – ответила Ребекка. Сердце ее пело. – Да, Коннор.

Фредди и Льюис уехали из Лаймингтона летом 1949. Дом продали; Льюис нашел работу в авиационной компании в Кройдоне. В последние месяцы в Лаймингтоне Фредди вздрагивала от каждого телефонного звонка или стука в дверь, опасаясь, что к ним нагрянет полиция, страховщики, Фрэнк Кайт – что прошлое не оставит их в покое.

Они сняли небольшую квартирку в Сент-Джонс-Вуд. Фредди устроилась работать в художественную галерею на Корк-стрит. Владельца галереи звали Каспар де Курси; он постоянно носил бархатные смокинги и галстук-бабочку в горошек. Щедрость не входила в число его добродетелей: возлюбленный Каспара Тони, деливший с ним квартиру над галереей, как-то раз по секрету сообщил Фредди, что ей платят вдвое меньше, чем ее предшественнику. Мистер де Курси вообще сомневался, справится ли она с обязанностями его ассистента (он предпочитал иметь дело с мужчинами), пока Фредди не упомянула, что она дочь Джералда Николсона. Глаза его загорелись: «Может быть, у вас сохранились его работы?» «Нет, – ответила она, – к сожалению, не сохранились». Мать распродала картины, которые оставались у нее, чтобы оплатить образование дочерей; Тесса еще могла бы позволить себе приобрести некоторые из работ отца, когда работала манекенщицей, но не стала этого делать. Возможно, она слишком хорошо помнила буйный нрав Джералда Николсона и его несдержанный язык, чтобы развешивать у себя в квартире его картины.

Так или иначе, но мистер де Курси принял Фредди на работу. Работы ее отца, как оказалось, в последние годы сильно выросли в цене. Владелец галереи, словно дитя, хвастался ею перед перспективными клиентами; пару раз она слышала, как он нашептывает им на ухо: «Дочь Джералда Николсона, очень сообразительная девушка».

Она знала, что Льюису не нравится ее работа в галерее, но не собиралась отказываться от нее, потому что уже давно мечтала о двух вещах: переехать в Лондон и выйти на работу. Ей надо было снова стать хозяйкой собственной жизни, а это означало самой зарабатывать деньги. Как чудесно было снова вернуться в Лондон, в свою привычную, нормальнуюсреду – никаких больше болот и песков, а только знакомые старые улицы и здания, магазины и конторы, и люди, которые позволяют отвлечься от бесконечных забот. Им необходимо было отвлекаться, и ей, и Льюису; слишком много осталось тем, о которых они не говорили, слишком тонок был лед, по которому им приходилось ступать.

Поначалу Льюис пребывал в подавленном состоянии духа; они редко выходили, предпочитая коротать вечера за книгой или прогуливаться в парке. Нередко, проснувшись среди ночи, Фредди обнаруживала, что Льюиса в постели нет – до нее доносились его шаги по квартире и тихое бурчание радиоприемника. Он отдал Фрэнку Кайту деньги, полученные по страховке, и львиную долю суммы, вырученной от продажи дома. Однако тревога подспудно отравляла их жизнь: от звонка в дверь поздно вечером у Фредди душа уходила в пятки, и она сразу вспоминала, каким сильным бывает страх, как он проводит по спине своими ледяными пальцами, как земля уплывает из-под ног.

С приходом нового десятилетия жизнь их начала налаживаться. Льюис получил повышение и наконец добился того успеха, к которому столько стремился. Они переехали в просторную квартиру и снова стали видеться со старыми друзьями. Он казался более счастливым, довольным – почти прежним Льюисом. Хотя Фредди выходила с ним на вечеринки и в рестораны, она предпочитала компанию Джулиана, Макса и Ливингтонов: некогда они были друзьями Тессы, а теперь – ее. Джулиан женился, и у него родился сын. Второй ребенок Рея и Сьюзан, девочка, появился на свет в июле 1950.

Тем летом Макс устроил ретроспективную выставку своих работ в галерее в Сохо. Там было много снимков Тессы, его музы: Тесса, стоящая на берегу озера в Гайд-Парке, Тесса в вечернем платье от «Диора», Тесса с зеброй – фотография, когда-то висевшая на стене ее квартиры в Хайбери. Но один снимок Фредди видела впервые. Макс сделал его незадолго до отъезда Тессы в Италию. Она сидела на кровати, в хлопковых брюках и блузке без рукавов, обхватив колени руками, без макияжа, с волосами, отброшенными назад, так что виден был шрам у нее на лбу. И все равно Тесса была прекрасна. На табличке под фотографией была подпись: «Тесса Николсон, 1916–1944».

Однажды утром, когда Фредди, сидя в крошечном кабинетике в галерее мистера де Курси, выписывала чек на продажу картины, в дверь позвонили. Посетитель оказался высокий, светловолосый, и на миг у нее замерло сердце, но потом, когда он повернулся к ней, Фредди поняла, что это не Джек.

Он представился – Десмонд Фицджеральд. Он был знаком с Тессой, и они встречались в Италии. Фредди договорилась встретиться с Десмондом после работы.

Он пригласил ее на ужин в «Савой». Десмонд сказал, что давным-давно хотел с ней переговорить, но ему никак не удавалось ее разыскать. Он рассказал историю своего знакомства с Тессой: начиная со встречи в «Мирабель» и заканчивая тем днем, когда Фаустина Дзанетти сообщила ему, что Тесса погибла. «Ужасно все это, – сказал Десмонд. В глазах у него блестели слезы. – Просто ужасно». Потом он высморкался и поведал Фредди о том, как вместе с десятками других военнопленных из Британии и союзнических стран почти год скрывался в лесах поместья Дзанетти. И как Тесса зимой приносила им еду. «Мы по очереди выходили к ней навстречу, – говорил он. – Каждый из нас был готов рисковать жизнью, чтобы еще разок повидаться с ней. Она была чудесная женщина, Фредди, одна на миллион, и вы должны очень ею гордиться».

После ужина они распрощались. Десмонд пожал ей руку и обещал поддерживать с ней связь. По пути домой, в такси Фредди вспоминала, как они с Тессой после смерти матери продолжали говорить о маме так, словно та жива. Беседуя о Тессе с Десмондом Фицджеральдом, узнавая подробности ее жизни в Италии, Фредди почувствовала себя ближе к ней.

Однажды они с Льюисом ужинали с Марсель Скотт и ее друзьями, и кто-то за столом задал Марсель вопрос о Джеке.

– Джек вернулся в Италию, – ответила Марсель. – Уехал, не знаю, лет стоназад.

Неожиданно для себя самой Фредди спросила:

– А он не приезжает в Англию? Не навещает родных?

– Нет. Ни разу не явился. – У Марсель появилось неодобрительное выражение на лице. – Вообще-то, я на него зла. Обычно он не задерживался там так надолго.

Октябрь 1950. Фредди вернулась домой с работы и стояла у кухонного стола, нарезая лук и картофель, чтобы приготовить жаркое. Она услышала, как поворачивается в замочной скважине ключ – это был Льюис.

Он вошел на кухню.

– Фредди, нам надо поговорить.

– Погоди минутку. – Она собрала ладонями нарезанный лук и бросила его в кастрюлю. – Мне надо закончить с этим.

Он выключил газ.

– Прямо сейчас, Фредди.

Она вытерла руки о фартук и прошла следом за ним в гостиную.

– Садись, – сказал Льюис. В руках у него была бутылка джина и два стакана.

– Я не хочу пить, – сказала она.

– Мы с Марсель любим друг друга.

Она смотрела, как Льюис наливает джин, режет кружками лимон. Разум отказывался воспринимать его слова. Это было немыслимо, невозможно.

Фредди покачала головой.

– Я не понимаю.

– Мы любим друг друга, – ровным голосом сказал он, – и хотим пожениться.

– Но ты уже женат. Ты женат на мне.

– Я хочу развестись.

Он поставил стакан перед ней на столик. Она посмотрела на него, а потом резким движением руки сбросила стакан на пол, и он разлетелся на тысячу осколков.

– Ты женат на мне!

– Это не брак. – Он сел на диван напротив нее. – Не было браком уже много лет. Ты не доверяешь мне, я тебе не нужен. Прости, если я делаю тебе больно, но ты сама знаешь, что это так. Ты изменилась, Фредди. Ты уже не та девушка, на которой я женился. Те вещи, которых мы оба хотели, – ты их больше не хочешь. Конечно, тут есть и моя вина, не спорю. Но я больше не могу постоянно видеть упрек в твоих глазах. Я знаю – ты не можешь забыть о том, что я натворил. Пускай и неосознанно, но ты демонстрируешь мне свою снисходительность, Фредди. С Марсель все по-другому. Она ничего не знает. А если бы и знала, то не стала бы меня осуждать.

Фредди поднялась на ноги – все мышцы у нее были напряжены, будто она карабкалась в гору, – и прошла на кухню. В кладовой она взяла метелку и совок и вернулась назад в гостиную. Присев на колени, она начала сметать в совок осколки стекла.

– Так к чему ты все-таки клонишь? Ты уходишь от меня? – спросила она.

– Да. Сегодня. Так будет лучше.

Прищурив глаза, она посмотрела ему в лицо.

– Лучше для кого, Льюис?

– Для нас обоих.

– Ты и Марсель… – ядовито подчеркнула она ее имя, – сколько у вас это длится?

Он выглядел пристыженным.

– С начала года.

«Десять месяцев, – подумала она. – Десять!» В руке Фредди держала большой осколок стекла; она изо всех сил сжала его ладонью. Из пореза закапала кровь. Льюис вскочил помочь ей, но она поднялась на ноги, оттолкнув его, прошла в спальню и захлопнула за собой дверь; Фредди зажала порез фартуком, скомкав его в кулаке и стискивая так, чтобы руке снова стало больно.

Ребекка обдумывала эту мысль с момента их разговора с Мюриель в день ее свадьбы. Она решила создать серию скульптур из литого стекла. Их должно быть семь: семь женщин, реальных– старых и молодых, худых и полных, беременных и бесплодных, дурнушек и красавиц, – а не идеализированных творений искусства.

Каждую фигуру она делала в новой технике. Первую отлила по гипсовой модели и обожгла в печи: широкоскулая, с полными губами, она подставляла лицо солнцу, закрыв глаза. Длинные волосы тугими спиралями падали ей на плечи, как у женщин на египетских гробницах. Ребекка назвала ее «Изида». Следующая была с широкими бедрами и морщинками вокруг глаз. Для нее Ребекка использовала стекло насыщенных цветов – бирюзовое, изумрудное, бронзовое и коричневое. Звали ее «Элизабет». Скульптуру беременной она подумывала назвать «Мона», но потом предпочла «Гею».

На создание этого цикла у нее ушел целый год. Коннор помогал ей отливать формы. По ночам они снились ей, все семеро: сильные и гордые, они шли по низинам Оксфордшира к Милл-Хаусу, и в глазах у них сияли звезды, а лунный свет пронизывал прозрачные лица.

С технической точки зрения последняя скульптура далась ей труднее всего. Ребекка решила сделать бюст, а не фигуру в полный рост. Сначала она слепила его из воска, потом покрыла смесью гипса с кварцевым песком. Когда гипс застыл, она растопила воск струей пара из чайника, так что получилась полая форма. Ее она наполнила осколками стекла.

Дальше начался самый сложный этап. Первые три попытки не удались – скульптура либо растрескивалась в печи, либо не давала того эффекта, к которому Ребекка стремилась. На четвертый раз она частично заполнила форму стеклом, потом насыпала слой глиняной крошки и дальше снова стекло.

Доставая остывшую форму из печи, она изо всех сил старалась сдержать восторженное предвкушение. Ребекка осторожно сняла гипс – голова появилась из своей оболочки, прозрачная и полная света. Очень осторожно, пальцами и мягкой кистью, Ребекка удалила глиняную крошку и увидела, что именно там, где ей хотелось, по стеклу пролегла широкая трещина.

Фредди переехала: сняла себе квартирку в Южном Кенсингтоне. Вопрос с разводом был улажен; переговоры позади, соглашение достигнуто. Она ничего не просила у Льюиса. Фредди хотела одного – снова стать свободной.

Но не стала. Нельзя в одночасье вычеркнуть из жизни шесть лет брака. Она не могла избавиться от презрения к Льюису и ненависти к Марсель Скотт. Эти чувства много месяцев доводили ее до исступления. Работала ли она в галерее или ехала на автобусе домой, Фредди не переставала прокручивать у себя в голове воображаемые стычки с Марсель. В фантазиях она высказывала ей все, что думала на ее счет, не стесняясь в выражениях, а Марсель, вся съежившись, молила о пощаде.

Потом, проснувшись однажды утром, Фредди почувствовала, что ее злость прошла. Осталась одна усталость. Теперь она заставляла себя вставать, чистить зубы, ехать на работу. Она много плакала, а по вечерам, возвращаясь из галереи, не в силах заниматься готовкой, ела кукурузные хлопья или тосты. Усталость преследовала ее несколько месяцев; доктор, выписывая ей рецепт на таблетки с железом, сказал, что это реакция на пережитую психологическую травму – ее развод. Однако, оглядываясь назад, она понимала, что причина не только в этом. Смерть Тессы, тяготы первых лет их совместной жизни с Льюисом, пожар в мастерской – все это разом навалилось на нее.

Летом 1951 она поехала во Францию вместе с Реем, Сьюзан и их детьми. Впоследствии Фредди казалось, что это путешествие стало поворотным пунктом в ее жизни. Рей снял виллу в Провансе; Фредди помогала Сьюзан с детьми, ходила на прогулки и читала книги. Часто она вообще ничего не делала, просто валялась в тени, надвинув на глаза соломенную шляпу и намазавшись кремом от загара, размышляла, отсыпалась, набиралась сил.

Она часто вспоминала о Джеке. Сразу после ухода Льюиса ей страшно было даже думать о том, чтобы разыскать его. Инстинкт подсказывал ей затаиться, любой ценой избежать новой боли. А когда тоска начала отступать, она решила, что уже слишком поздно. Больше двух лет прошло с того дня, как они поцеловались на пляже, больше двух лет с тех пор, как она сказала, что не любит его. Она не оставила Джеку никакой надежды. Наверняка он давно забыл ее. Наверняка нашел кого-то еще. Вполне возможно, что он вообще говорил несерьезно – Джек так редко бывал серьезным.

Она получила письмо от Фаустины, с которой переписывалась все это время. Фаустина вышла замуж и жила в Париже, она работала педиатром. В письме сообщалось о смерти Оливии Дзанетти. «Она так и не оправилась после войны. Для нее это оказалось слишком тяжело». Однако были и хорошие новости: ее золовка, Маддалена, недавно родила мальчика. Имя для него выбирал Гвидо: малыша назвали Доменико, в честь его деда, их отца.

Фредди постепенно возвращалась к жизни. Снова оказавшись в Лондоне, она в свои выходные охотно бродила по художественным галереям и антикварным лавкам. Ей нравилось отыскивать маленькие сокровища на блошином рынке на Петтикот-лейн. Время от времени мужчины приглашали ее на свидания. Ни одно не привело к серьезному роману; новые ухажеры казались ей слишком молодыми, неопытными, незрелыми. Американский журналист, с которым она встречалась во время войны, оказался прав, думала Фредди. Ничто не трогало ее – она воздвигла вокруг себя стену. «Настоящая англичанка».Она не чувствовала к этим мужчинам того глубинного влечения, которое некогда испытала к Джеку, а потом к Льюису.

«Джек», – думала она. Боже, как ей его не хватало.

Как-то раз в субботу во время прогулки она заглянула в витрину галереи на Лайл-стрит, где была выставлена стеклянная женская головка. У нее были черты африканки; волосы заплетены в тугие косички. Ее лицо, надменное и трогательное одновременно, так и притягивало взгляд. Фредди вошла в галерею. Вдоль стены были выставлены еще скульптуры из стекла. Молодой человек в полосатом костюме подошел к ней.

– Вы знакомы с работами Ребекки Райкрофт? – поинтересовался он.

«Ребекка Райкрофт».Ну конечно, она знала это имя. Ребекка Райкрофт была замужем за Майло Райкрофтом, знакомым Тессы, писателем. Ребекка Райкрофт приходила на похороны Анджело.

– Нет, не знакома, – ответила она.

– Они очень востребованы. Американцы проявляют большой интерес.

– Чудесно, – вежливо откликнулась Фредди.

Она переходила от одной стеклянной скульптуры к другой. Фигур было семь, все женские, разных размеров. Одни были цветные, другие – прозрачные, но всех их объединяли сила и мощь. Их звали женскими именами: Изида, Элизабет, Гея, Рахиль. Фредди заметила, что все имена имеют символический смысл.

Кроме последнего. Она подошла к пьедесталу, на котором стояла седьмая скульптура – это был бюст. Женская головка из матового стекла голубоватого оттенка, напоминающего лед. Лицо, безмятежное и прекрасное, пересекала наискось глубокая трещина в стекле.

Фредди прочла подпись на пьедестале. «Тесса».Сердце ее остановилось.

Ей хватило выдержки пробормотать что-то про возможный заказ и получить телефон Ребекки Райкрофт у юноши в полосатом костюме. Идя к телефонной будке в дальнем конце улицы, она вспоминала, как звонила Ребекке Райкрофт после аварии.

Возле будки стояло несколько человек. Дожидаясь, Фредди мучительно пыталась связать между собой Майло, Ребекку и стеклянную головку Тессы с трещиной наискось.

Подошла ее очередь. Фредди вошла в будку и вызвала оператора.

Ребекка Райкрофт жила в Гемпшире, далеко от железнодорожной станции, поэтому Фредди одолжила у Макса его большой старый «алвис» и поехала на нем. После Уэйхилла дорога сузилась настолько, что по ней едва мог проехать автомобиль. По обеим сторонам поднимались вверх живые изгороди из орешника с ветвями, тяжелыми от зреющих плодов. Время от времени она проезжала через лес, и солнечный свет уступал место густой тени.

Ей пришлось зайти в паб, чтобы спросить, как добраться до дома Ребекки Райкрофт; он находился в конце еще одного узкого проселка, обсаженного буками. Рядом с кузницей стояла пристройка из такого же красного кирпича, крытая гофрированным железом. Фредди припарковала автомобиль и выбралась наружу. Она уже собиралась постучать в дверь дома, когда из пристройки вышла женщина, вытирая руки обрывком тряпки.

Ребекка Райкрофт была в серых брюках из хлопковой ткани и белой льняной блузке. Черные волосы, перевязанные шарфом, загорелое лицо, яркий полный рот… Но удивительнее всего были ее глаза – глубокого, насыщенного зеленого цвета.

– Миссис Коритон. – Она протянула Фредди руку. – Как вы доехали? Наверняка устали. Я вечно устаю от езды по этим узким дорожкам.

Мужчина – высокий, с седыми вьющимися волосами – выглянул из окна мастерской.

– Коннор, приехала миссис Коритон, – сказала Ребекка Райкрофт. – Миссис Коритон, это Коннор Берн.

Фредди пожала ему руку, потом поцеловала миссис Райкрофт в щеку, и они вошли в длинный, приземистый дом.

Миссис Райкрофт сказала:

– Думаю, нам лучше поговорить в гостиной.

Идя следом за ней по дому, Фредди спросила:

– А ваш муж, Майло?..

– Мы развелись много лет назад. Он теперь живет в Америке, женат повторно, у него двое дочерей. Мы с Коннором живем как муж и жена. Коннор скульптор – у нас общая студия. Мы не можем пожениться, потому что у Коннора жена в Ирландии, она католичка и не даст ему развод. Собственно, я не уверена, что хотела бы снова выйти замуж. До сих пор думаю, что одного мужа мне хватило с лихвой.

Она провела Фредди в гостиную, находившуюся в центральной части дома. Там стояли кресла – одно с обивкой в цветочек, другое – в полоску. Целую стену занимали книжные полки. На низком буфете были выставлены стеклянные скульптуры, чаши и блюда.

– Прошу вас, садитесь, миссис Коритон. – Фредди присела на кресло в цветочек. – Выпьете чаю?

– Миссис Райкрофт…

– Ребекка, прошу вас.

Фредди не предложила обращаться к ней по имени. Ребекка вышла из комнаты. Как и скульптуры в галерее, стеклянные фигурки на буфете привлекли внимание Фредди. Она протянула руку и прикоснулась пальцами к стеклу с мелкими пузырьками, волнами и выступами.

– Стекло очень приятно на ощупь, не правда ли? – Ребекка поставила поднос с чаем на низенький столик. – Конечно, я не могу обтесывать стекло, как Коннор свои каменные глыбы, зато камень нельзя растопить, нагреть и залить в форму.

Она протянула чашку Фредди.

– Однако вы приехали сюда не для того, чтобы беседовать о стекле. Вы хотели поговорить о вашей сестре Тессе.

– Да. – Фредди посмотрела Ребекке прямо в глаза. – Ваша скульптура в галерее, та стеклянная Тесса – это она,так ведь?

– Мы никогда с ней не встречались, но Майло говорил, что она красавица. Она и правда была красива, не правда ли? Я отыскала ее фотографии в библиотеке, в журналах и книгах. И еще я ходила на выставку.

– К Максу, – сказала Фредди. – Он выставлял свои снимки.

– Да, к Максу Фишеру. Я поняла, почему камера любила ее. В ее лице была открытость, беззащитность. И одновременно загадка. Мне кажется, красота всегда загадочна. Мы не можем сказать, почему она нас так привлекает. – Сидя напротив, Ребекка посмотрела в лицо Фредди. – Мне очень жаль, что она умерла.

– Правда? – спросила Фредди. – Я-то думала, вы должны ее ненавидеть.

Ребекка не дрогнула.

– Я и правда ее ненавидела – какое-то время, – ответила она. – Эта скульптура – часть моего послания. Я думала, если вы ее увидите, то решите: хотите знать правду или нет. Люди не всегда хотят слышать правду, не так ли? Зачастую они бегут от нее. Признание может дать свободу кающемуся и лечь тяжким грузом на того, кому предназначено. Я подумала, что так вы сами примете решение. И вы приняли, так ведь, миссис Коритон? Иначе не приехали бы сюда.

– Я думаю, что ваш бывший муж, Майло, был отцом ребенка Тессы.

– Именно так.

– И вы знали?

– О да. Долгое время.

– Вы понимаете, – голос Фредди слегка дрогнул, – какое зло он причинил?

– Понимаю. И я тоже.

– Вы?