Текст книги "Трикстер, Гермес, Джокер"
Автор книги: Джим Додж
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Джим Додж
Трикстер, Гермес, Джокер
Моему брату Бобу, чья отвага и юмор – неиссякаемый источник вдохновения, даже когда он так же ловко вылавливает рыбу, как нужные карты.
ВОЗДУХ
Дэниел Пирс родился на рассвете дождливого весеннего дня, 15 марта 1966 года. Он остался без второго имени, потому что его мать, Эннели Фэроу Пирс, и так устала ломать голову над именем и фамилией сына. Особенно над фамилией. По ее прикидкам, отцом Дэниела мог оказаться любой из семи ее мужчин. Имя «Дэниел» Эннели выбрала потому, что оно звучит твердо и мужественно, а мужество младенцу явно понадобится.
Эннели была шестнадцатилетней воспитанницей Гринфилдского приюта для девочек штата Айова при сестринской общине Девы Марии. Туда ее определил суд после попытки украсть серебряный слиток из витрины ювелирного магазина. В полиции Эннели сказала, что она лунная сирота, а судье заявила, что не признает за ним права распоряжаться ее жизнью. И отказалась давать показания, назвала только свое имя. Судья отправил ее в Гринфилд до достижения восемнадцати лет.
Через месяц жизни в приюте Эннели по секрету рассказала одной из девочек, что, наверное, ждет ребенка. На следующий день ее вызвали к сестре Бернадетт, сухощавой суровой женщине лет пятидесяти, чей кабинет был так же аскетичен, как сердце хозяйки, но далеко не столь убог.
– Садись, – сказала сестра Бернадетт. Это было не приглашение, это был приказ.
Эннели села на деревянный стул с высокой спинкой прямо перед столом сестры Бернадетт. Полминуты та изучала ее лицо, потом уперлась взглядом в живот. На дряблой щеке дрогнул мускул.
– Я так поняла, ты беременна, – без всякого выражения сказала она.
Эннели чуть-чуть подвинулась на жестком стуле.
– Похоже.
– Тебя изнасиловали, – почти шепотом сказала сестра Бернадетт. – Ребенка отдадут на усыновление.
Эннели покачала головой.
– Никто меня не насиловал. Меня трахнул любимый мужчина. Это было здорово. И я хочу ребенка.
– И кто же любящий отец?
– Не знаю.
– Не знаешь, – сестра Бернадетт прикрыла глаза и сложила руки на столе. – Не знаешь, потому что он не представился, или потому что всех было трудно запомнить?
Эннели поколебалась секунду и твердо ответила:
– И то, и другое.
– Вот как, – кивнула сестра Бернадетт. – Значит, ты не только воровка, но еще и шлюха.
Сверкнув глазами, Эннели вскочила.
– Сидеть, шлюха! – взвизгнула сестра Бернадетт, грохнув по столу ладонями, и тоже вскочила на ноги. – Сидеть, я сказала!
Первый удар Эннели, девушки ростом под шесть футов, прямой справа, наотмашь, сломал челюсть сестре Бернадетт.
Три месяца Эннели провела одна в помещении, которое у воспитанниц называлось «холодным коробом» – в сарае с крошечными комнатушками, где коптили мясо, когда Гринфилд был свинофермой. Окон не было, только отверстия для вентиляции под потолком. Обстановка тоже отсутствовала, если не считать продавленной койки и постоянно засоряющегося унитаза. Два раза в день приносили еду, неизменный жидкий суп с черствым хлебом и сморщенное яблоко. Раз в неделю Эннели был положен душ, раз в месяц – осмотр у гринфилдского врача, старенького терапевта на пенсии и в глубоком маразме, у которого был один способ диагностики: пациенту велели раздеться и попрыгать по кабинету, выбрасывая в стороны руки и ноги.
В «коробе» Эннели впервые начала делать ежедневную зарядку, не включая в нее прыжки по системе спятившего доктора. Тренировка помогала ей скрасить тошнотворное заключение, а глубинный женский инстинкт подсказывал, что нужно окрепнуть перед родами.
Упражнения занимали около двух часов в день. Остальное время проходило в мечтах и воспоминаниях, долгих, словно кружащихся по спирали. Неделю спустя Эннели почувствовала, как впервые шевельнулся ребенок, и все ее внимание постепенно обратилось внутрь. Ложку выдавали только на время еды, но она успела нацарапать ею на закопченной стене добытую в заключении истину: «Жизнь продолжается».
Когда Эннели разрешили вернуться в общую спальню, девочки встретили ее как героиню. Сестра Бернадетт до сих пор питалась через соломинку, и ходили слухи, что ее должны куда-то перевести. Эннели не очень-то волновала судьба сестры Бернадетт, ее больше беспокоила своя собственная и участь ребенка. Новая настоятельница, сестра Кристина, – «очень классная», как говорили девочки, – сообщила Эннели, что сестра Бернадетт решила не предъявлять ей официального обвинения.
– Это почему? – спросила Эннели.
Удивленная агрессивным тоном воспитанницы, сестра Кристина выпрямилась на высоком стуле.
– Наверное, сестра Бернадетт сумела найти в своем сердце милосердие к тебе.
– Все равно что искать его в горчичном зернышке. Если оно там и есть, то не так уж много.
– Печально слышать от тебя такие слова, – мягко сказала сестра Кристина. – Я посвятила жизнь Христу, веруя в то, что Он есть Бог, и в Его бесконечную мудрость. И то и другое означает, что в глубине каждого сердца есть способность прощать.
Эннели наклонилась вперед, заметив, как вырос за это время ее живот, и так же мягко ответила:
– Сестра Кристина, я посвятила половину своей жизни выживанию, потому что считаю, что жизнь того стоит. Прощение – пустой звук, поскольку прощать нам нечего. Я верю в мудрость того, что есть, и в силу «здесь и сейчас». Я беременна. Я хочу сама растить ребенка. Это моя жизнь, и моя сила – ответственность за нее. Если вы хотите ее у меня отнять, я объявлю вам войну, возможно, войну на страницах газет и в новостных выпусках. «Беременная сирота в католической тюрьме», «Дочь убитых родителей каждую ночь молится в слезах – Господи, не дай им отнять моего ребенка, ведь это все, что у меня осталось». Простите меня, сестра, но так оно и будет.
Сестра Кристина, прослезившись, потянулась через стол и обняла Эннели.
– Господи, если бы все были такими! Как много людей ищет Бога, и как мало Он находит! Эннели, я помогу тебе, чем смогу, но у меня нет связей за пределами Гринфилда. Тебе придется подумать о передаче ребенка на усыновление, ведь у тебя нет средств, чтобы содержать его – если только каким-то чудом тебе не позволят растить его здесь – без дома, без профессии, без семьи. Ты думаешь, что жизнь того стоит. Что ж, попробуй выжить с младенцем. Пройдет время, и ты превратишься в тридцатилетнюю официантку, сменившую трех мужей, с хроническим геморроем, с такой депрессией, что и лекарства не помогают, и с ребенком, который терпеть тебя не может.
– Откуда вам знать? – сердито спросила Эннели.
– Я столько раз это видела, что даже жалости в сердце уже не чувствую – только если вижу такую, как ты, решительную и сильную.
Эннели накрыла ладонями руки сестры Кристины.
– Тогда я дам вам свой обет: если вы не разобьете моих планов, я не разобью вам сердце.
К началу третьего триместра Эннели излучала спокойствие и жизненную силу. Воспитанницы относились к ней с благоговением. Даже сестры смягчились. Ее обеспечивали дополнительными подушками и любыми продуктами, какие ей хотелось. Девочки с замиранием сердца спрашивали, что она чувствует. Эннели отвечала – ты как будто становишься кем-то другим, и это самое удивительное, что только можно себе представить.
Роды прошли без осложнений. Через девятнадцать часов, когда нянечка принесла Дэниела на третье кормление, Эннели боком скатилась с кровати, быстро оделась и вышла из роддома со спеленутым младенцем на руках.
На улице моросил дождик, холодный, но не ледяной. Эннели свернула за угол и пошла по улице, высматривая на обочине автомобиль с торчащим ключом зажигания. Дождик усиливался. Она посильнее натянула край одеяльца.
– Ну вот, малыш. Идем.
Дорога плавно покачивала мальчика у груди Эннели, а она подпевала Улыбчивому Джеку Эббеттсу, водителю Поющего Трейлера. Все трое катили на запад по трассе I-80 в кабине «кенворта», Джекова грузовика. Сбежав из больницы, Эннели угнала машину в пяти кварталах от нее, но долго ездить на этом авто было слишком рискованно, и она бросила его рядом с придорожной гостиницей, вышла на трассу и подняла руку. Меньше чем через минуту притормозил Улыбчивый Джек. Не успел еще двигатель краденого «форда» остыть, как они умчались больше чем на пятьдесят миль от него.
Улыбчивый Джек Эббеттс не был дальнобойщиком. Он зарабатывал на жизнь выступлениями на автостоянках и в барах по всей стране – останавливался и пел, когда просила душа или заканчивались деньги. Жил он в трейлере, прицепленном к грузовику. Там умещалась крохотная кухонька, уютная гостиная, тесная душевая кабинка и туалет, а в задней части две маленькие спальни. Жилище на колесах, как хозяин объяснил Эннели, стало компромиссом между его домашним сердцем и бродяжьей душой.
Улыбчивому Джеку было под сорок, и, как обещало прозвище, человеком он оказался очень приятным. Ленточку его ковбойской шляпы скрепляла старая пуговица с эмблемой «Индустриальных рабочих мира», а на пряжке ремня болталась пара игральных костей. Он сразу понравился Эннели. Когда Улыбчивый Джек спросил, что она делает на дороге с таким крошечным младенцем – «на вид едва родился, обсохнуть толком не успел», – она все рассказала. Услышав о сломанной челюсти сестры Бернадетт, Улыбчивый Джек нажал на клаксон, и над дорогой пронеслись два победных вопля.
– Просто класс! – восхищенно воскликнул он, когда рассказ Эннели был окончен. – По-моему, ты молодец, все сделала как надо, – он погладил ее по плечу. – Все будет в порядке. Мозги у тебя работают, сердце тоже, и характер имеется, чтобы спаять их в одно целое. – Улыбчивый Джек снова стал смотреть на дорогу. – У тебя есть идея, куда направиться с пацаном?
– Наверное, в Калифорнию. Люблю тепло.
– У тебя там есть кто-нибудь?
– Нет.
– Деньги есть?
– Нет.
– У меня сейчас тоже особо бабок не водится. Но когда доберемся до Линкольна, я хочу купить Дэниелу каких-нибудь шмоток на день рождения. Штаны, рубашку, все такое. И пеленок, конечно.
– Спасибо, – сказала Эннели. – Только, пожалуйста, не трать больше, чем можешь себе позволить.
Улыбчивый Джек улыбнулся.
– Так если я их не потрачу, как мне узнать, сколько я могу себе позволить?
Он спел Эннели несколько песен из своего бездонного репертуара, потом они репетировали, проезжая через Вайоминг, Эванс и Солт-Лейк-Сити. Когда большой грузовик понесся по солончакам Невады, голоса зазвучали гармонично. Дэниел спал на сиденье между ними или сосал молоко.
Три дня Эннели и Улыбчивый Джек выступали вместе в одном из баров Виннемукки, потом дали воскресный концерт в клубе рядом с Рино. Сорок процентов сборов Улыбчивый Джек отдавал Эннели, сам оплачивая все расходы. Когда они миновали перевал Доннера и въехали в Калифорнию, у Эннели уже была старая плетеная колыбелька, коляска с разболтанными колесами и семьдесят пять долларов в кармане джинсов от Армии Спасения.
Около Сакраменто они решили остановиться, Эннели – постирать пеленки в ближайшей прачечной, а Улыбчивый Джек – заменить масло в грузовике. Когда снова поехали, Улыбчивый Джек сказал:
– Мне тут мысль пришла, пока лазил под грузовиком. Похоже, я могу кое-что предложить для вас с маленьким. Тут есть одно полураздолбанное ранчо у черта на куличках, за Спрингридж, миль сто пятьдесят к северу от Фриско, если по прямой, а от побережья мили две. Мой дядя выиграл его в карты еще в тридцатых – у него было четыре двойки против полного набора тузов. Не фонтан, конечно, но дяде Дейву хватило и этого, чтобы прибрать их к рукам. Ранчо он завещал мне, когда отдал концы пять лет назад. Там что-то около двухсот акров, старый сосновый домик, чистый воздух, родниковая вода. Ближайший сосед в семи милях по грунтовке, так что круг общения, конечно, будет ограничен, зато это идеальное место, чтобы залечь на дно, пока пыль не уляжется – ну, ты понимаешь. Мне-то ранчо ни к чему, оно всегда стоит на одном месте, да еще и налоги плати, – так что, если ты заинтересуешься, я не прочь заключить сделку. Живи там сколько хочешь, платой будут налоги и присмотр за домом. Налоги – двести девяносто семь долларов в год, и до следующего января уже уплачены. Попробуй, для детей жизнь на природе просто супер. Если я застану тебя в следующий раз, как буду проезжать мимо, то, может быть, предложу небольшой заработок. А до тех пор ты сама себе хозяйка. Что скажешь?
– Большое спасибо.
– Черт возьми! – рассмеялся Улыбчивый Джек. – Ты это заслужила, детка! Не думай, что тебе сделали одолжение.
«Кенворт» Улыбчивого Джека был слишком широк для размытой грунтовой дороги, и последнюю милю до ранчо они шли пешком, по очереди неся Дэниела. К двери домика были прибиты четыре карточных «двойки», сложенные веером; они так выгорели на солнце, что изображение едва можно было различить. Домик зарос паутиной, на полу валялись стружки, но щетка и мокрая тряпка вполне могли справиться со всеми последствиями запустения. Крыша прогнулась под тяжестью толстой ветки, оторванной ветром от яблони, зато под навесом лежали три связки дубовых дров. Улыбчивый Джек показал Эннели, где хранится керосин, как заправлять лампы и подрезать фитили, объяснил, как обращаться с печью и пропановым холодильником, достал постельное белье из старого морского сундука и вообще помог ей устроиться. Потом они обедали на заднем крыльце в теплых закатных лучах, ели хлеб с сыром, который купили еще в Сан-Франциско. После обеда Улыбчивый Джек помахал Эннели на прощанье и пошел обратно к грузовику.
В доме заплакал Дэниел. Эннели расстегнула рубашку и дала ему грудь. Малыш отпихнул ее и заревел еще громче. Эннели было шестнадцать лет, Дэниелу – не больше двух недель. Был День Дураков, первое апреля. Они сидели где-то в Калифорнии, в щелястой развалюхе, построенной еще в 1911 году каким-то пастухом. Крыша едва держалась. Из продуктов были только хлеб, сыр и несколько ржавых консервных банок с фасолью и мясом. В кармане шестьдесят семь долларов.
– Конечно, ты прав! – вырвалось у Эннели, и она тоже заплакала. А потом принялась за работу.
Через десять дней, когда домик был тщательно убран, щели заделаны и кадка для воды полна, Эннели с Дэниелом на руках отправилась автостопом в Сан-Франциско. У них было три переезда, дорога заняла двенадцать часов. Ночевали в хипповском приюте на Хейт-стрит, где женщина лет двадцати по имени Айсис Паркер предложила ей кровать и кредитную карточку своего отца.
Утром Эннели просмотрела объявления нянь в газетном разделе «Ищу работу», позвонила по нескольким телефонам. Остановившись на пожилой женщине с ласковым голосом, она отвезла к ней Дэниела и отправилась в центр – распотрошить кредитную карту отца Айсис Паркер. Дэниелу она купила целый пакет разной одежды, себе выбрала стильный твидовый костюм, подходящие туфли, сумку и серую шелковую блузку.
Часом позже солидного брокера, выходящего из дорогого магазина мужской одежды, остановила изящная молодая женщина – вернее, девушка, – в безупречно сшитом костюме. Вид у нее был крайне растерянный и огорченный.
– П-простите… понимаете… понимаете, у меня украли сумку… – она опять запнулась, покраснела и выпалила, – а мне срочно нужно купить прокладки.
P-раз! За день набежало около ста долларов. Обычно Эннели проделывала это в деловых центрах, выбирая хорошо одетых мужчин лет пятидесяти – такие чаще всего старались сгладить неловкость щедростью. Несколько раз ей отказывали, молча проходя мимо. Один клерк чуть не упал в обморок. К женщинам она ни разу не обращалась. Женщины слишком проницательны.
В общем, трюк был превосходный, настолько удачный, что даже чистейший провал его стал самым большим успехом. Однажды холодным октябрьским утром Эннели подошла к высокому, аккуратно одетому мужчине, выходящему из отеля «Клифт». Он внимательно выслушал ее просьбу, тут же полез в карман и протянул ей стодолларовую купюру. Эннели такой ни разу не видела. Она дважды пересчитала нули.
– Я сейчас принесу вам сдачу, – сказала девушка, прикидывая, как лучше это сделать.
– Глупости, – улыбнулся благотворитель. – Оставьте себе все, что останется после покупки «Тампакса». Думаю, как раз сто долларов и останется. Отличная разводка! В наши дни редко встретишь таланты, а они заслуживают вознаграждения. Кроме того, я только что выиграл в покер восемь штук баксов. Мне нравится пускать деньги в оборот.
– Ну, дуй за выигрышем, ковбой! – рассмеялась Эннели. Даже забирая Дэниела у няни, она все еще хихикала.
Таким образом Эннели «работала» в городе раз в месяц. Сперва они проводили в Сан-Франциско только полдня, но когда Дэниел был отнят от груди, Эннели стала оставлять его у няни на двое-трое суток, днем «работая» на Монтгомери-стрит, а вечером тусуясь с музыкантами и авангардной молодежью в хипповском районе Хейт. Там курили траву и пили вино. Эннели нравились поэты и саксофонисты, но себя она не причисляла к их компании. И никогда никого не приглашала домой.
Остаток каждого месяца они с Дэниелом проводили на ранчо. На свои заработки Эннели купила пистолет, и ей случалось иногда подстрелить кабана или оленя. Несколько килограмм мяса она запихивала в маленькую морозилку, остальное сушила или консервировала. На ранчо был большой сад, дюжина кур и уток. Старые деревья еще давали урожай, в речушке неподалеку круглый год ловилась форель, осенью заплывал лосось. Вертеться приходилось здорово, но жили они неплохо, и заработанных денег хватало на то, чего нельзя было получить от земли.
Вечерами Эннели читала библиотечные книги, которые рекомендовали ей друзья-поэты, или играла на старой гитаре, найденной под кроватью. Сочиняла песенки, чтобы позабавить Дэниела. Это и стало его первым словом – «песенка». Но вскоре он говорил уже совсем неплохо и однажды, вбегая со двора, сообщил:
– Мам, там кто-то идет!
Улыбчивый Джек, опоздав на три года, наконец вернулся.
На крыльце они с Эннели радостно обнялись. Улыбчивый Джек почти не изменился – чуть больше седины в волосах, чуть глубже морщинки вокруг глаз, свидетельство веселого характера. А Эннели изменилась разительно. Теперь, в девятнадцать лет, это была сильная, волевая женщина в расцвете дикой красоты. Движения стали легкими и свободными, глаза смотрели на собеседника в упор. Улыбчивый Джек присвистнул.
– Господи боже мой, подруга, не сойти мне с места, если ты не выглядишь на девятьсот сорок семь процентов лучше, чем когда я последний раз тебя видел. Видно, жизнь на природе как раз для тебя!
Эннели рассмеялась и откинула со лба волосы.
– Это Улыбчивый Джек Эббеттс, – сказала она стоявшему в дверях Дэниелу, – тот самый, который разрешил нам здесь пожить.
– Привет, – кивнул мальчик.
– Рад тебя видеть, Дэниел, – Улыбчивый Джек протянул руку. Дэниел посмотрел на нее недоверчиво, но пожал. – Вряд ли ты помнишь старого крезанутого Джека, ты еще и второго месяца не разменял, когда я подхватил вас с мамкой на холодной трассе прямо за Де-Мойн и привез сюда присматривать за ранчо Четыре Двойки. Но я тебя прекрасно помню, и помню, как мы классно сюда ехали.
– А я тебя не помню, – сказал Дэниел.
– Мало кто помнит, что с ними было в таком возрасте.
– Да, – сказала Эннели, – и мало кто возвращается через три года, обещав заехать через несколько месяцев.
– Надо ж было убедиться, что вы решили тут обосноваться всерьез!
Эннели сложила руки на груди.
– По крайней мере, до сих пор мы здесь.
– Да нет, – махнул рукой Улыбчивый Джек, – шучу, я нисколько не сомневался. Просто пришлось подзадержаться немного, сперва разбирался со всякими семейными делами во Флориде, а потом, по дороге сюда, уже в Уэйко, запал на офигительную игру с тремя картами. Семь раз проигрывал грузовик.
– А сколько раз отыгрывал? – улыбнулась Эннели.
– Восемь или девять, не помню, – Улыбчивый Джек тоже заулыбался во весь рот, – и еще целую пачку денег выиграл впридачу – мокрые тапочки можно спалить!
– Ну, заходи, – пригласила Эннели, – поможем тебе их сосчитать.
После обеда Улыбчивый Джек предложил Эннели еще одну сделку.
– Слушай, у нас с друзьями есть мысль сделать тут надежный дом, и…
– Что значит «надежный дом»?
– Такое название для укрытия. Надежный дом.
– Для укрытия от полиции?
– В основном да, – кивнул Улыбчивый Джек, – но не каждый раз. Иногда здесь будут просто отдыхать.
– И в чем твое предложение?
– Я хотел бы, чтобы ты вела все домашние дела. Заботилась о гостях.
Дэниел потянул Улыбчивого Джека за рукав.
– У тебя правда есть восемь или девять грузовиков?
– Нет, приятель, только один. «Кенворт» сорок девятой модели.
– Дай покататься!
– Покатаешься, парень, только попозже. Сейчас у нас с мамой деловые переговоры.
– Ладно.
Малыш пошел во двор, а Улыбчивый Джек опять повернулся к Эннели.
– Оплата – тысяча долларов в месяц плюс бесплатное проживание – независимо от того, будет здесь кто-нибудь жить или нет. Чаще всего не будет.
– С кем мне придется иметь дело?
– С очень хорошими людьми, – тон Улыбчивого Джека не оставлял сомнений в том, что это правда.
– А что нас ждет, если полиция обнаружит здесь тех, кого ищет? Я не хочу подвергать Дэниела опасности.
– Тут я ничего гарантировать не могу. Могу только обещать, что когда они будут сюда приходить, у них все уже будет в ажуре. Для них это будет завершающим шагом, отдыхом перед тем, как перейти к следующему этапу.
– Я могу получать об этих людях какую-то информацию?
Улыбчивый Джек пожал плечами.
– Все, что они сами пожелают сказать.
– И еще. Что значит «заботиться о гостях»?
– Покупки, уборка, приготовление пищи. Общение, если ты будешь не прочь.
– Большинство из них будут мужчины?
– Не знаю.
– А дети будут?
– Возможно. Я пока ничего не знаю.
– Я не смогу долго этим заниматься. Дэниелу через несколько лет идти в школу.
Улыбчивый Джек перестал улыбаться.
– Ты хочешь отправить его в школу? Ничему он там толком не научится, разве что коротать время вместе с другими детьми в совершенно дурацких условиях. А тут прямо за дверью начинается лучшее образование в мире. Черт, нет, делай то, что считаешь нужным, Эннели. Не слушай меня. В этом деле я замшелый ретроград. Будь моя воля, дети вообще не знали бы ни одного абстрактного слова до десяти лет. Нечего засорять им мозги.
– Насчет школы я подумаю, но не могу обещать, что мы долго здесь пробудем. За тысячу в месяц я согласна, на два года точно, но потом мы свободны и можем уехать.
– Или остаться, – к Улыбчивому Джеку снова вернулась улыбка. – Подробности потом обговорим. Просто я хотел выяснить, подходит это тебе или нет. Наверняка, конечно, не знал, но на всякий случай привез доски и бревна – строить внизу домик для гостей. Троим тут будет малость тесновато.
– А что бы ты сделал, если бы я отказалась?
– Оставил бы тебя здесь и нашел другое место.
– Почему ты уверен, что я в один прекрасный день не продам этих твоих гостей за пару тысяч баксов?
– Если б я думал, что ты можешь продать их даже за пару миллионов, я бы не стал с тобой разговаривать.
– Джек, если твои друзья-преступники хоть наполовину такие же хорошие люди, как ты, я сама тебе буду приплачивать штуку в месяц – вполне справедливо!
– Они отступники, – поправил Улыбчивый Джек. – Не преступники, а отступники. Мой друг Вольта говорит, тут есть большая разница. Отступники только тогда поступают дурно, когда чувствуют свою правоту, а преступники чувствуют свою правоту только тогда, когда поступают дурно.
Вечером Джек пошел ночевать в трейлер, а Дэниел спросил Эннели:
– Нам можно дальше здесь жить?
– Конечно можно, сколько захотим. Только время от времени здесь будут гости. Друзья Джека будут останавливаться.
– Он говорил, они будут здесь прятаться.
– Скорее отдыхать, Дэниел. Отдыхать перед тем, как идти дальше.
– А почему им надо прятаться?
– Потому что они отступники, вне закона.
– И мы тоже вне закона?
Секунду Эннели думала.
– Я – наверное, да. А вот ты… тебе надо будет кое-что решить для себя, когда придет время.
– Когда оно придет, мам?
Эннели обняла сына загорелой рукой.
– Дэниел, ты хороший мальчик, но не надо забрасывать меня вопросами, на которые я сама для себя едва ли могу ответить, не говоря уж о том, чтобы объяснить тебе. Есть такие вещи, которые каждый сам должен для себя определить. Это половина жизненных удовольствий.
– А другая половина?
– Другая – иногда передумывать.
– Это так же классно, как ездить на грузовике?
– Хватит! – Эннели крепче прижала его к себе. – Что классно, то классно.
Новый домик для гостей пустовал четыре месяца. Как и было обещано, в первых числах каждого месяца Эннели приходил тысячедолларовый чек, выписанный в Нашвилле от имени трастового фонда известной компании. Наличные Эннели ездила получать в Сан-Франциско и всегда оставалась развлечься на несколько дней. Такие отлучки с поста Улыбчивый Джек считал допустимыми, но просил всякий раз сообщать, когда она вернется и по какому телефону ее искать. Он дал ей номер «контрольной линии» и пароль для звонков.
Контактным телефоном Эннели стал номер круглосуточного кафе на Грант-авеню, поварам которого она платила двадцать долларов в месяц за услугу. Однажды вечером она сидела там с Джефи Райдером, молодым и довольно симпатичным поэтом, макала пончики в джем и обсуждала чайную церемонию. Из кухни высунулась Луи и позвала ее к телефону.
– Алло.
– Миссис Этелред? – голос Улыбчивого Джека. Обращение было частью пароля.
– Да, это миссис Этелред. И Дэниел.
– Где мы с вами покупали пеленки?
– В Линкольне.
– Я сильно опоздал с возвращением?
– На тридцать два месяца.
– Для меня это не так уж много. Но надеюсь, что ты сможешь попасть домой гораздо быстрее. Бегом, прыжками. В пруду плавает уточка. Извини, что так напрягаю в первый раз, но кое-где дела пошли ни к черту, и нам надо брать ноги в руки. Приятель ждет тебя на месте, а может быть, ушел.
У Эннели тогда уже был автомобиль, «форд» пятидесятой модели, требовавший прорву масла. Срочно забрав Дэниела, она помчалась домой, последние две мили трясясь и подпрыгивая на колдобинах. В доме было темно.
– Ну-ка, стой где стоишь, опусти руки, – женский голос был мягкий, но в нем звучала уверенная властность человека с оружием.
Эннели с Дэниелом остановились.
– Кто у нас тут? – спросил голос. Эннели различила в темноте фигуру, прижавшуюся спиной к дальней стене. Они действительно были на прицеле – женщина держала что-то вроде ружья с коротким стволом.
– Эннели Пирс, и мой сын, Дэниел.
Мальчик прижался сзади к ее ноге.
– Отлично, подруга, – голос стал низким, удовлетворенным. – Не хотелось пугать тебя до полусмерти, но денек у меня был еще тот, и вечер не лучше, а на вашем месте вполне могли оказаться грабители или полиция. Зажги лампу, посмотрим друг на друга.
Эннели зажгла две лампы на камине. Когда язычки пламени осветили комнату, женщина опустила обрез.
– Я Долли Варден.
В свете керосиновых ламп лицо ее было очень бледным, ни кровинки, но твердый взгляд синих глаз, низкий голос и плотное, крепко сбитое тело не оставляли впечатление хрупкости и слабости. На ней были джинсы, серая рубашка и грязные теннисные туфли.
– Меня предупредили, что ты можешь здесь быть, Долли, но я все равно никак не приду в себя.
– Неудивительно, – пробурчала Долли и посмотрела на мальчика, жавшегося к ноге Эннели. – Тебя зовут Дэниел, да?
Он быстро кивнул.
– И тебя я тоже напугала?
Дэниел снова кивнул, на этот раз еще быстрее. Долли Варден села перед ним на корточки и улыбнулась.
– Когда вы сюда подъехали, я так перетрусила, что готова была выпрыгнуть из собственной шкуры и вылететь в дымоход.
Дэниел уткнулся в ногу Эннели, она наклонилась и взяла его на руки. Долли встала.
– Ну ладно. Первый испуг, надеюсь, прошел, приготовьтесь теперь ко второму, – она повернулась спиной. Подол рубашки слева обильно пропитался кровью. – Как у тебя с оказанием первой помощи, а, детка? – спросила Долли через плечо.
– Н-не очень, – от увиденного Эннели слегка вздрогнула. Дэниел это почувствовал и развернулся у нее на руках.
– Там кровь! – воскликнул он, будто объясняя это матери.
– Ладно, хватит глаза таращить, вы, оба! Вскипятите воду, порвите какую-нибудь простыню. Вряд ли там что-то серьезное, хотя я толком не видела – сукин сын попал прямо в задницу. Черт, этой заднице и так выше крыши досталось. Мужики, мотоциклы, пинки без счета, а теперь еще и заряд дроби. Долбаные охранники стреляют отнюдь не каменной солью, как фермеры, когда я девчонкой лазила по тыквенным делянкам.
Поставив Дэниела на пол, Эннели пошла разжигать печь. Долли повернулась спиной к мальчику и стянула рубаху через голову. Дэниел внимательно смотрел на нее. Спина и бедра Долли были густо покрыты татуировками, трусы разорваны и в крови.
– У мамы тоже есть, – сказал он.
– Что есть?
– Тату. Только маленькая.
– И не очень хорошая, – добавила Эннели от печи. – Я ее сама наколола.
– Видно, несладко тебе пришлось, если сама взялась.
– Да, несладко.
– А рисунок какой? Цветок, зверь, имя любовника?
– Крест.
– Ни за что не подумала бы, – с легким разочарованием отозвалась гостья.
– Нет, это не имеет отношения к религии. Там искривленный крест. Меня пытались унизить.
– Меня тоже, детка, – сочувственно кивнула Долли. – А теперь еще и в задницу всадили дробь. Как там вода, поспевает?
– Скоро закипит.
– Тебе очень больно? – спросил Дэниел.
Долли повернула к нему голову, тяжелые груди качнулись.
– Болит, но не сильно. Такая, знаешь, ноющая боль.
– Я один раз попал по ноге топором. Не острым концом, другим. Было ужасно больно.
– Да уж, я представляю.
– И я так плакал…
– Я бы тоже плакала.
– Но сейчас же не плачешь.
– Подожди, заплачу через пару минут.
– Правильно, – важно кивнул Дэниел. – Ты плачь, так быстрее пройдет.
Когда вода вскипела, Долли, морщась, стянула трусы и легла на постель. Поперек левой ягодицы шла узкая красная борозда с неровными краями.
– На вид вовсе не так уж плохо, – сказала Эннели, осмотрев рану. – Но тату, похоже, пропала.
– Моя вишенка! – простонала Долли.
– Вишенка! – хихикнула Эннели.
– Она у меня самая первая, самая любимая. Такая, знаешь, перчинка, она мне всегда прибавляла задору…
Эннели приложила мокрое полотенце к ране, и круглые ягодицы судорожно сжались. Дэниел смотрел во все глаза.
– Где тебе ее сделали? – спросила Эннели, чтобы отвлечь Долли.
– Когда лезла через стену, – промычала Долли сквозь зубы. – Представляешь, даже не с вышки пальнули, один сучий боров во дворе.
– Да нет, я про тату.
– А. Я ее сделала примерно в твоем возрасте. В Оклахоме.
– Ты там родилась?
– Ага. Рядом с Карвером, внизу, на юго-востоке. В тридцатых годах там и закона-то толком не было. Никогда не забуду, как в первый наш школьный день учитель сказал: «Если когда-нибудь вы прибежите ко мне и скажете, что кто-то себя плохо ведет, ему достанется по заслугам, но и вас я буду пороть, пока рука поднимается. Потому что есть только один проступок, который я не могу вынести, – доносительство». Это были такие места… – Долли снова вздрогнула и замолчала, почувствовав прикосновение полотенца к ране.
